Чёрная стрела

В бухте волны катились весело; они подхватили «Добрую Надежду» на свои покрытые пеной гребни, понесли ее так, что рулевой не мог справиться с ней, и через мгновение выбросили ее сильным напором на песок; потом залили ее до половины мачты и стали швырять из стороны в сторону. Налетел другой большой вал, снова поднял судно и унес еще дальше; за ним последовал третий, который унес его далеко от опасных валов, посадив его на мель.

– Ну, молодцы, – крикнул Лаулесс, – святые действительно хранили нас! Прилив спадает, присядем да выпьем чарку вина, а раньше чем через полчаса мы можем пройти к берегу так же спокойно, как по мосту.

Пробуравили бочонок, и потерпевшие крушение воины, усевшись насколько возможно так, чтобы защититься от хлопьев снега и от брызг волн, стали пить, передавая друг другу чарку, стараясь согреться и вернуть себе бодрость духа.

Дик между тем вернулся к лорду Фоксгэму, который лежал в страшном смущении и страхе. Вода на полу его каюты доходила до колен, лампада, его единственный светоч, разбилась и потухла от сильного толчка.

– Милорд, – сказал молодой Шельтон, – не бойтесь, святые очевидно за нас; волны выбросили нас высоко на отмель, и как только прилив немного спадет, мы можем пешком дойти до берега.

Прошел почти час до тех пор, пока прилив оставил в покое «Добрую Надежду» и находившиеся на ней люди могли отправиться к берегу, смутно видневшемуся сквозь дымку несшегося им в лицо снега.

С одной стороны маленького холма они заметили кучку людей, подозрительно следивших за движениями сошедших на берег незнакомцев.

– Они могли бы подойти к нам и помочь чем-нибудь, – заметил Дик.

– Ну, а так как они не подходят, то мы сами пойдем к ним, – сказал Хокслей. – Чем скорее мы доберемся до хорошего огня и сухой постели, тем лучше для моего бедного господина.

Но они не успели еще приблизиться к холму, как лежавшие там люди сразу встали на ноги, и град стрел полетел на потерпевших крушение.

– Назад! Назад! – крикнул лорд Фоксгэм. – Остерегитесь, ради Бога, не отвечайте!

– Ну! – крикнул Гриншив, вытаскивая стрелу, вонзившуюся в его кожаную куртку. – Мы, конечно, не в таком положении, что можем сражаться, так как промокли, устали как собаки и на три четверти замерзли. Но ради любви к старой Англии, что могло побудить их стрелять так жестоко в бедных земляков в несчастии?

– Они принимают нас за французских пиратов, – ответил лорд Фоксгэм. – В наше беспокойное, подлое время мы не можем удержать наших собственных берегов; наши старые враги, которых некогда мы гнали на море и на суше, теперь шляются здесь как им угодно, грабят, убивают, жгут. Это горе и упрек нашей бедной стране.

Люди на холме продолжали лежать, внимательно следя за пришельцами, пока они с трудом подымались на берег и углубились внутрь страны, между пустынными песчаными холмами; они следили даже за отставшими на протяжении около мили, готовые дать другой залп по усталым, измученным беглецам. Только тогда, когда они попали, наконец, на твердую большую дорогу, и Дик водворил нечто вроде военного порядка среди своих подчиненных, ревнивые хранители берегов Англии безмолвно исчезли среди снега. Они исполнили то, чего желали, они защитили свои дома и фермы, свои семьи и свой скот. Раз они сохранили свои собственные интересы, всем им было решительно безразлично, что французы разнесут огонь и кровь по всем другим общинам английского государства.

Часть четвертая

Переряженные

Глава I

Логовище

Томесто, где Дик вышел на большую дорогу, было недалеко от Холивуда, милях в девяти-десяти от Шорби на Тилле. Тут отряды разделились после того, как убедились, что их больше не преследуют. Слуги лорда Фоксгэма понесли своего раненого господина в большое аббатство, где он мог найти покой и безопасность. Дик смотрел им вслед, пока они не повернули и не исчезли за густой завесой падающего снега. Он остался один приблизительно с дюжиной бродяг – остатком его отряда волонтеров.

Некоторые из них были ранены; все взбешены неудачей и долгим пребыванием на холоде. Они были слишком голодны, слишком перезябли, чтобы выразить свое недовольство чем-либо более серьезным, и только ворчали, кидая угрюмые взгляды на своих вождей. Дик опорожнил для них свой кошелек, не оставив себе ничего, поблагодарил их за храбрость, хотя в душе желал хорошенько отделать их за трусость. Смягчив таким образом теперешнее их положение, он отправил их по несколько человек или парами в Шорби, в «Козу и Волынку».

Под влиянием всего виденного им на «Доброй Надежде» он выбрал себе в спутники Лаулесса. Снег падал безостановочно и неизменно ровным ослепляющим облаком; ветер улегся и затих совсем. Весь мир казался как бы обернутым в саван этим безмолвным снежным наводнением. Идти было опасно, так как на каждом шагу можно было сбиться с дороги и погибнуть в сугробах снега. Лаулесс шел на полшага впереди своего спутника, вытянув голову как охотничья собака, идущая по следу. Он отыскивал дорогу, исследуя каждое дерево, и изучал тропинку, как будто бы вел корабль среди опасностей.

Пройдя около мили по лесу, они пришли к роще из могучих, искривленных дубов, куда сходилось несколько дорожек. Даже при сильно падавшем снеге нельзя было бы не узнать этого места, и Лаулесс, очевидно, узнал его с особенным восторгом.

– Ну, мастер Ричард, – сказал он, – если вы не слишком горды для того, чтобы быть гостем человека, не джентльмена по рождению и даже не хорошего христианина, то я могу предложить вам кружку вина и хороший огонь, чтобы согреть мозг в ваших мыслях.

– Веди, Уилль, – сказал Дик. – Кружка вина и хороший огонь! Да я пошел бы Бог знает как далеко, чтобы увидеть их.

Лаулесс раздвинул сухие ветви чащи и смело пошел вперед. Через некоторое время он дошел до довольно глубокой впадины или пещеры, в настоящее время на четверть засыпанной снегом. У края пещеры на подгнивших корнях стоял, наклонившись, большой бук. Старый бродяга раздвинул густые заросли и исчез в земле.

Бук был наполовину вырван с корнями во время какой-нибудь сильной бури и увлек за собой значительное количество дерна; старый Лаулесс вырыл себе тут тайное убежище. Корни служили ему стропилами, дерн – кровлей, мать-земля – стенами и полом. Несмотря на всю первобытность этого жилища, почерневший от огня очаг в одной стороне и присутствие большого дубового ящика, окованного железом, в другом, сразу указывали, что это логовище человека, а не нора какого-нибудь животного.

Хотя снег засыпал отверстие этой земляной пещеры усеял пол, все же воздух в ней был гораздо теплее, чем наверху, а когда Лаулесс высек искру и сухой хворост засверкал и затрещал на очаге, все вокруг приняло удобный и домашний вид.

Со вздохом полного удовольствия Лаулесс протянул к огню свои широкие руки и, казалось, вдыхал дым.

– Вот где кроличья нора старика Лаулесса, – сказал он. – Дай Бог, чтобы сюда не забралась никакая собака. Я разгуливал в разных местах с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать лет, и я впервые убежал из моего аббатства с золотой цепочкой ризничего и с требником, который я продал за четыре марки. Я был в Англии и во Франции, в Бургундии, а также и Испании паломником, ради спасения моей бедной души; был и на море, которое ни для кого не родина. Но мое место здесь, мастер Шельтон. Это моя родная страна – это нора в земле. Льет ли дождь, бушует ли ветер, апрель ли на дворе, и цветы падают вокруг моей постели, или зима, и я сижу один с добрым кумом – огнем, а реполов чирикает в лесу, – здесь моя церковь и рынок, моя жена и ребенок… Сюда я возвращаюсь и здесь, если будет угодно святым, хотел бы умереть.

– Действительно, это теплый уголок, – заметил Дик, – приятный и хорошо скрытый.

– Это-то и главное, – ответил Лаулесс, – если бы его нашли, мастер Шельтон, то сердце у меня разбилось бы. А вот здесь, – прибавил он, роясь толстыми пальцами в песчаном полу, – мой винный погреб, и вы получите бутылочку превосходного старого вина.

Порывшись немного, он действительно достал большую кожаную бутылку мерой приблизительно в галлон, на три четверти наполненную очень крепким, сладким вином. Они по-дружески выпили за здоровье друг друга, подбросили сучьев в огонь, и, когда он запылал, оба растянулись во весь рост, отогревались и сушились, испытывая чувство блаженнейшей теплоты.

– Мастер Шельтон, – сказал бродяга, – за последнее время у вас были две неудачи и, по-видимому, вы потеряете и девушку. Правильно ли я говорю?

– Правильно! – сказал Дик, покачивая головой.

– Ну, – сказал Лаулесс, – выслушайте старого дурака, который побывал чуть ли не на всем свете и видел почти все! Вы слишком много исполняете чужих поручений, мастер Шельтон. Исполняете поручения Эллиса, который только и желает смерти сэра Даниэля. Отправляетесь исполнять поручения лорда Фоксгэма; ну, у него – да сохранят его все святые – намерения хорошие. Но только вы, Дик, отправляйтесь-ка лучше по своим делам. Идите прямо к молодой девушке. Ухаживайте за нею, чтобы она не забыла вас. Будьте готовы и при удобном случае отправляйтесь, посадив ее к себе в седло.

– Да, Лаулесс, но теперь она, без сомнения, в доме сэра Даниэля, – ответил Дик.

– Ну так мы и пойдем туда, – сказал бродяга.

Дик с изумлением уставился на него.

– Да, я говорю, что думаю, – кивнув головой, проговорил Лаулесс. – А если вы так недоверчивы и запинаетесь при одном слове, то взгляните сюда!

Бродяга снял с шеи ключ, открыл дубовый ящик и, порывшись глубоко в его содержимом, вынул сначала монашеское одеяние, затем веревку для пояса и, наконец, громадные четки из дерева, такие тяжелые, что их можно было принять за оружие.

– Вот вам, – сказал он. – Надевайте все это.

Когда Дик оделся в платье монаха, Лаулесс достал краски и карандаш и чрезвычайно умело гримировал ему лицо. Он сделал брови более густыми и резкими, то же он проделал и с усами, еле видными; несколькими линиями, проведенными вокруг глаз, он изменил их выражение и сделал старше лицо слишком молодого монаха.

– Ну, – сказал он, – когда я сделаю то же с собой, из нас выйдет такая славная пара монахов, какую только можно пожелать. Мы смело пойдем к сэру Даниэлю, там нас примут гостеприимно из любви к церкви, матери нашей.

– А чем я могу отплатить тебе, дорогой Лаулесс? – сказал Дик.

– Эх братец, – ответил Лаулесс. – Я делаю это только для моего удовольствия. Вы думайте о себе. Я из тех, кто сам о себе думает. Если у меня чего не хватает, уменя длинный язык и голос, словно монастырский колокол. Я прошу, мой сын, ну, а если просьба не помогает, то обыкновенно беру то, что мне нужно.

Старый плут сделал смешную гримасу. Хотя Дику было неприятно сознавать себя так сильно обязанным этой двусмысленной личности, он не мог сдержать смеха.

После этого Лаулесс вернулся к большому ящику и вскоре явился в новом виде. Дик с удивлением заметил, что он спрятал под одеждой пук стрел.

– Зачем ты делаешь это? – спросил юноша. – К чему стрелы, когда ты не берешь лука?

– Ну, – весело проговорил Лаулесс, – по всей вероятности, будут разбитые головы, не говоря уже о спинах, прежде чем мы выберемся живыми и невредимыми оттуда, куда идем, и если что случится, то я хотел бы, чтобы наше общество вышло с честью из дела. Черная стрела, мастер Дик, печать нашего аббатства, она показывает, кто написал записку.

– Если ты готовишься так тщательно, – сказал Дик, – то вот тут у меня бумаги, которые нужно оставить где-нибудь в надежном месте как ради меня самого, так и ради интересов тех, кто доверился мне. Плохо будет, если их найдут на мне после смерти. Где мне спрятать их, Уилль?

– Вот что, – сказал Лаулесс, – я пойду в лес и стану насвистывать песенки, а пока вы спрячьте их, где желаете, а потом сравняете песок.

– Ни за что! – крикнул Ричард. – Я верю тебе. Я был бы низким человеком, если бы не доверял тебе.

– Брат, ты настоящий ребенок, – ответил старый бродяга, останавливаясь на пороге пещеры и оборачиваясь к Дику. – Я старый, добрый христианин, не ищущий крови других и не жалеющий своей для друга в опасности. Но, безумец, дитя, я – вор по ремеслу, по рождению и по привычкам. Если бы у меня опустела бутылка и пересохло во рту, я обокрал бы вас, дорогое дитя; это так же верно, как то, что я люблю и уважаю вас, восхищаюсь вами и вашими достоинствами! Возможно ли сказать яснее? Нет!

И, щелкнув толстыми пальцами, он, спотыкаясь, исчез в густом кустарнике.

Дик остался. После короткого раздумья о непоследовательном характере своего спутника, он поспешно вынул бумаги, перечитал их и спрятал в земле. Одну он решил взять с собой, так как эта бумага не могла никаким образом повредить кому-нибудь из его друзей, а могла бы, в случае крайности, служить свидетельством против сэра Даниэля. Это было собственноручное письмо рыцаря к лорду Уэнслейделю, посланное с Трогмортоном в утро поражения при Райзингэме и найденное на следующий день Диком на трупе посланца.

Потом Дик затушил костер и затоптал угли, вышел из пещеры и присоединился к старому бродяге, ожидавшему его под безлиственными дубами и уже засыпаемому снегом. Они посмотрели друг на друга и расхохотались – так смешны и неузнаваемы были они в своем переряженном виде.

– Хотел бы я, чтобы было лето и ясный день, – проворчал Лаулесс, – тогда я мог бы поглядеться в лужу на себя. Многие из людей сэра Даниэля знают меня; если случится, что нас узнают, то о вас, брат, еще пошел бы разговор, ну, а что касается меня, то не успели бы вы прочитать «Отче Наш», как я уже висел бы на веревке.

Они отправились в Шорби. Дорога в этой местности шла вдоль края леса; временами она переходила в открытую поляну и шла мимо домов бедняков и маленьких ферм.

– Брат Мартин, – сказал Лаулесс голосом совершенно измененным и подходившим к его монашескому одеянию, – войдем и попросим милостыню у этих бедных грешников. Рах vobiscum! Да, – прибавил он, – вот чего я боялся, я несколько отвык говорить по-монашески. С вашего позволения, добрый мастер Шельтон, я попрактикуюсь в этих деревенских местностях, прежде чем рисковать моей толстой шеей, войдя в дом сэра Даниэля. Но, посмотрите, как превосходно быть мастером на все руки! Не будь я в свое время моряком, вы непременно утонули бы на «Доброй Надежде», не будь вором – я не мог бы раскрасить вам лицо, а не будь я францисканцем, не пой громко в хоре, не ешь плотно за столом, я не мог бы хорошо представиться монахом, и даже собаки открыли бы нас и залаяли бы на нас как на притворщиков.

К этому времени он подошел близко к окну фермы, встал на цыпочки и заглянул в него.

– Ну, – крикнул он, – все к лучшему! Тут мы можем всласть испробовать наше умение притворяться и заодно сыграть хорошую шутку с братом Кеппером.

Сказав это, он отворил дверь и первым вошел в дом.

Трое молодцов из их отряда сидели за столом и ели с жадностью. Воткнутые в стол кинжалы, мрачные, угрожающие взгляды, которые они продолжали метать на обитателей дома, доказывали, что они добыли себе угощение скорее силой, чем получили его из любезности. В особенности враждебно они взглянули на двух монахов, вошедших со смиренным достоинством в кухню фермы. Один из них, именно Джон Кеплер, по-видимому, игравший главную роль, немедленно грубо приказал им убираться вон.

– Мы не нуждаемся в нищих! – крикнул он.

Но другой из товарищей, хотя также не узнал Дика и Лаулесса, склонялся к более умеренному образу действий.

– Ну, нет! – крикнул он. – Мы люди сильные и потому берем, они слабые и молят, но в конце концов они окажутся наверху, а мы снизу. Не обращайте на него внимания, отец мой, войдите, выпейте из моего кубка и дайте мне свое благословение.

– Вы – люди легкомысленные, плотские и проклятые, – сказал монах. – Святые запрещают мне пить с такими товарищами. Но ради сострадания, которое я питаю к грешникам, я оставляю вам священную реликвию, которую приказываю вам целовать и любить, ради спасения вашей души.

До сих пор Лаулесс гремел, словно монах-проповедник, но с этими словами он вытащил из-под одежды черную стрелу, бросил ее на стол перед тремя пораженными бродягами, повернулся и вышел из комнаты, захватив с собой Дика. Он был уже далеко, прежде чем присутствовавшие успели выговорить хоть одно слово или двинуть пальцем.

– Итак, мы попробовали наш наряд, мастер Шельтон, – сказал он, – и теперь я рискну, где вам будет угодно, моей бедной, спрятанной под ним шкурой.

– Хорошо, – заметил Ричард, – я горю нетерпением приняться за дело. Отправимся в Шорби.

Глава II

В доме врага

Сэр Даниэль жил в Шорби в высоком, удобном, оштукатуренном доме, обшитом резным дубом, с низкой кровлей из просмоленной соломы. Сзади тянулся сад, полный фруктовых деревьев, аллей, густых зеленых беседок; в отдаленном конце его виднелась колокольня церкви аббатства.

В случае нужды в доме могла бы поместиться свита и более важного вельможи, чем сэр Даниэль, но и теперь он был полон шума и гама. На дворе раздавался звон оружия и стук подков лошадей, на кухне стоял гул, словно в улье; из зала слышались песни менестрелей, игра на инструментах и восклицания шутов. Сэр Даниэль соперничал с лордом Шорби в щедрости, веселье и любезности, царствовавших в его доме, и затмевал лорда Райзингэма.

Всех гостей встречали радушно. За стол на дальнем конце садились менестрели, паяцы, игроки в шахматы, продавцы реликвий, лекарств, духов и разных волшебных зелий, а вместе с ними всевозможные священники, монахи и пилигримы. Все они спали вместе на громадных чердаках или на голых досках в большой столовой.

В полдень, следовавший за крушением «Доброй Надежды», кладовая, кухни, конюшни, закрытые сараи по обе стороны двора, – все было набито праздным народом, частью принадлежавшим к штату сэра Даниэля, одетым в его ливреи темно-красного и синего цвета, частью из каких-то странных незнакомцев, привлеченных в город алчностью и принимавшихся рыцарем из политики и потому, что это было в моде в то время.

Падавший безостановочно снег, страшно холодный воздух, приближение вечера – все это вместе заставляло их искать приюта. Вино, эль и деньги текли в изобилии; многие играли в карты, растянувшись на соломе на гумне, другие еще были пьяны после полуденной еды. Для современного взгляда эта картина была бы возможна только при разгроме города; на взгляд человека того времени она входила в домашний обиход любого богатого и благородного дома в праздничное время.

Два монаха – молодой и старый, пришедшие поздно, грелись у костра, разведенного в конце сарая. Их окружала смешанная толпа фокусников, паяцев, солдат; старший из монахов скоро вступил в оживленный разговор, сопровождавшийся таким громким смехом и обменом острот, что окружавшая монахов группа людей мгновенно увеличилась.

Младший из монахов, в котором читатель уже узнал Дика Шельтона, сразу сел в некотором отдалении и степенно отодвигался все дальше и дальше. Он внимательно прислушивался к разговору, но ни разу не открыл рта и, судя по серьезному выражению его лица, обращал мало внимания на шутки своего товарища.

Наконец его взор, постоянно блуждавший и наблюдавший за всеми входами в дом, упал на маленькую процессию, вошедшую в главные ворота и переходившую наискось двор. Впереди шли две дамы, закутанные в пушистые меха, за ними две служанки и четверо сильных воинов. В следующее мгновение они исчезли в доме и Дик, проскользнув между праздношатающимися, вышел из сарая и пустился в преследование.

– Та, что выше, – леди Брэклей, – подумал он, – а где леди Брэклей, там недалеко и Джоанна.

Четыре воина остались у дверей дома, а дамы подымались по лестнице из полированного дуба в сопровождении двух служанок. Дик шел по пятам. На дворе уже темнело, а в доме наступила почти ночная тьма. На площадках лестницы горели факелы, всунутые в железные скобы, у каждой двери длинного коридора с ткаными обоями горели лампы. Там, где дверь была открыта, Дик видел стены, покрытые ткаными обоями и усыпанные тростником полы, блестевшие при свете огня.

Таким образом прошли два этажа, и на каждой площадке более молодая леди маленького роста оборачивалась и зорко смотрела на монаха. Он же шел, опустив глаза, с скромным видом, свойственным принятому им на себя званию, и потому только раз взглянул на нее и не заметил, что обратил на себя ее внимание. На третьем этаже дамы расстались, младшая пошла одна наверх, а старшая, в сопровождении служанок, – в коридор направо.

Дик шел быстрыми шагами; остановившись в углу, он вытянул голову и следил глазами за тремя женщинами. Они продолжали идти по коридору, не останавливаясь и не оглядываясь.

– Очень хорошо, – подумал Дик. – Только бы мне узнать комнату леди Брэклей, тогда уже не трудно будет увидеть госпожу Хэтч, когда ее пошлют по какому-нибудь делу.

Как раз в это мгновение чья-то рука опустилась ему на плечо. С подавленным криком он одним прыжком бросился на нападающего и схватил его.

Дик несколько смутился, увидев, что так грубо схваченный им враг не кто иной, как маленькая леди в мехах. Она со своей стороны была несказанно поражена и испугана и, дрожа, не смела высвободиться из захвативших ее рук.

– Сударыня, – сказал Дик, освобождая ее, – приношу тысячу извинений, но у меня нет глаз сзади и, клянусь мессой, я не знал, что вы девушка.

Молодая девушка продолжала смотреть на него, и ужас постепенно сменился удивлением, удивление – подозрением. Дик, который легко читал смену впечатлений на ее лице, стал опасаться за свою безопасность в этом враждебном ему доме.

– Прекрасная девушка, – сказал он с притворной развязностью, – позвольте мне поцеловать вашу руку в знак того, что вы прощаете мне мою грубость, и я уйду.

– Странный вы монах, молодой сэр, – ответила молодая девушка, смотря ему в лицо смелым и вместе с тем проницательным взглядом, – теперь, когда мое удивление несколько улеглось, я вижу светского человека в каждом вашем слове. Что вы здесь делаете? Зачем вы одеты так кощунственно? Пришли вы с враждой или с миром? И почему вы выслеживаете леди Брэклей, словно вор?

– Сударыня, – сказал Дик, – прошу вас быть совершенно уверенной только в одном – я не вор. А если я и пришел сюда с воинственными целями, что верно до известной степени, то я не воюю с прекрасными девушками и молю их последовать в этом отношении моему примеру и оставить меня в покое. Если же вы крикнете, прекрасная миссис, – если вам это угодно, – если вы крикните хоть раз и расскажете то, что видели, – бедный джентльмен, стоящий перед вами, должен умереть. Не думаю, чтобы вы могли быть настолько жестокой, – прибавил Дик и, нежно взяв руку девушки обеими руками, посмотрел на нее взором, полным вежливого восхищения.

– Так вы шпион-йорксист? – спросила девушка.

– Сударыня, – ответил он, – я действительно йорксист и, в некотором роде, шпион. Но то, что привело меня в этот дом, то, что возбудит в вашем добром сердце сожаление и интерес ко мне, не имеет отношения ни к Иорку, ни к Ланкастеру. Я отдаю в ваши руки всю мою жизнь. Я – любящий человек, и мое имя…

Тут молодая девушка вдруг зажала Дику рот рукой. Поспешно оглянулась вверх и вниз, на восток и на запад, и видя, что путь свободен, потащила молодого человека с большой силой и пылкостью вверх на лестницу.

– Тс! – сказала она. – Иди. Будешь разговаривать потом.

Дик, несколько удивленный, допустил, чтобы его втащили наверх, поспешно провели по какому-то коридору и внезапно втолкнули в комнату, освещенную, как и многие из тех, которые он видел, ярко пылающими дровами в очаге.

– Ну, – сказала молодая девушка, толкнув Дика на стул, – сидите и ожидайте моей высочайшей воли. Я имею над вами право жизни и смерти и не задумаюсь воспользоваться моей властью. Смотрите, берегитесь вы страшно изувечили мне руку. Он не знал, что я девушка, сказал он! Знай он, что я девушка, он наверное взялся бы за пояс!

И с этими словами она поспешно вышла из комнаты оставив Дика, пораженного изумлением. Он не знал видит ли он все это во сне или наяву.

– Взялся бы за пояс! – повторял он. – Взялся бы за пояс! – И воспоминание о вечере в лесу воскресло в его памяти, и он снова увидел извивающуюся фигуру Мэтчема и его молящие о пощаде глаза.

Тут он вспомнил об угрожавших ему опасностях. В соседней комнате он услышал шум: как будто двигался человек; затем странно близко раздался вздох; потом послышался шорох женской одежды и звук шагов. Дик стоял, прислушиваясь; вдруг раздался стук отворяемой двери, драпировка раздвинулась и Джоанна Седлей с лампой в руке вошла в комнату.

Она была одета в платье из дорогой материи темного цвета, как и следовало в зимнее, снежное время. Волосы на голове у нее были собраны, напоминая корону. Она казавшаяся такой маленькой и неловкой в одежде Мэтчема, теперь была высока как молодая ива, и плыла по полу, словно презирая необходимость ходить.

Она не вздрогнула, не смутилась, подняла лампу и взглянула на молодого монаха.