Жанна д'Арк

Затем на нее возвели обвинение, будто она, придя в себя после прыжка из башни, начала гневаться и поносить имя Господа; и будто повторилось то же самое, когда она узнала об измене коменданта в Суассоне.

Она была этим оскорблена и приведена в негодование; и она сказала:

– Это неправда. Я никогда не произносила проклятий. И у меня нет привычки богохульствовать.

Глава X

Объявили перерыв, и это было своевременно. Кошон ведь терпел поражение за поражением, и Жанна выигрывала. Было заметно, что некоторых из судей начинает подкупать смелость Жанны, ее присутствие духа, ее бодрость, ее постоянство, ее простодушие и искренность, ее очевидная честность, ее душевное благородство, ее тонкая проницательность, ее отважная, одинокая, неравная борьба с темными силами; и можно было не на шутку опасаться, что число ее сторонников увеличится еще более и что, таким образом, вся травля, задуманная Кошоном, закончится неудачей.

Надо было что-нибудь предпринять, и это было сделано. Кошон не отличался добротой, но тут он доказал, что и он одарен некоторою кротостью. Он нашел, что было бы уж слишком жестоко томить дальнейшим судебным следствием стольких судей, когда для этого за глаза довольно и небольшой их кучки. О милосердный судья! Однако он не вспомнил, что и юной пленнице нужен какой-нибудь отдых.

Он решил отпустить всех судей, кроме нескольких человек, но этих нескольких он выбрал сам. И выбрал тигров. Если попал в их среду ягненок или два, то случилось это исключительно по недосмотру. К тому же он знал, как надлежит поступать с агнцами, если присутствие их обнаружится.

Он устроил малое совещание, и они в течение пяти дней процеживали сквозь сито весь тот огромный запас ответов Жанны, который был собран за это время. Они очищали его от мякины, от всего бесполезного, то есть от всего, что было благоприятно для Жанны; и тщательно отбирали все, что могло ей повредить. Так соорудили они основу нового суда, который якобы являлся продолжением первого. Была и другая перемена. Всем было ясно, что суд при открытых дверях нанес делу ущерб: заседания суда служили предметом разговоров всего города, и весьма многие относились с состраданием к бедной пленнице. Этому будет положен конец. Заседания отныне должны происходить втайне, и ни один зритель не будет допущен. Итак, Ноэль лишится возможности присутствовать на суде. Я послал ему извещение об этом. Сам я не отважился сообщить ему эту новость. Я хотел, чтобы ко времени нашей вечерней встречи он успел привыкнуть к этому новому горю.

Десятого марта начался тайный суд. Уже неделя прошла с тех пор, как я видел Жанну. Внешность ее мучительно поразила меня. Жанна имела утомленный и слабый вид. Она была невнимательна и задумчива, и ответы ее показывали, что она угнетена и не успевает следить за всем, что происходит и о чем говорят. Другие судьи не стали бы пользоваться ее настроением и, памятуя, что дело идет о ее жизни и смерти, пощадили бы ее и отложили бы разбирательство. А как поступили эти? Целыми часами они травили ее, злорадные и алчно-свирепые, всеми силами старались использовать этот день, который впервые сулил им великую удачу.

Пыткой перекрестных вопросов ее довели до сбивчивых показаний относительно знамения, посланного королю, и на следующий день это продолжалось несколько часов подряд. Кончилось тем, что она отчасти разоблачила подробности, о которых Голоса запретили ей говорить; и по моему мнению, то, что она выдавала за действительность, походило скорей на какие-то видения и аллегории, чередовавшиеся с действительностью.

На третий день она была веселее и не имела столь изнуренного вида. Она почти возродилась и вела свою защиту отлично. Было сделано много попыток поймать ее на неосторожных словах, но она видела, к чему они клонят, и отвечала мудро и рассудительно.

– Известно тебе, ненавидят ли англичан святая Екатерина и святая Маргарита?

– Они любят, кого любит наш Господь, и ненавидят, кого Он ненавидит.

– Ненавидит ли Бог англичан?

– О любви или ненависти Бога к англичанам я ничего не знаю.

В голосе ее зазвенела прежняя воинственная нотка, и слова ее были проникнуты прежней отвагой, когда она добавила:

– Но вот что известно мне: Бог пошлет французам победу, и все англичане, кроме мертвых, будут вышвырнуты из Франции!

– Был ли Господь на стороне англичан, когда они побеждали французов?

– Я не знаю, питает ли Бог ненависть к французам, но думаю, что Он хотел наказать их за грехи.

Наивно объяснила она это тяжкое испытание, длившееся уже девяносто шесть лет. Но никто не счел ее слова ошибочными. Среди судей не было ни одного человека, который не продлил бы казни грешника на девяносто шесть лет, если бы мог; и ни один из них не допускал мысли, что Господь, быть может, не столь беспощаден, как люди.

– Случалось ли тебе когда-нибудь обнимать святую Маргариту или святую Екатерину?

– Да, обеих.

На злом лице Кошона промелькнуло выражение удовольствия, когда она это сказала.

– Не в честь ли твоих видений ты вешала гирлянды на l'Arbre Fee de Bourlemont?

– Нет.

Кошон опять доволен. Без сомнения, он будет утверждать, что она украшала Древо цветами, побуждаемая греховной любовью к феям.

– Когда святые являлись к тебе, то кланялась ли ты, проявляла ли свое благоговение, становилась ли на колени?

– Да, я почитала их и всеми силами старалась проявить свое благоговение.

Это мало пригодится Кошону, если он сумеет представить дело так, как будто она почитала не святых, но дьяволов, принявших чуждый им образ.

Потом начались рассуждения о том, что Жанна скрывала от родителей свои сверхъестественные сношения со святыми. Это могло принести им большую пользу. И действительно, обстоятельство это было подчеркнуто особой сноской на полях одной из страниц proces: «Ни родителям, ни кому-либо другому она не сообщала о своих видениях». Возможно, что такое неповиновение родителям послужит само по себе доказательством сатанинской основы ее деяний.

– Думаешь ли ты, что поступила правильно, уйдя на войну без родительского соизволения? Написано ведь: чти отца твоего и матерь твою.

– Во всем, кроме этого, я оказывала им повиновение. А в этом поступке я письменно покаялась перед ними и получила их прощение.

– А! Ты каялась перед ними? Значит, ты признавала себя виновной в том, что ушла без их позволения!

Жанна была возмущена. Глаза ее сверкнули, и она вскричала:

– Мне повелел Господь, и я должна была уйти! Будь у меня сотня отцов и матерей, будь я королевская дочь, я все равно ушла бы.

– Спрашивала ли ты у твоих Голосов, можно ли тебе сказать родителям?

– Они хотели, чтобы я им сказала, но я ни за что не осмелилась бы причинить родителям это страдание.

По мнению судий, такое опрометчивое решение было признаком гордости. А от гордости этого рода один шаг до кощунственного обожествления.

– Твои Голоса называли тебя «дщерью Господа»?

Жанна ответила прямодушно и доверчиво:

– Да. Еще до осады Орлеана – и после того – они называли меня «дщерью Господа».

Они занялись поисками еще каких-нибудь доказательств гордости и суетности.

– На каком коне ты ехала, когда была взята в плен? От кого ты получила его?

– От короля.

– Были у тебя еще какие-либо королевские подарки? Какие-либо богатства?

– У меня были собственные лошади и вооружение; кроме того, мне были даны деньги для уплаты жалованья моим служащим.

– Была ли у тебя казна?

– Да. Десять или двенадцать тысяч крон. – И она добавила с наивностью: – Не слишком большие деньги для ведения войны.

– Не у тебя ли теперь эта казна?

– Нет. Эти деньги принадлежат королю и находятся на сохранении у моих братьев.

– Что это за оружие ты принесла в дар церкви в Сен-Дени?

– Мой набор латных доспехов и меч.

– Не для того ли оставила там оружие, чтобы оно являлось предметом поклонения?

– Нет. То был поступок благочестия. Воины, получившие рану, придерживаются обычая приносить подобный дар этой церкви. А я была ранена под Парижем.

Решительно ничто не могло воздействовать на их каменные сердца, на их заглохшую фантазию. Они остались безучастны даже к этой милой, так просто нарисованной картинке, на которой была изображена раненая девушка-воин, вешающая свои игрушечные доспехи рядом с угрюмыми, запыленными кольчугами исторических защитников Франции. Нет, для них тут ничего не было; они ценили только то, чем можно было так или иначе повредить и нанести обиду этому неповинному созданию.

– Кто кому больше помогал: ты своему знамени или знамя – тебе?

– Кто бы кому ни помогал – это не имеет значения: ведь победы были дарованы Богом.

– Но сама-то ты полагалась больше на себя или же на свое знамя?

– Ни на себя, ни на знамя. Я уповала на Бога, и больше ни на кого.

– Во время коронации не было ли твое знамя обнесено вокруг короля?

– Нет. Не было.

– Почему твоему знамени было отведено место на коронации, предпочтительно перед знаменами других полководцев?

И тогда кротко и тихо прозвучал тот трогательный ответ, который будет жить, пока жива человеческая речь, и будет переводиться на все языки, и будет неизменно, вплоть до последнего дня, волновать все человеческие сердца:

– Оно разделило тяжесть трудов – оно заслужило и радость почета[79].

Как это просто сказано, и как красиво! И как рядом с этим бледнеет заученное красноречие светил ораторского искусства! Красноречие было прирожденным даром Жанны д'Арк, и этот дар проявлялся у нее без принуждения, без подготовки. Ее слова были так же возвышенны, как ее деяния, как ее душа: они зарождались в великом сердце и чеканились великим разумом.

Глава XI

Дальнейшая деятельность малого тайного суда ознаменовалась поступком столь низменным, что и теперь, дожив до глубокой старости, я не могу хладнокровно об этом вспоминать.

В самом начале своих сношений с Голосами, в Домреми, Жанна, тогда еще ребенок, дала торжественный обет посвятить свое чистое тело и свою чистую душу служению Богу. Как вы помните, родители, желая воспрепятствовать ее воинственным намерениям, потащили ее на суд в Тул, чтобы принудить к браку, на который она никогда не давала согласия, – к браку с нашим бедным, добродушным, хвастливым, огромным, доблестным, и дорогим, и незабвенным товарищем – знаменосцем, который пал в честном бою и спит непробудным сном вот уже шестьдесят лет, – мир его праху! И вы помните, что Жанна, когда ей было шестнадцать лет, предстала перед этим почтенным судом, сама повела свою защиту, изорвала в клочки все притязания бедного Паладина и развеяла их по ветру; вы помните, что пораженный старик судья отозвался о ней как о «дивном ребенке».

Вы помните все это. Представьте же себе, что я почувствовал, когда эти лживые попы, благодаря которым Жанна на протяжении трех лет должна была четыре раза вступать в неравную битву, – когда они начали сознательно извращать все обстоятельства этого дела и выставлять его в таком свете, как будто Жанна привлекла Паладина к суду и, лживо утверждая, что он обещал на ней жениться, хотела его принудить к этому.

Конечно, не было такой низости, за которую не постыдились бы ухватиться эти люди в своем жадном стремлении погубить беззащитную девушку. Им надо было доказать, что она забыла свой обет и пыталась его нарушить.

Жанна в подробностях восстановила истинную картину этой тяжбы, но понемногу потеряла терпение и закончила несколькими словами, обращенными к Кошону; томится ли он теперь в огненном пекле, где ему надлежит пребывать, или же он обманным путем перебрался в иную обитель – все равно: он помнит эти слова до сих пор.

Конец этого заседания и часть следующего были посвящены обсуждению старого вопроса – о мужском наряде. Странно, что такие важные господа занимались столь пустым делом: они ведь хорошо знали одну из причин, побуждавших Жанну оставаться в мужском платье; причина эта заключалась в том, что в ее комнате неотлучно, днем и ночью, находились солдаты охраны, а мужская одежда могла лучше охранить ее скромность, чем женская.

Суду было известно, что Жанна, между прочим, задавалась целью освободить находившегося на чужбине герцога Орлеанского; и они желали бы знать, каким образом она думала осуществить это. Ее план был характерно деловит, и она изложила его с характерным прямодушием и простотой:

– Я захватила бы в плен достаточное число англичан, чтобы выкупить герцога; если бы это не удалось, то я переправилась бы в Англию и освободила его силой.

Таков был образ ее мыслей. На первом месте – любовь, на втором – молот и клещи; но не было переливаний из пустого в порожнее. Она добавила, слегка вздохнув:

– Если бы я пользовалась полной свободой в течение трех лет, то я освободила бы его.

– Получила ли ты разрешение твоих Голосов бежать из тюрьмы при первой возможности?

– Много раз я просила их об этом, но они не давали мне позволения.

Как я уже сказал, она, вероятно, ожидала освобождения путем смерти в стенах тюрьмы до истечения трех месяцев.

– Решилась ли бы ты бежать, если бы перед тобой оказались открытые двери?

Она ответила напрямик:

– Да, ибо в этом я увидела бы соизволение Господа нашего. На Бога надейся, а сам не плошай, гласит пословица. Но если бы я не была уверена, что мне позволено, – я не ушла бы.

И вот этот момент судебного разбирательства ознаменовался одной подробностью, воспоминание о которой неизменно приводит меня к убеждению (и мысль эта поразила меня тогда же), что хоть на одно мгновение надежды Жанны остановились на короле, и в ее уме создался тот же самый план спасения, которым утешали себя мы с Ноэлем, – спасения при помощи ее старых солдат. Я думаю, что ей представилась возможность такого освобождения, но то была лишь мимолетная мысль, которая промелькнула быстро и бесследно.

Одно из выражений епископа из Бовэ побудило Жанну еще раз напомнить ему, что он недобросовестный судья, что он не имеет права здесь председательствовать и что он подвергает себя большой опасности.

– В чем же опасность? – спросил он.

– Не знаю. Святая Екатерина обещала мне помощь, но не знаю – какую. Мне неизвестно, буду ли я освобождена из этой тюрьмы или же, когда вы пошлете меня на казнь, произойдет народная смута, которая вернет мне свободу. Не размышляя об этом, я жду, что случится либо то, либо другое.

Немного помолчав, она добавила следующие слова, вечно незабвенные; слова, смысл которых мог тогда остаться для нее самой загадочным, непонятным, – этого мы не знаем; слова, которые она, быть может, понимала всецело, – этого мы тоже не знаем; но слова, таинственность которых много лет назад рассеялась, и всему миру стал доступен их сокровенный смысл:

– Но Голоса всего яснее говорили мне, что я буду освобождена после великой победы.

Она остановилась. Мое сердце билось как молот, потому что в моих глазах эта великая победа означала не что иное, как прибытие наших старых солдат, – в последнее мгновение они с боевым кличем ворвутся в город, бряцая оружием, и победоносно увезут с собой Жанну д'Арк. Но, боже, сколь кратковременна была эта мысль! Ибо Жанна подняла голову и закончила свою речь теми словами, которые до сих пор живут в памяти людей и часто повторяются ими, – словами, которые прозвучали столь пророчески, что страх обуял меня:

– И всякий раз они говорят: «Покоряйся всему грядущему; не скорби о своем мученичестве, ибо после того ты войдешь в кущи райские».

Думала ли она о костре? Едва ли. Я сам подумал об этом, но я уверен, что она имела в виду лишь эту долгую и жестокую пытку цепей, тюрьмы и оскорблений. И конечно, то было истинное мученичество.

Вопросы теперь задавал Жан де ла Фонтэн. Он старался извлечь из ее слов все, что было можно.

– Голоса сказали тебе, что ты попадешь в рай, и ты, значит, уверена, что так оно и случится и что ты не будешь обречена на муки ада. Не правда ли?

– Я верю тому, что они мне сказали. Я знаю, что буду спасена.

– Этот ответ многозначителен.

– В моих глазах обещание спасения есть великое сокровище.

– Думаешь ли ты, что после этого откровения ты была бы способна совершить смертный грех?

– На этот счет я ничего не знаю. Моя вера в спасение зиждится на соблюдении моей клятвы – сохранить в чистоте мое тело и мою душу.

– Если ты знаешь, что будешь спасена, то считаешь ли ты необходимым являться к исповеди?

Ловушка была придумана хитро, но простой и смиренный ответ Жанны обманул его надежды:

– Никто не может поручиться за безупречность своей совести.

Близился последний день этого нового суда. Жанна мужественно перенесла испытание. То была долгая борьба, утомительная для всех участников. Были испробованы все средства, чтобы обличить обвиняемую, но пока – все напрасно. Инквизиторы были до крайности утомлены и раздосадованы. Тем не менее они решили сделать еще одно усилие, потрудиться еще один день. И это было исполнено 17 марта. Вскоре после начала заседания Жанне снова расставили удачную ловушку:

– Согласна ли ты подчинить решению Церкви все твои слова и поступки, добрые или злые?

Это было хорошо придумано. Теперь Жанне грозила неминуемая опасность. Если она, позабыв осторожность, скажет «да», то она предоставит на суд этих людей уже не только себя, но и то дело, ради которого она пришла; а они быстро сумеют очернить источник и сущность ее вдохновения. Если же она скажет «нет», то на нее можно будет взвести обвинение в ереси.

Однако она справилась с затруднением. Церковную власть над собой, как над единичным членом Церкви, она отделила резкой пограничной чертой от всего, что имело отношение к ее посланничеству. Она заявила о своей любви к Церкви и о своей готовности защищать всеми силами христианскую веру; но поступки свои, совершенные по приказанию свыше, она признала подсудными лишь Богу, Который повелел их совершить.

Судья продолжал настаивать, чтобы она подчинила свои деяния решению Церкви. Она сказала:

– Я подчиню их решению Господа нашего, Который послал меня. Мне кажется, что Он и Его Церковь нераздельны и что тут не может быть разногласий. – Потом она повернулась к судье и сказала: – К чему эти пустые слова?

Тогда Жан де ла Фонтэн указал на ошибочность ее мнения, будто Церковь едина. Есть две Церкви: Церковь Торжествующая, которая есть Бог, святые, ангелы и праведники, пребывающая на Небе; и Церковь Воинствующая, которую олицетворяют наш святой отец, Папа Римский, наместник Божий, прелаты, духовенство и все добрые христиане и католики, – эта Церковь пребывает на земле, руководится Святым Духом и не может заблуждаться.

– Согласна ли ты подчиниться решению Церкви Воинствующей?

– К королю Франции меня послала Церковь Торжествующая, пребывающая на горних высотах, и только этой Церкви я дам отчет в своих делах. Церкви Воинствующей я ничего теперь не могу ответить.

Суд принял к сведению этот смелый отказ, чтобы в свое время извлечь из него пользу; а пока вопрос этот был оставлен, и началась долгая травля с прежними затасканными вопросами – они занялись опять феями, видениями, мужским платьем и тому подобными придирками.

После полудня сатанинский епископ занял председательское кресло и самолично возглавил остальную часть судебного заседания. Под самый конец один из судей задал следующий вопрос:

– Ты сказала монсиньору епископу, что будешь отвечать ему, как самому Папе, нашему святому отцу; а между тем ты упорно оставляешь без ответа многие вопросы. Быть может, Папе ты отвечала бы с большей полнотой, чем мон-синьору из Бовэ? Вероятно, ты сочла бы себя обязанной давать более обстоятельные ответы Папе, наместнику Бога?

И грянул гром среди безоблачного неба:

– Приведите меня к Папе. Я буду говорить ему все, что считаю нужным.

Багровое лицо епископа побледнело от замешательства. Если б Жанна знала! Если б она знала! Она подложила мину под этот мрачный заговор, и ей теперь ничего не стоило бы взорвать затеи епископа и развеять их по ветру; но она не знала этого. Она проронила свои слова по наитию, не подозревая, какая страшная сила таится в них, и некому было разъяснить ей, что она сделала. Я знал; знал и Маншон. И если бы она умела читать, мы могли бы надеяться как-нибудь послать ей весточку; но Жанна поняла бы только живую речь, а к ней никого близко не подпускали. И она продолжала сидеть, еще раз увенчанная лаврами победы, – сама того не зная. Она была страшно утомлена долгой борьбой или недугом, иначе она заметила бы впечатление своих слов и отгадала бы причину.

Много удачных ударов нанесла она, но это был самый удачный. Она воззвала к Риму. То было ее неоспоримое право. И если бы она продолжала настаивать, затея Кошона развалилась бы, как карточный дом, и он, в конце концов, потерпел бы беспримерно позорное поражение. Он умел дерзать, но у него не хватило бы дерзости противостоять этому требованию, если бы Жанна в нем упорствовала. Однако – нет: она, бедняжка, не знала, насколько этот могучий удар приблизил ее к жизни и к свободе.

Франция не была Церковью. Риму незачем было губить эту посланницу Бога. Рим дал бы ей справедливый суд, а это обеспечило бы ее спасение. Жанна покинула бы этот суд свободная, осыпаемая почестями и благословениями.

Но, видимо, была не судьба. Кошон сразу перевел речь в другое русло и поспешил закончить заседание. Когда Жанна удалялась медленной поступью, волоча тяжелые цепи, я почувствовал себя разбитым, ошеломленным; и я повторял про себя: «Так еще недавно она произнесла спасительное слово; она могла бы получить свободу; а между тем она идет на смерть; да, на смерть: я знаю, я чувствую это. Они удвоят стражу; они отныне никого не подпустят к ней, чтобы она не получила предупреждения и не повторила своих слов». Я пережил самый горький день за все это злосчастное время.

Глава XII

Итак, закончился и второй суд в тюрьме. Закончился, не дав определенного исхода. Я уже описал вам, каков был этот суд. В одном отношении он был еще низменнее, чем предыдущий, ибо на этот раз Жанне не сообщали выставляемых против нее обвинений и она была вынуждена сражаться в темноте. У нее не было возможности обдумать что-либо заранее; она не могла предвидеть расставленных сетей, не могла к ним приготовиться. Надо было обладать великим бесстыдством, чтобы так злоупотреблять беспомощностью бедной девушки. Случилось во время заседаний, что в Ру-ан заехал некий искусный законовед из Нормандии, мэтр Луайе, и я, кстати, сообщу вам его отзыв об этом суде, чтобы вы не сомневались в правдивости моего рассказа и не думали, что я, увлекшись защитой, преувеличиваю несправедливости и беззакония, жертвой которых была Жанна. Кошон показал Луайе свой proces и попросил его высказаться о суде. И вот какой отзыв он дал Кошону: он сказал, что вся эта затея не стоит выеденного яйца, потому что, во-первых, заседания суда были тайные, и этим исключалась свобода слова и действий обвиняемой стороны; во-вторых, обвинением была затронута честь французского короля, а между тем ему не предложили явиться для своей защиты или прислать своего уполномоченного заместителя; в-третьих, обвиняемой не были сообщаемы статьи обвинения; в-четвертых, обвиняемая, несмотря на свою молодость и неопытность, была вынуждена вести свою защиту без помощи адвоката, между тем как решался вопрос ее жизни и смерти.

Понравился ли Кошону такой отзыв? Нет. Он обрушился на Луайе, осыпал его самой необузданной бранью и поклялся, что утопит его. Луайе бежал из Руана и поспешил покинуть Францию; только этим он спас себе жизнь.

Как я уже сказал, второй суд кончился, не приведя ни к чему определенному. Однако Кошон не сдавался. Ему ничего не стоило созвать третий суд и – четвертый, и пятый, если будет нужно. Ему была почти обещана огромная награда – руанское архиепископство, если увенчаются успехом его старания сжечь тело и обречь на вечные муки душу этой молодой девушки, которая никому не сделала зла; а за такую цену, как сан архиепископа, такой человек, каким был Кошон, согласился бы сжечь и погубить пятьдесят ни в чем не повинных девушек, а не только одну.

И вот он на другой же день снова принялся за работу; и на этот раз он был уверен в себе и злорадно предвкушал успех. Ему и остальным крючкотворцам пришлось потратить девять дней на то, чтобы нахватать из показаний Жанны достаточное число отдельных мест и, прибавив немалую долю собственных измышлений, соорудить из всего этого новую пирамиду улик. И получилось страшное здание – целых шестьдесят шесть статей!

Этот огромный документ был на следующий день, 27 марта, отвезен в замок; и там началось новое разбирательство в присутствии двенадцати тщательно подобранных судей.

Путем голосования решили на сей раз прочесть Жанне все статьи обвинения. Возможно, что это было сделано под влиянием отзыва Луайе; возможно также, что они надеялись доконать пленницу утомительным чтением, которое, как оказалось, заняло несколько дней. Кроме того, они решили, что Жанна должна прямо отвечать на все вопросы; в случае отказа она будет считаться уличенной. Как видите, Кошон с каждым разом придумывал новые трудности; он затягивал сети все туже и туже.