Месть еврея

– Баронесса и ребенок спят, чтобы их не тревожить и слышать, если меня позовут, я пришла сюда пить кофе.

– Пейте, пейте, добрая фрау Зауер, вам нужны силы, – приветливо сказал Самуил. – Я пришел за портфелем, который оставил здесь утром на туалете, но жена спит, и я не войду, будьте так добры, сходить за ним. Вы сейчас же его увидите: красный сафьяновый портфель с серебряными углами.

Акушерка поспешно вышла. Как только она скрылась за портьерой, банкир наскоро влил ей в чашку с кофе несколько капель наркотика.

– Извините, барон, я никак не могла найти портфель, – сказала смущенная акушерка.

– Ну, видно, надо мне пойти самому, там у меня деловые бумаги, – ответил Самуил, тихонько направился к спальне, слабо освещенной ночником, и осторожно подошел к кровати, возле которой стояла колыбель под кружевной занавесью.

Бледная и изнуренная Руфь спала, на ночном столике стояла чашка с питьем. Самуил взял ее и тоже влил в нее несколько капель из пузырька. Едва лишь успел поставить чашку на место, как Руфь проснулась и с удивлением взглянула на мужа. Чтобы не возбудить подозрений, он наклонился к ней и спросил:

– Как ты себя чувствуешь, Руфь? Ты была так слаба сегодня, что это меня встревожило.

Лицо больной осветилось радостной улыбкой.

– Ах, Самуил! Если бы то, что ты говоришь, было правдой, этого было бы достаточно, чтобы возвратить мне здоровье. – Она взяла руку мужа и прижала ее к своим губам. – Если бы ты меня полюбил, – добавила она, – я посвятила бы всю мою жизнь, чтобы составить тебе счастье!

Царивший в комнате полумрак не дал заметить Руфи принужденной улыбки, блуждающей на губах банкира. Тем не менее, он наклонился, поцеловал жену, а затем сел к ней на постель и ласково сказал:

– Успокойся, Руфь, ты очень взволнована, хочешь я дам тебе пить?

Он приподнял жену, поднес к ее губам приготовленную чашку и дал ей отпить несколько глотков.

– Теперь спи, – присовокупил он, ласково проводя рукой по ее голове.

– Благодарю! Теперь я чувствую себя совсем хорошо, – с улыбкой признательности прошептала Руфь, закрывая глаза.

– Ну, на несколько часов я свободен от их надзора, – самодовольно подумал Самуил, возвращаясь к себе в кабинет.

Раз двадцать с лихорадочным нетерпением взглянул он на часы, пока, наконец, не явился Стефан.

– Скорей, господин барон, давайте ребенка. Все готово и мешкать нельзя.

При этих словах, он вынул из-под плаща сверток и положил его на бюро.

– Вот Марта прислала рубашечку, чепчик и пеленки с княжеской меткой, чтоб одеть ребенка в это белье, а то нельзя быть спокойным, молодая графиня Маркош, всегда может войти невзначай.

– Хорошо, приготовь мне плащ, пока я схожу за ребенком.

Когда Самуил вошел в комнату жены, сиделка, откинувшись на спинку кресла, спала крепким сном и Руфь спала тоже. Банкир запер на ключ дверь уборной и, подойдя к колыбели, осторожно вынул ребенка. С помощью Стефана, он одел ребенка в принесенное белье, прикрыл легким одеяльцем и, спрятав его под плащ, вышел с камердинером через потайную дверь в сад. Он был до того ослеплен чувством ненависти, что совесть его молчала. Ни одна жилка не дрогнула в нем, когда он приводил в исполнение свой преступный план и отдавал на произвол судьбы своего родного сына.

За первым углом наняли они фиакр и вскоре оба беспрепятственно вошли в сад князя. Ночь была темная; с большими предосторожностями прошли они пустые аллеи и, когда подошли к террасе, то Стефан тихонько кашлянул. Через несколько минут на винтовой лестнице террасы послышались робкие, легкие шаги, и Марта, бледная и дрожащая, показалась с ребенком на руках. Молча совершили обмен, затем камеристка исчезла, а посетители быстро направились к выходной калитке.

Возвратившись к себе в кабинет, Самуил прежде всего должен был переодеть в белье своего сына принесенного малютку. Но когда, откинув одеяльце, он взглянул на ребенка изменницы и ненавистного соперника, страстное чувство ревности, отчаяния и ненависти сжало его сердце, молчавшее при разлуке с собственным сыном; в лице младенца не было ни малейшего сходства с Валерией, но это был ее сын…

В эту минуту ребенок, проснувшись, заплакал, и при звуках этого младенческого голоса, бешеная ненависть Самуила мгновенно стихла, сменившись чувством жалости и любви. Он всячески старался успокоить малютку, который вскоре снова заснул.

– Подожди меня здесь, – сказал он Стефану, – я сейчас дам тебе обещанное.

Руфь и сиделка все еще спали, и минуту спустя разжалованный маленький князь был положен в колыбель, где он должен был проснуться сыном миллионера еврея.

Возвратившись в кабинет, Самуил вынул из бюро чековую книжку, вырвал из нее два листка и, заполнив их, отдал Стефану.

– Вот один тебе, а другой Марте, вы получите означенную здесь сумму из государственного банка в Вене. Но я должен вам заметить, что такое внезапное богатство может возбудить подозрение, и с вашей стороны было бы благоразумней уехать из этой местности.

Слуга взглянул на чеки и побледнел, ошеломленный размером полученной суммы.

– Ах, господин барон, как вы щедры, – проговорил он, стараясь поймать руку банкира, чтобы поцеловать ее. – А что касается нашего отъезда, это мы и сами давно решили. Теперь, когда мы разбогатели, что за удовольствие жить здесь, где нас знали слугами! У Марты есть дядя в Америке, вот мы туда и поедем, как только обвенчаемся.

Оставшись, наконец, один Самуил бросился в постель. Первый шаг к мести был сделан, а будущее обещало еще так много.

– Решительно, если только существует на свете дьявол, так он мой сообщник в этом деле, – прошептал Самуил с чувством удовлетворения, – даже мои единственные соучастники, присутствие которых могло бы для меня быть стеснительным, надолго покинут Европу.

По выздоровлении Руфи, Самуил был вынужден продолжать роль, случайно взятую на себя в ночь, когда жена его открыла глаза в тот момент, когда он вливал наркотические капли в ее питье. Итак, Самуил был ласков и снисходителен, но молодая женщина, страстно его любившая, скоро почувствовала, что это проявление любви было далеко не искренним, со стороны мужа и что дружеская его доброта едва прикрывала полное равнодушие. Она приходила в отчаяние и плакала, но убедившись, что подобные сцены только удаляли Самуила из дома, она замкнулась в самой себе, ища утешения в ребенке, которого боготворила. Однако характер молодой еврейки был слишком пылок для пассивного подчинения. Оскорбленная во всех своих чувствах, она мало-помалу стала ревнивой и подозрительной. Уверив себя, что частые отлучки мужа посвящены, несомненно, сопернице, она злобно и недоверчиво следила за Самуилом.

Супружеская жизнь Рауля и Валерии тоже не отличалась спокойным счастьем.

Злополучные слова, которые Рауль услышал на памятном балу у Кирхберга, холодом обдали горячее и доверчивое сердце князя. Он стал подозрителен, некоторые странности в поведении Валерии имели основание на скрытую любовь ее к этому еврею. При этой мысли досада и ревность закипали в его груди.

Рауль от природы был человеком любящим и добрым. Но чрезмерное баловство матери, лесть и угодливость окружающих развили в красивом и богатом юноше большие недостатки. Князь привык, чтобы все его желания исполнялись, общее обожание считал неотъемлемым правилом, а свое собственное к кому-нибудь расположение величайшей милостью. Все эти претензии и требования покрывались изысканными манерами, которым прирожденное добродушие придавало особую прелесть. И вот опасение, что сердце жены, которую он обожал, принадлежало не исключительно ему, что хоть на минуту князь Орохай и этот разбогатевший ростовщик могли быть поставлены на одну линию, произвело сильный переворот в его сердце. Вся сословная гордость и сознание своего кровного превосходства, внушенные ему воспитанием, неожиданно восстали в нем с особой силой.

Княгиня-мать тоже была крайне требовательна относительно знакомств и не одобряла смешанного общества. Но Рауль пошел дальше, громогласно заявляя, что будет бывать лишь в домах, где, наверняка, не наткнется на какого-нибудь разбогатевшего выскочку.

А главная его ненависть обратилась против евреев, воплощенная для него в лице Самуила Мейера, дерзнувшего протянуть руку за Валерией. Он с бешенством преследовал евреев, где только встречал их, а имевшие какие-либо занятия на его землях были изгнаны. Движимый теми же чувствами, он отказался спасти младенца Воруха, он, который не дал бы утонуть и собаке. Однако угрызения совести за этот поступок не давали ему покоя. Он был недоволен самим собой и всеми и давал это чувствовать жене.

Валерию очень мучило такое положение. Она невольно сознавала, что до ушей мужа дошло что-то из прошлого и отдалило его от нее.

Тем не менее красота Валерии влияла еще на князя, и порой его любовь, казалось, вспыхивала снова. С рождением ребенка в нем, по-видимому, произошла счастливая перемена. Двадцатидвухлетний отец чувствовал себя необыкновенно счастливым при виде своего наследника. Он окружил жену любовью и вниманием, вся страсть его к ней, казалось, снова ожила в нем, и может быть, произошло бы окончательное примирение, если бы неожиданный случай не расстроил всего и не пробудил в нем прежних подозрений.

Это было месяца два спустя после рождения ребенка. Валерия сидела за туалетом, и князь пришел спросить у нее что-то. Разговаривая, машинально взял он со стола медальон с портретом, который Валерия постоянно носила, и открыл его, но взглянув на жену, заметил, что она встревожена.

– Дай мне медальон, я его надену! – сказала Валерия, поспешно протягивая руку.

Но чуткое недоверие заставило Рауля воспротивиться. Он отступил и сказал, тщательно осматривая медальон:

– Я отдам его тебе через час.

– Какой вздор! Это вещь, которую я постоянно ношу, привыкла к ней и не хочу с ней расставаться ни на минуту.

– Несмотря на эти доводы, я все-таки оставлю его у себя. Я заказал сделать мой миниатюрный портрет и хочу вложить его сюда, – ответил князь, подозрительно глядя на взволнованное лицо Валерии.

Вся вспыхнув, она бросилась к мужу, схватила за золотую цепочку медальона и старалась вырвать его из рук мужа.

– Портрет, который ты мне дал, будучи женихом, для меня святыня, и я не позволю тебе трогать его, – воскликнула она изменившимся голосом.

– Он для тебя святыня? – повторил Рауль, горько усмехнувшись. – Я хочу убедиться, один ли только страх потерять это сокровище так смутил тебя или тут заключается нечто более драгоценное. Если мое предположение не верно, я готов на коленях просить у тебя прощения.

Вошедшая камеристка прервала их разговор.

– Ваша светлость, – сказала она, – пришел ординарец с нужной бумагой.

Не взглянув на жену, Рауль ушел, унося с собой медальон.

Бледная Валерия бессильно опустилась в кресло; стыд и страх перехватили дыхание. Когда она ездила в Неаполь и думала, что Самуил умер, она без ведома Антуанетты заказала ювелиру вложить под портрет князя портрет Мейера, чтобы навсегда сохранить это изображение как память о человеке, который из-за нее лишил себя жизни. Но, несмотря на все, что произошло после того, она сохранила этот портрет. Сейчас горько упрекала себя в этой неосторожности, которая могла иметь очень печальные последствия. При мысли, что Рауль найдет портрет Самуила и заподозрит ее, она встала, быстро прошла в будуар и оттуда по винтовой лестнице спустилась в сад. В первом этаже, также выходя балконом в сад, находился кабинет князя, куда и направилась Валерия. Все окна были открыты, и она убедилась, что Рауля не было в кабинете, а его звучный голос доносился из соседней комнаты. Она взбежала на балкон, и взглянув внутрь комнаты, увидела предательский медальон на бюро. Схватить его и исчезнуть, как тень, было делом нескольких секунд. Затем она направилась к своей террасе мимо большого фонтана, отделанного туфом. Посреди бассейна на груде камней возвышался тритон, выбрасывающий из пасти светлый столб воды. Она бросила медальон в массу камней, где тот и исчез.

«Там уж никто не будет его искать», подумала она и, успокоенная, ушла к себе.

Рауль был взбешен, когда заметил необъяснимое исчезновение медальона, и хотя он не имел никакого доказательства виновности жены, но этот таинственный случай пробудил в его сердце почти чувство ненависти к Валерии. Отношения между ними установились очень сдержанные, и он стал искать развлечений вне дома. Благодаря красоте своей и богатству, он легко побеждал женские сердца, и вскоре в свете заговорили о поразительных успехах князя Орохая.

Рудольф и Антуанетта, супружество которых было одним из счастливых, с грустью заметили, что Рауль все более и более увлекался вихрем жизни. Валерия же молча и терпеливо сносила отчуждение мужа и вся отдалась сыну. Эту любовь, впрочем, разделял и Рауль. Князь гордился своим наследником.

Глава 10

В один из ясных январских дней, сидя у окна щегольского будуара, Руфь играла со своим мальчиком, держа его на коленях. Яркий огонь пылал в камине, озаряя красноватым светом крытую золотистым атласом мебель, множество безделушек, расставленных по столам и этажеркам, и прелестную молодую мать с ребенком.

Черные глаза Руфи горели материнской гордостью и любовью, глядя на маленького Самуила, который заливался серебристым детским смехом, стараясь поймать черные волосы матери, а она подразнивала малютку, отдергивала их от него. Материнская гордость вполне оправдывалась красотой ребенка: это был настоящий херувим с ослепительным белым лицом, длинными пепельными локонами и черными бархатными глазами. Но вдруг внимание его привлекла маленькая собачка, он соскользнул с колен матери и стал играть на ковре. Следя за ним взглядом, Руфь задумалась, и мысли ее были, видимо, не радостны, так как лицо ее хмурилось все более и более. Она встала и в волнении стала ходить взад и вперед по будуару. Хотя первый порыв пыла ее страсти несколько остыл в холодной атмосфере супружеской жизни, она все же продолжала ревновать мужа, предполагая существование тайной связи. Частые отлучки Самуила и многие, проводимые вне дома вечера казались ей странными, потому и возникло несправедливое подозрение в измене. В действительности же Самуил и не думал ни о какой любви. С памятного бала и его последствий он стал спокоен, мрачен и совершенно охладел к прекрасному полу. В обществе он показывался редко и почти два года не видел Валерию, зато, весь отдался делам, которые процветали так же, как и под управлением старого Авраама. Только дома ему было не по себе: с женой у него были ложные, натянутые отношения. Он проводил свои вечера в клубе или театре, словом, где угодно, только не у себя. И в этот самый день он сказал Руфи, что не будет дома ни к обеду, ни вечером, чем вызвал в ней подозрение и припадок ревности. Вдруг в голове ее мелькнула мысль. Она позвонила и велела няне взять ребенка.

– Так это продолжаться не может. Ясно, что он мне изменяет. Но с кем? – думала она. – Очевидно, с княгиней Орохай, про которую мне рассказывал Аарон. Если бы удалось попасть в кабинет, я нашла бы, быть может, какое-нибудь доказательство. Он уехал на весь день, подберу-ка я ключ. Если ему нечего скрывать там, он не стал бы так тщательно закрывать свою комнату.

Вооружившись связкой ключей, да прихватив еще ключи от других дверей, Руфь прошла в комнату мужа, а оттуда спустилась в кабинет. Вначале она ничего не находила, но, наконец, один из ключей, казалось, подошел, и дверь отворилась. Тщательно заперев ее за собой, она зорко оглядывала «святилище мужа», в которое редко допускалась, но ничего подозрительного не было: у окна стоял письменный стол с массивной серебряной чернильницей, изображавшей Ревекку у колодца, – ее подарок в минувшем году. Тщетно поднимала она все пресс-папье, перевертывала каждый листок, пересмотрела даже все брошенные в корзину ненужные бумаги и ничего не нашла, а в ящики было не попасть, потому что они закрывались секретными замками и это ей было известно. Разочарованная, но и взволнованная бесплодными поисками, Руфь стала осматривать разные ящички и увидела лакированную шифоньерку, стоявшую у стола. Она не была заперта и содержала разные распечатанные письма, визитные карточки, адреса и заметки. Вдруг внимание ее остановилось на конверте с золотой каймой без всякого адреса. Она схватила его и стала рассматривать; на печати был изображен амур, державший в одной руке сердце, а в другой стрелу, которой хотел его пронзить. Дрожащими руками Руфь вынула из конверта раздушенную записку и прочла следующие слова, написанные женской рукой:

– «Божество мое, я получила твое письмо и не премину быть на маскараде в опере; только не забудь приколоть красную розу к своей одежде, чтобы я не ошиблась в том случае, если на балу окажется несколько Мефистофелей. На мне будет, как ты желал, черное домино с пучком чайных роз на левом плече, я буду ждать тебя направо возле первой ложи, как ты просил. Джемма».

– Ага! – воскликнула Руфь, падая в кресло. – Так вот оно что! Это негодная итальянская певица. Ее зовут Джеммой, я знаю. И барон изволит избирать любовниц среди жильцов своего дома. Это очень практично, но на этот раз, мой милый Самуил, ты ошибаешься в расчете.

Она торопливо вышла из кабинета и вернулась к себе. Хотя дверь она не могла запереть, это ее не испугало. Ну, просто подумает, что забыл замкнуть, решила она. С четверть часа спустя после раздумья она, казалось, на что-то решилась.

– Сегодня, сеньора Джемма, вы не поедете на свидание, – прошептала она. – Эту записку я пошлю вашему старику-мужу, а так как сеньор Джакомо, говорят, ревнив, как турок, то он примет меры, чтобы приготовить вам дома приятное тет-а-тет, между тем как я разыграю вашу роль на балу. О, изменник! Наконец-то ты пойман, и я увижу тебя без ледяной маски бесстрастия и услышу, как звучат твои слова любви.

С пылающим лицом Руфь села к бюро и, изменив почерк, написала: «Если вы дорожите вашей женой, не пускайте ее ехать сегодня на бал в оперу. Прилагаемая записка докажет вам, что это совет друга».

Положив оба листка в конверт и адресовав его Джакомо Торелли, она пришла к себе в спальню, взяла с туалета хорошенькую с бирюзой брошку и позвонила горничной.

– Лизхен, хочешь верно послужить мне и поклясться в вечном молчании обо всем, что я велю тебе сегодня сделать? Ты не будешь в этом раскаиваться.

Хорошенькое, оживленное лицо камеристки озарилось радостной улыбкой, а ее хитрые глаза заметили брошку в руках госпожи.

– Ах, баронесса! Можете ли вы сомневаться, в моем усердии служить вам? Конечно, я буду молчать как рыба!

– Хорошо! Возьми эту брошку за добрую готовность, а теперь слушай, в чем дело. Прежде всего, ты должна ловко доставить это письмо синьору Торелли. Можешь ты это сделать?

– Очень легко, я хорошо знакома с его камердинером и другим его лакеем.

– Затем ты должна мне достать хорошее черное домино и маску. Позаботься так же, чтобы садовая калитка, через которую я выйду, оставалась не запертой всю ночь, чтобы я могла свободно вернуться, никого не беспокоя. В одиннадцать часов я оденусь, и ты проводишь меня до фиакра. Если ты все хорошо устроишь, то завтра получишь от меня еще награду.

С лихорадочным нетерпением ждала Руфь вечера, заранее наслаждаясь неприятным разочарованием мужа, когда он узнает, что имел любовное свидание со своей женой. Сердце ее билось радостной надеждой обличить, наконец, человека, который ежедневно оскорблял ее своей холодностью. Бедная Руфь! Знай она, что Самуил просто нашел однажды на лестнице эту предательскую записку, оброненную той, что должна была доставить ее по назначению, то, конечно, отказалась бы от своего намерения.

Между тем она наряжалась самым тщательным образом, желая быть красивой, когда снимет маску, и ее последний взгляд, брошенный в зеркало, убедил ее, что в черном платье, покрытом кружевами, с жемчугом на шее и в черных волосах она была удивительно хороша. Затем она надела домино, закуталась в шубу и в сопровождении горничной спустилась в сад.

Аллея, которая вела к калитке, всегда содержалась в порядке, даже зимой, ибо ею пользовались садовники. Беспрепятственно вышла она в переулок, в конце которого ее ожидал фиакр, и несколько минут спустя карета остановилась у подъезда оперы.

Было двенадцать часов ночи, и экипажи беспрерывно подъезжали один за другим. С трепещущим сердцем Руфь вошла в залу, залитую светом. Гул нарядной и оживленной толпы, теснившейся вокруг нее, говор и смех, порой смелое обращение к щегольскому домино, все это кружило ей голову, но собрав все силы, она пробралась к условленному месту и оперлась на колонну. Ей не пришлось долго ждать, она увидела вскоре изящную фигуру Мефистофеля, пробиравшегося сквозь толпу, направляясь к ней. На нем был традиционный в этом случае костюм красного бархата, плащ с капюшоном и шпага, а на голове кожаная зубчатая шапочка, плотно облегающая лицо и скрывающая всю остальную часть головы. У пояса, отделанного золотом, красовалась пунцовая роза.

Нервная дрожь пробежала по телу Руфи. Она, казалось, узнала Самуила. Без сомнения, плотно облегающий костюм, обрисовывая красивые формы, значительно изменил его наружность. Он казался выше ростом, но рука была его – узкая, с длинными пальцами, затянутая белой перчаткой. Его же большие черные глаза, она не могла ошибиться, блестели из-под маски. В эту минуту. Мефистофель, проходя мимо, касаясь ее, украдкой вложил ей в руку записку и, не поворачиваясь, скрылся в толпе.

Руфь отошла в отдаленный уголок и прочла с удивлением строки, наскоро набросанные карандашом: «Рудольф узнал о нашем свидании, и наблюдает; нам надо удалиться. Подожди меня внизу большой лестницы, я сейчас приду к тебе».

– Должно быть, какой-нибудь другой любовник и почитатель, и почтенный господин Мейер боится его ревности, – думала Руфь, направляясь к выходу.

На половине лестницы Мефистофель догнал ее.

– Джемма! – прошептал он, подавая ей руку.

Молодая женщина молча оперлась на предложенную руку, дала надеть на себя шубу, и пошла со своим спутником. Он посадил ее в карету, стоявшую в стороне; затем сел возле нее и через окно отдал приказание кучеру. Руфь вздрогнула, звук голоса показался ей незнакомым.

– Он нарочно изменил голос, – успокоила она себя, В эту минуту сосед привлек ее к себе и страстно прошептал:

– Джемма, дорогая моя!

Неприятное чувство досады и неловкости овладело молодой женщиной: этот Самуил так мало был похож на Самуила, которого она знала! Впрочем, ей некогда было долго размышлять, карета мчалась быстро, остановилась у маленького бокового подъезда большого дома, фасад которого был освещен. Мефистофель вышел, но прежде чем он успел позвонить, дверь отворилась и открыла лестницу, устланную ковром и украшенную цветами. Лакей в белом галстуке подбежал к карете, чтобы помочь Руфи выйти.

Отдав вполголоса приказание лакею, Мефистофель подал руку своей даме и провел ее в помещение, состоявшее из двух роскошно меблированных комнат. Они сняли шубы, и лакей, подав холодный ужин, фрукты, пирожное и вино, удалился.

– Приближается минута объяснения, – подумала Руфь, садясь и с любопытством наблюдая за своим кавалером, который, стоя перед зеркалом, отстегивал шпагу. Затем он снял маску, и молодая женщина с ужасом увидела совсем незнакомое лицо, густо окаймленное русыми вьющимися волосами.

Она вскрикнула и поднялась с кресла. Это восклицание заставило Рауля, а это был он, с удивлением оглянуться.

– Какая ты сегодня странная, моя милая Джемма, – сказал он, смеясь, – отчего ты кричишь, словно ты меня боишься?

– Умоляю вас, – воскликнула Руфь вне себя, – дайте мне уйти. Я была введена в заблуждение и приняла вас за другого.

Удивление князя все более и более усиливалось.

– Мне очень приятна эта ошибка, – сказал он полушутя, полусердясь. – Но вы не подумали о том, что говорите. Вы забываете, что добровольно последовали за мной, ответили на имя Джеммы, и на вас условленный знак, следовательно, тут не может быть никакой ошибки. Итак, моя красавица, брось ты эти шутки и будем ужинать.

Он подошел к молодой женщине и стал снимать перчатки с ее рук.

– Будьте великодушны, – умоляла Руфь, стараясь освободиться, – не удерживайте меня. Клянусь вам, что я не сеньора Торелли и что я приняла вас за другого.

– В таком случае, сударыня, я был бы дурак, если бы не воспользовался счастьем, которое мне посылает случай! – возразил любезно Рауль. – Я уверен, что вы красивее Джеммы Торелли. А я настолько скромен, что готов любить вас, не зная, кто вы. Но пока мы не поужинаем, дверь эта не откроется.

– Вы безжалостны! – прошептала глухим голосом Руфь. – Но делать нечего, если вы обещаете мне после ужина не удерживать меня, то я останусь.

– Благодарю вас за эту первую уступку, прекрасная незнакомка. Сядем. Но как же я должен называть вас? – сказал Рауль, избегая прямого ответа.

– Зовите меня Джеммой, так как это злополучное имя свело нас.