Месть еврея

Водворилась минута молчания. Антуанетта и Валерия с душевной тревогой смотрели на несчастную, страшное волнение которой предвещало важное открытие.

Раулю надоела эта долгая прелюдия. Он взял со стола пистолет, вынул из кобуры и от нечего делать стал его рассматривать. Наконец, Марта отерла глаза и с трудом начала свой рассказ.

– Мой покойный муж Стефан был камердинером у банкира Самуила Мейера. В ту пору мы еще не имели необходимых средств для обзаведения хозяйством. Но неожиданное предложение банкира посулило нам состояние, обеспечивающее нам независимую будущность.

Присутствующие переглянулись с удивлением. Причем в этом признании имя Самуила?

– Гнусного поступка требовал господин Мейер и платил за него золотом, – продолжала Марта на минуту прерванную от изнеможения речь. – Мы поддались искушению, и предательство совершилось. Но бог справедлив, рука Господняя отняла у меня все, и теперь вы видите перед собой нищую, умирающую, которая пришла покаяться вам в своем преступлении… – Она зарыдала.

– Говорите же, несчастная, что вы умыслили с проклятым жидом? – гневно спросил Рауль.

Лихорадочное нетерпение охватило всех присутствующих. Теперь никто из них не сомневался в верности сообщения, но что будет дальше? Марта с твердой решимостью встала.

– Накануне того дня, когда у вас родился ваш старший сын, баронесса Мейер тоже произвела на свет сына. Не знаю, зачем банкиру захотелось обменять детей. И вот, улучив момент, когда я была одна при княгине, банкир сам принес своего ребенка к террасе, а я отдала ему взамен маленького князя, место которого и занял сын еврея.

Последовала минута зловещего молчания. Рауль задыхался. С быстротой молнии развернулась перед ним картина и весь ряд нравственных мук, бывших последствием этого предательского поступка. Несправедливое обвинение Валерии, которую спасло от публичного скандала лишь заступничество покойной матери. Его сын и наследник похищен, а воспитывал и ласкал он сына Мейера!.. Кровь бросилась ему в голову, и в глазах потемнело, рассудок его угас в припадке безумного бешенства.

– Подлая воровка! Издыхай же, как собака! – хрипло, задыхающимся голосом крикнул он и, подняв бывший в его руке пистолет, выстрелил.

Раздался тройной крик. Общее возбуждение помешало расслышать детские шаги в смежной комнате, и никто не заметил Амедея, который приподняв портьеру, весело сказал:

– Папа, урок окончен!

Марта же, увидев направленное на нее дуло пистолета, инстинктивно откинулась в сторону, и пуля ударила прямо в грудь ребенка. При виде Амедея, упавшего, даже не вскрикнув, Валерия лишилась чувств. Князь побледнел и вскочил, безумно глядя на мальчика, который слабо шевелился в луже крови… В эту минуту Рауль уже забыл все, что слышал, и видел лишь ребенка, которого привык называть сыном и любил, как собственного… Отбросив пистолет, он кинулся к раненому.

– Амедей, милый мой, очнись! – твердил он с мучительным отчаянием, и судорожно прижимая его к груди. – Боже милосердный! Не мог же я убить его!

Антуанетта усилием воли стряхнула сковавшее ее и лишившее слов оцепенение, кинулась к бесчувственной Валерии. Между тем выстрел всполошил весь дом, и кабинет стал наполняться испуганными слугами. Страх, чтобы неосторожное слово князя или Марты не выдало тайны, вернул графине все ее хладнокровие. Она велела слугам отнести Валерию в ее комнату, а Марта, присевшая со страху за портьерой, была поручена Эльзе, преданной камеристке княгини. Затем Антуанетта посоветовала Раулю отнести ребенка в спальню, чтобы сделать скорей перевязку. После этого графиня вызвала лакея и, сказав ему, что князь нечаянно задел курок, велела ехать в гостиницу «Франция», где находился друг семьи доктор Вальтер, и просить его как можно скорей подать помощь раненому, а потом заехать к отцу фон Роте, сообщить ему о случившемся, а также пригласить его к князю. Сделав эти распоряжения, она поспешила к постели, куда Рауль положил ребенка, а сам в мучительном отчаянии сидел в кресле. Дрожащими руками раздела графиня раненого, обмыла рану, из которой не переставала течь кровь, и положила компресс.

В эту минуту Рудольф, бледный и расстроенный, появился в комнате.

– Боже мой! Что тут случилось? Я ничего не могу понять из болтовни прислуги, – сказал он, торопливо подходя к жене.

– Тс! – остановила его графиня, глазами указывая на князя, сидевшего с запрокинутой головой и с закрытыми глазами. – Пойдем в соседнюю комнату, и я тебе все расскажу.

– Бедный Рауль, – прошептал граф, идя за женой, но, узнав признание Марты и все, что затем произошло, сжал кулаки. – Говори после этого, что господин Мейер – не мерзавец! Ах, негодяй! Ты дорого заплатишь за свою месть! Бедный Рауль! На его месте я сделал бы то же. Разумеется, тяжело только, что вот ребенок подвернулся под руку. Хоть это не его сын, да все равно, черт возьми! И к собаке привыкаешь, а этого мальчугана он семь лет считал своим сыном. Ужасно!

Прибытие Вальтера прервало их разговор. Старый друг был кратко посвящен в случившуюся историю и, взволнованный, пошел осматривать раненого мальчика. Пока врач исследовал раненого, Рудольф нагнулся к Раулю, по-прежнему молча и бесстрастно сидевшему в кресле, и пожал ему руку.

– Мой бедный друг и брат, мужайся, не все еще потеряно. Ребенок жив, и может быть, его спасут; но ты не в состоянии присутствовать при перевязке. Пойдем вместе к Валерии, ее нельзя покидать в такую минуту.

Рауль встал и молча пошел за графом. Но Валерия все еще была в обмороке, и князь бросился в отчаянии на диван с глухим рыданием. А пока Рудольф приводил в чувство сестру, прибежала встревоженная Элиза. Помогая графу, она сказала, что у Марты, по приходе к ней в комнату, хлынула горлом кровь, и она упала в обморок, а придя в себя потребовала священника, так как чувствовала, что умирает. Отец фон Роте, за которым посылали камердинера Франца, прибыл и теперь исповедует умирающую.

Лицо доктора Вальтера хмурилось, на лбу появилась глубокая складка, пока он осматривал Амедея.

– Ну что, доктор? – спросила взволнованная Антуанетта, неотступно следившая за доктором.

Вальтер покачал головой.

– На мой взгляд, графиня, – сказал он, – рана смертельная. Я не могу дать вам ни малейшей надежды, впрочем, не хочу высказываться окончательно без хирурга. Пошлите за моим зятем, доктором Стекаром, он отличный хирург, но велите поторопиться.

Со слезами на глазах пошла она приказывать послать за вторым доктором, а затем вернулась к кроватке Амедея, лежавшего без сознания, и не будь слышно по временам свистящего дыхания, его можно было бы считать умершим.

– Бедный мальчик, – прошептала она, целуя лоб и неподвижную руку ребенка. – За что ты осужден страдать, ты – невинная жертва чужого преступления?.. – и рыдания прервали ее.

– Это в порядке вещей, графиня, – и доктор нахмурил брови. – Будем надеяться, что истинный виновник не избежит заслуженного наказания, и этот отец-чудовище поразмыслит в тюремном заключении о своем гнусном деянии.

– Хоть он и вполне этого заслуживает, а мне его все-таки жаль, – ответила графиня. – Я знаю, он человек страстный и пылкий, но не злой, и цель этого противоестественного поступка мне непонятна.

Хирург не медлил и вскоре явился. Осмотрев раненого, после короткого совещания с тестем, объявил тоже, что рана смертельная, но для облегчения нечастного необходимо извлечь из тела пулю.

Со свойственной ей энергией графиня заявила, что сама желает присутствовать и прислуживать докторам. С полным спокойствием поддерживала она раненого и подавала бинты, но лишь только выведенный из оцепенения страшной болью ребенок начинал корчиться и стонать, испуганно смотря на тетку, как бы спрашивая объяснения всех этих мук, мужество ее слабело. И вдруг вскрикнув: «Он умер», она бросилась к Амедею, который закрыв глаза и полураскрыв губы, упал на подушки.

– Нет, графиня, это только обморок. Он доживет, вероятно, до вечера, – сказал доктор Вальтер, уводя Антуанетту от постели больного. – Но теперь ему нужен полнейший покой, он уснет, это облегчит его страдания и даст спокойную кончину. Вам, графиня, нужно теперь отдохнуть немного, мой зять останется при ребенке, а я пойду к князю и его жене.

Чувствуя, что надо подкрепить свои силы для поддержания близких в тяжелые предстоящие минуты, графиня решила прилечь на диван в кабинете Рауля, но первое, что ей бросилось в глаза, был пистолет, валявшийся на полу, который она подняла и бросила в шифоньерку.

– Чтобы как-нибудь не попалось на глаза Раулю это проклятое оружие, – подумала она, ложась и берясь за отяжелевшую голову.

Приход мужа вывел ее из забытья.

Расстроенный и бледный, граф расстегнул мундир и снял галстук.

– Что с тобой, Рудольф? С Валерией что-то случилось? – спросила графиня, вскакивая в испуге.

– Нет, Валерия пришла в себя, и ее первое слово было «Рауль», а потом она спросила о состоянии Амедея. – Сестру я оставил на руках мужа, а обоих их под надзором милого Вальтера. Вся эта история не укладывается в голове. Смерть Амедея – простая случайность, но она лишает Рауля спокойствия и решимости. Между тем, надо поскорей подавать жалобу на Мейера и арестовать его. Следует, наконец, собрать доказательства этого злодеяния. А вот и отец фон Роте. Здравствуйте. Примите участие в нашей беседе. Мне говорили, что вы исповедовали эту дрянь? Значит, мне нечего вам рассказывать ужасное, невообразимое насилие над князем и его женой.

Старик тяжело опустился в кресло и дрожащей рукой отер выступивший на лбу пот. Он не ожидал такой ужасной развязки, и сердце его сжималось от мысли о Гуго, к которому он сильно привязался. Очевидно, раздраженная, оскорбленная семья будет с ожесточением его преследовать, а между тем отцу Мартину хотелось попытаться утешить бурю и убедить заинтересованных в этом деле лиц, что лучше всего молчать о скандале.

– Я пришел от покойницы. Марта умерла и даст отчет о своем преступлении Верховному Судье, – медленно начал священник. – Вы правы, граф, я знаю, в чем дело, и хочу знать ваше решение. Князь и его жена теперь неспособны думать о чем-либо, кроме умирающего ребенка, но вы, как их ближайший родственник, как глава дома Маркош, что вы думаете предпринять? Имеете ли вы права требовать возвращения похищенного ребенка?

– Еще бы! Конечно, да! Неужели вы полагаете, что я оставлю безнаказанным такое гнусное дело? Сегодня же я подам заявление и жалобу и добьюсь ареста Мейера. Я не дождусь минуты, когда этот негодяй, этот наглец будет уничтожен и запрятан в тюрьму. Его сообщников от наказания избавила смерть, но он расплатится за них. Есть и еще свидетели его преступления. Вы – первый, отец Мартин, так как Марта призналась вам.

Отец Мартин покачал головой.

– Ненависть и алчное желание мстить не делают вам чести, как христианину, сын мой, а на мои показания вы напрасно рассчитываете. Во-первых, Марта почти ничего не могла мне сказать, она была так слаба, что умерла тотчас по принятии Святых Тайн, и я не от нее узнал о подмене детей. Сам виновный, Самуил Мейер, сознался мне в этом перед своим крещением, но вам известно, что подобные признания обязывают меня к безусловному молчанию, и никакой закон не может принудить меня объявить на суде то, что я узнал на духу.

Граф вскочил, и глаза его гневно сверкнули.

– Вы это знали уже несколько лет тому назад и молчали о таком поругании всего святого? Негодяй имел дерзость вам сознаться, и вы примирились с этим неслыханным злодеянием? Вы отказываетесь показывать на еврея, вы – христианин и священник? Но все равно, это не помешает мне привлечь негодяя к ответственности, жена моя будет свидетельницей, да найдутся и другие!..

– Довольно, сын мой, и не забывайте – я служитель. Бога, который сказал: «Мне отмщение!» – произнес старик, величественно выпрямляясь. – Не вам учить меня моим пастырским обязанностям, которые именно я нарушил бы, проповедуя мщение. Вы слишком возбуждены, граф, и не способны подчиниться учению Христову, но примите совет беспристрастного друга. Призовите все ваше хладнокровие и, прежде чем принять такое важное решение, взвесьте его последствия. Преследуя банкира, вы обнажите обоюдно острый меч. Не забудь то, что в этом скандальном процессе раскроется и ваше прошлое, все ваши семейные тайны, ваша денежная запутанность и унизительная сделка с Мейером – все обнаружится на потеху европейской публике. Ваше имя, имя князя, память вашего отца, честь Валерии, ничего не спасется от поношения. Не пожалеете ли вы о вашей злобной поспешности, когда на суде вам придется копаться в этой грязи, вновь вытаскивать этот забытый позор и перед всеми открыто сказать: «Я согласился продать свою сестру, чтобы избежать последствий своего беспутства и жениться на любимой девушке!»

При этих спокойных словах Рудольф побледнел и опустился в кресло. Рассудок подсказывал ему, что священник прав, и что неминуемо грозившее им разорение, любовь Валерии к Самуилу и многие разные другие обстоятельства нельзя было придать гласности, а банкир, приводя причины, толкнувшие его на преступление, мог действительно запятнать их честь.

Отец фон Роте, внимательно следивший за изменением его выразительной физиономии, вздохнул свободно.

– Я с радостью вижу, сын мой, что к вам возвращается спокойствие, – сказал он, пожимая руку графа. – Позвольте же предложить вам другую сторону вопроса. Вы – не только жертва. Смерть ребенка ставит серьезное обвинение против Рауля. Несчастная случайность, которая бы возбудила сострадание к отцу, является преступлением, коль скоро тайна обнаружится. Как бы ни был виновен банкир, он может возвратить Раулю сына здоровым и невредимым, а ему взамен вы дадите лишь труп, вы…

Он остановился, так как в кабинет вошел доктор Вальтер.

– Продолжайте, отец Мартин, доктору все известно. А вы, доктор, скажите ваше мнение. Находите ли вы возможным умолчать о таком преступлении, как преступление Мейера?

Отец Мартин снова повторил все, им уже сказанное, и заключил словами, что, по его мнению, процесс этот был бы позорным для обеих родовитых семей.

Доктор, внимательно выслушав представленные доводы, после минутного, но глубокого раздумья, сказал Рудольфу:

– Да, граф, как ни возмутительна мысль, что преступник избежит наказания, но я не могу не присоединиться к мнению отца фон Роте. История эта так запутана, а честь обеих семей и память покойного графа настолько пострадают при ее огласке, что не знаю, есть ли основания рисковать? К тому же у князя есть второй сын, а лета его и княгини дают надежду на многочисленное потомство, стало быть, вопрос о прекращении рода не существует. Что же касается похищенного ребенка, то он – банкир Вельден, миллионер, и ничего не теряет кроме титула.

Антуанетта побледнела и в волнении, но не вмешиваясь, следила за переговорами. С тревогой поглядывала она на мужа, возбужденно ходившего по кабинету. Вдруг тот остановился.

– Есть обстоятельство, о котором вы не подумали. Допустим, что я уступлю вашим доводам, но можете ли вы предположить, что родители согласятся оставить своего ребенка в руках этого лукавого человека, который и украл-то его, быть может, для того, чтобы выместить оскорбление, нанесенное ему самому.

– Нет! – крикнула графиня.

– О, нет! – энергично вторил ей отец Мартин. – Я могу засвидетельствовать, что Эгон счастлив, окружен любовью и заботами, да и сам он любит банкира так горячо, как только ребенок может любить отца, всегда снисходительного и доброго. Позвольте тоже опровергнуть ваше обвинение Мейера в лукавстве. Увлеченный страстями, он совершил преступление, о котором сам скорбит, и всячески старается загладить его. Не знаю, известно ли вам, что Рауль соблазнил жену банкира, последствием чего был ребенок. Сначала Мейер выгнал ее, но потом простил ее, снова принял в свой дом и узаконил ее ребенка, которого воспитывает как своего собственного. На это способен лишь человек с высокой душой.

В то время как в кабинете решался этот важный вопрос, Рауль и Валерия сидели у постели Амедея. Очнувшись от продолжительного обморока, княгиня тотчас позвала мужа и бросилась в его объятия. Мрачное отчаяние Рауля пугало ее, и никогда молодые супруги не были так близки между собой, как в эту минуту тяжелого испытания.

– Ах, как жить с укором в душе, что убил невинного, – прошептал князь.

– Дорогой мой, Господь видит твою скорбь и сожаление. Он знает, что подобного намерения не было в твоем сердце, – утешала его Валерия. – А теперь пойдем к Амедею. Каждая минута, проводимая нами вдали от него, кажется мне преступлением.

Теперь оба они, удрученные горем, склонились над постелью маленького страдальца. Он лежал в полузабытье, с закрытыми глазами и тяжело дышал. С мучительной тревогой они следили за каждым вздохом и движением ребенка, искаженное муками лицо которого уже носило печать смерти. Они не думали больше о сделанном открытии, что Амедей для них чужой и что он сын человека, причинившего им все это зло, забыли они, что их собственный сын здоров и невредим. Вся любовь и все помыслы их сосредоточились в этом «чужом», которого в течение шести с половиной лет они растили как своего сына. И вот он лежит теперь, сраженный пулей и рукой, всегда отечески ласкавшей его. Эти долгие, часы томительного бдения доказали им, что заботы и взаимная любовь связывают людей точно так же, как и узы крови, если не крепче.

Около семи часов вечера Амедей пришел в сознание.

– Папа! – прошептал он, страдальчески беспокойным взглядом смотря на князя.

Этот взгляд и призыв как ножом резанули Рауля по сердцу.

– Я здесь, дорогое мое Дитя, – сказал он, наклонившись, и две горькие слезы упали на лоб ребенка.

– Ты плачешь, папа? – тревожно спросил Амедей. – Не плачь, ведь ты же не нарочно это сделал, – утешал он, гладя рукой по щеке князя. – Ты же не знал, что я, несмотря на твое запрещение, войду, не постучав. Я не видел тебя со вчерашнего дня и так хотел посмотреть на тебя в полной форме в кабинете.

Рауль не в силах был отвечать и поцеловал его в щечку.

– Ты, мама, не плачь, – продолжал Амедей, протягивая другую ручку Валерии. – Теперь мне уже не так больно… Когда я выздоровею, я всегда буду послушным.

Подавляя рыдания, молодая женщина обняла ребенка.

– Да, ты выздоровеешь, дорогой мой, и мы будем счастливы. Но ты горишь, не хочешь ли пить?

– Да, дай мне попить чего-нибудь очень холодного.

После этого ребенок снова впал в забытье, но это спокойствие было непродолжительным.

– Папа, папа, я задыхаюсь, – стонал он, мечась по постели.

Рауль приподнял тяжелые занавеси и открыл окно. Чистый воздух, лучи заходящего солнца ворвались в комнату.

– Поднеси меня к окну, я хочу больше воздуха, хочу поглядеть в сад, – сказал ребенок, протягивая руки к окну.

Рауль поднял его и подошел с ним к окну. Кудрявая головка мальчика лежала на плече князя. С минуту он смотрел унылым взглядом на зелень, но вдруг вытянулся, широко раскрыл глаза, с выражением ужаса он ручкой ухватился за шею князя.

– Мама, папа, помогите, мне страшно! Ах. Все темнеет, – проговорил он слабеющим голосом.

Тело его судорожно дернулось, глаза закрылись и маленькая ручка повисла. Все было кончено. Шатаясь, как пьяный, Рауль положил тело на диван, а Валерия, рыдая, упала около него на колени.

– Доктора! – глухим голосом прошептала Валерия. Но едва Рауль сделал несколько шагов к звонку, как в глазах потемнело, и он без чувств рухнул на ковер.

Два часа спустя, все члены семьи, кроме Валерии, которую доктор увел в ее спальню, собрались в комнате почившего. Рауль сидел в кресле, и его красивое лицо, бледное, как воск, выражало мрачное уныние.

– Так ты окончательно решил не начинать процесса и не требовать своего ребенка? – спросил Рудольф, со страданием глядя на изменившееся лицо зятя.

– Мое решение неизменно по многим причинам. Никогда имя моей непорочной жены не будет таскаться по судам, я не допущу, чтобы пошлая толпа с любопытством рылась в ее душе. Кроме того, твоя честь и честь твоего покойного отца заставляют меня держаться этого решения. А сверх всех названных причин, я нахожу возмутительным делать из этого не остывшего детского тельца предмет скандального процесса. Бедный Амедей. Он жизнью заплатил за те несколько лет, что пользовался, помимо своей воли, нашим именем и любовью. У меня не хватит духу отречься теперь от ребенка, который в минуту смерти назвал меня отцом и из любви ко мне старался утешить дивным словом прощения: «Папа, ты ведь не нарочно это сделал». Но я хочу иметь объяснение с его недостойным отцом, отвергнувшим своего сына, спросить о цели его гнусного поступка и показать ему результаты. Отец фон Роте, будьте добры, напишите ему тотчас же и попросите приехать сюда безотлагательно, но не говоря о причинах этого приглашения.

– Хорошо, сын мой, я напишу. Но так как, по моему мнению, это посещение в подобный день естественно возбудило бы удивление, то я назначу ему прийти в садовую калитку, и сам буду ждать его прихода.

Тяжелое предчувствие и смутный страх охватили сердце Гуго, когда он прочел лаконичную записку отца Мартина.

– Что означает это странное приглашение в неурочный час и тайным путем? – До него не дошли еще слухи о случившемся у князя, банкир только что приехал из Рюденгорфа.

Взяв шляпу и пальто, он отправился пешком в дом князя Орохая. Дойдя до садовой калитки, выходящей в переулок, он прислонился к стене и отер выступивший на лбу пот. Он вспомнил, как этой самой дорогой приходил в злополучный день обмена детей, и все подробности его преступного поступка воскресли в его памяти. Калитка не была заперта, и банкир нерешительным шагом пошел тенистой и безлюдной, казалось, аллеей, но вдруг кто-то вышел из-за куста, и Гуго с удивлением увидел перед собой Рудольфа.

– Идите за мной, – сухо сказал граф и пошел сам вперед, а Гуго молча следовал за ним. Он не сомневался, что настал момент искупления.

Не обменявшись ни одним словом, они вошли в дом, поднялись по лестнице и прошли целую анфиладу слабо освещенных комнат. Наконец, граф остановился перед опущенной портьерой, приподнял ее и рукой пригласил своего спутника войти. Бледный и взволнованный вошел банкир, тревожным взглядом окинул просторную комнату.

В глубине ее стояла кровать под балдахином, два канделябра освещали большое серебряное распятие и продолговатую фигуру, лежавшую на постели и прикрытую покровом. В изголовье, опершись на спинку кресла, стоял Рауль, а позади него отец фон Роте и подошедший к ним Рудольф.

Сделав несколько шагов к князю, Вельден остановился, и взоры их встретились. Вдруг Рауль отдернул покров и, указывая на тело Амедея, сказал:

– Взгляните на вашего сына и скажите, довольны ли вы результатом вашего безумного мщения, бесчеловечный отец?

Пораженный изумлением, Гуго наклонился и с ужасом увидел ребенка: полураскрытый ворот рубашки обнажил раненую грудь. Невыразимое чувство ужаса охватило его, и по телу пробежала дрожь. Бледное лицо его отвергнутого ребенка было отражением его собственного лица. Вдруг подымутся эти веки, опушенные длинными ресницами, и глаза взглянут на него с упреком, а безжизненная рука оттолкнет его?.. У него закружилась голова, и потемнело в глазах. С глухим стоном упал он на колени у кроватки усопшего и приник головой к остывшей руке ребенка.

С чувством презрения, но и жалости смотрел на преступника Рауль, стоявший близ своей невинной жертвы, и по лицу его прошел целый ад угрызений совести. Еще раз убедился он, что грозная рука Господня настигает в надлежащую минуту самого гордого грешника и повергает его в прах…

«И как хотите, чтобы с вами поступили люди, так и вы поступайте с ними!» – сказал Мессия, хорошо знавший сердце человека и включивший в эти простые слова весь закон Господень. Рауль вспомнил в эту минуту весь разговор с Гуго перед бюстом Аллана Кардена. И теперь он понял слова, сказанные им тогда. И действительно, разве этот момент не служил доказательством, что не были тщетны труды великого философа и что, по крайней мере, двое его учеников победили свои страсти, дабы поступить согласно его учению.

Это изречение почти невольно сорвалось с его уст.

Дошли ли до слуха банкира эти слова или его железная воля уже превозмогла охватившую его неожиданно нравственную бурю, но он встал и, подойдя к Раулю, сказал:

– Я не заслуживаю и не желаю вашей милости, князь, а вашему великодушию, сдобренному презрением, предпочитаю тюрьму и бесчестье. Впрочем, я не обманываюсь на счет этого снисхождения: не великодушие заставит вас молчать, а страх огласки, позор раскрытия перед пошлой толпой подноготной аристократической семьи. Предавайте меня суду, а то я сам донесу на себя и покорно снесу наказание за мое преступление, так как вера в загробное существование не позволяет мне самовольно положить конец моей неудачной, разбитой жизни. Вы назвали мой поступок безумным мщением и считаете его непонятным? В таком случае я обязан дать объяснение моего поступка, побудившего меня совершить именно это преступление.