Потоп

Король умолк, упал на колени, и несколько минут в костеле царило молчание. Наконец он поднялся и продолжал:

– Облагодетельствованный великими твоими милостями, принужден я вместе с польским народом принять на себя новый обет ревностного служения тебе, поэтому обещаю тебе от имени моего, министров, сенаторов, шляхты и народа возвеличить имя, честь и славу Сына твоего Господа Иисуса Христа и Спасителя нашего во всех землях моего царства и клянусь, если милостию Сына твоего одержу победу над шведами, я приложу все старания, чтобы годовщина этого события торжественно праздновалась во всем королевстве моем до скончания века, в память милости Божьей и твоей, Пречистая Дева.

Король умолк и опустился на колени. По костелу пронесся шепот, но король снова заговорил, и хотя голос его дрожал от волнения, но был еще громче:

– С великой скорбью сердца моего слышу стоны бедных пахарей, притесняемых солдатами и несущих в продолжение семи лет все кары, ниспосланные на нас справедливым гневом Божьим. Клянусь, что по водворении в стране мира я буду стараться вместе со всеми сословиями Речи Посполитой избавить угнетенное крестьянство от всяких жестокостей, и ты, Матерь милосердия, Царица и Владычица моя, вдохновившая меня дать сию клятву, испроси мне у Сына твоего в выполнении сего помощи.

Все слушали короля – и духовенство, и сенаторы, и шляхта, и простой народ. В церкви послышались рыдания; они вырвались сначала из мужицких грудей, потом заплакали все. И простирали руки к небу и сквозь слезы повторяли: «Аминь! Аминь! Аминь!» – чем свидетельствовали, что соединяют свои желания с королевским обетом. Какой-то восторг охватил всех и соединил в эту минуту в одном чувстве любви к Речи Посполитой и ее Защитнице. На лицах горела какая-то необыкновенная радость, и во всем костеле не было ни одного человека, который бы теперь сомневался в победе над шведами.

После обедни король, при грохоте выстрелов из пушек и мушкетов, среди громких криков: «Победа! Победа! Да здравствует король!» – уехал в город, где своей подписью скрепил и этот союз с силами небесными и Тышовецкую конфедерацию.

XXXI

После этих торжеств всевозможные вести, как птицы, со всех сторон стали слетаться во Львов. Вести были и старые, и новые, но все были более или менее благоприятны. Тышовецкая конфедерация ширилась как пожар, примыкала к ней шляхта, примыкал простой народ. Города доставляли оружие, припасы и солдат, евреи – деньги.

Никто не осмеливался идти против универсалов, и даже самые ленивые садились на коней. Вслед за этим был получен и грозный манифест Виттенберга, направленный против конфедерации. Он грозил огнем и мечом всем, кто к ней примкнет. Но он произвел такое действие, как если бы кто-нибудь стал огонь засыпать порохом. Этот манифест, вероятно, с ведома короля, для возбуждения большей ненависти к шведам, был разбросан по городу в огромном количестве. И неприлично сказать, что делал с ним народ: ветер разносил по городу листки опозоренными…

А между тем Виттенберг сдал команду в Кракове Виртцу, а сам спешно отправился в Эльблонг, где пребывал шведский король вместе с королевой, проводя время в пирах и радуясь, что сделался королем такого великолепного королевства.

Затем во Львове было получено известие о взятии Тыкоцина, которое всех обрадовало. Удивительнее всего было то, что об этом говорили еще до прибытия гонца. Не знали только достоверно, умер ли князь-воевода виленский или взят в плен, однако уверяли, что Сапега во главе сильного войска выступил уже из Полесья в Люблинское воеводство, чтобы соединиться с гетманами, что он по пути разбивает шведов и с каждым днем силы его растут.

Наконец от него самого прибыло посольство с целым полком, который он прислал в распоряжение короля, желая выразить этим преданность свою королю и желание охранить его от возможных опасностей, а может быть, и для того, чтобы поднять этим собственное значение.

Этот полк привел молодой полковник Володыевский, лично известный королю, и Ян Казимир сейчас велел призвать его к себе и, поцеловав его, сказал:

– Здравствуй, славный солдат! Много воды утекло с тех пор, как мы потеряли тебя из глаз. Кажется, в последний раз мы видели тебя под Берестечком, всего забрызганного кровью?

Пан Михал склонился к коленям монарха и сказал:

– А впоследствии в Варшаве, государь, я был в замке с нынешним паном каштеляном киевским.

– А ты все еще служишь? И не манит тебя семейная жизнь?

– Речь Посполитая нуждалась во мне, а среди вихря войны погибло все мое добро. Мне негде преклонить голову, государь, но я не ропщу, полагая, что служба королю и отчизне – первый долг солдата.

– Побольше бы таких, побольше! Не возгордился бы тогда неприятель. Бог даст, придет время и на награды, а теперь говори, что вы сделали с виленским воеводой.

– Воевода виленский предстал уже на суд Божий. Он испустил дух в ту минуту, когда мы шли на последний штурм.

– Как это случилось?

– Вот реляция воеводы витебского, – сказал пан Михал.

Король взял письмо и стал его читать, но едва он начал, как вдруг остановился и сказал:

– Сапега ошибается, полагая, что булава великого гетмана литовского свободна. Мы вручаем ее ему!

– Да и никого нет достойнее его! – проговорил пан Михал. – И все войско будет благодарно за это, ваше величество!

Король улыбнулся, видя такую простодушную солдатскую откровенность, и продолжал читать. Минуту спустя он вздохнул:

– Радзивилл мог бы быть прекраснейшей жемчужиной в этой короне, если бы не его гордость и заблуждения, которые и иссушили всю его душу. Но свершилось! Судьбы Господни неисповедимы. Радзивилл и Опалинский… Почти в одно время… Не суди их, Господи, по грехам их, но по милосердию твоему!

Наступило минутное молчание, а затем король снова стал читать.

– Мы благодарны пану воеводе, – сказал он, окончив чтение, – за присылку нам полка и самого лучшего, как он пишет, рыцаря. Но здесь мы в безопасности, а такие кавалеры, как ты, нужнее на бранном поле. Отдохни немного, а потом я тебя пошлю на помощь Чарнецкому, так как неприятель обратит против него все главные силы.

– Мы и так отдохнули под Тыкоцином, ваше величество, – порывисто ответил маленький рыцарь, – если бы наши лошади не были утомлены, мы еще сегодня могли бы двинуться в путь, а с паном Чарнецким мы погуляем на славу. Великое счастье зреть особу вашего величества, но к шведам надо спешить.

Король просиял. Отеческая нежность мелькнула в его лице, и, с большим удовольствием глядя на храброго рыцаря, он сказал:

– Это ты, солдат, первый бросил полковничью булаву к ногам князя виленского воеводы?

– Нет, не первый, ваше величество, но в первый раз и, дай бог, в последний я нарушил воинскую дисциплину.

Пан Михал запнулся и затем прибавил:

– Нельзя было иначе.

– Верно, – сказал король, – это были тяжелые времена для тех, кто сознает свой воинский долг, но и послушание должно иметь свои границы. А много ли офицеров было при Радзивилле?

– В Тыкоцине мы нашли только одного офицера, пана Харлампа, который не оставил князя сразу, не покидал его и в несчастье. Его удерживало при князе только сострадание, хотя его всегда тянуло к нам. Мы его едва откормили – такой голод был в замке; а он к тому же во всем себе отказывал, чтобы оставить побольше князю. Теперь он приехал сюда, во Львов, умолять ваше величество о прощении, и я, государь, припадаю к вашим стопам и прошу простить его, ибо он хороший солдат.

– Пусть он сюда придет, – сказал король.

– Он желает сообщить вашему величеству очень важное известие, которое он слышал от князя Богуслава в Кейданах и которое касается вашего величества.

– Это уж не о Кмицице ли?

– Да, государь.

– А ты знал Кмицица?

– Знал и бился с ним, но где он теперь – не знаю.

– Что ты о нем думаешь?

– Государь, если он действительно взялся за такое дело, то нет мук, которых бы он не заслуживал, – это исчадие адово!

– Это неправда, – прервал король, – это все вымысел князя Богуслава: Но пока не будем об этом говорить. Скажи мне, что ты знаешь о прошлом Кмицица?

– Это был великий, несравненный солдат. С отрядом в несколько сот человек Кмициц до отчаяния доводил Хованского. Этого бы никто не мог сделать. Прямо чудо, что с него кожу не сняли и не натянули ее на барабан. Если бы кто-нибудь в это время отдал в руки Хованского самого князя-воеводу, он не был бы так доволен, как если бы ему подарили Кмицица. Дошло до того, что Кмициц ел на его блюдах, спал на его ковре, разъезжал в его санях и на его лошади… Но потом он и для своих стал невыносим, своевольничал, насильничал, приговорами мог бы подушку набить, а в Кейданах совсем стал разбойником.

И Володыевский подробно рассказал все, что произошло в Кейданах.

Ян Казимир с большим вниманием слушал его, и когда рассказ дошел до того, как пан Заглоба спасся из радзивилловского плена, а потом спас и своих товарищей, король начал хохотать.

– Vir incomparabilis![43] Vir incomparabilis! – повторял король. – А он не с тобою?

– Здесь и к услугам вашего величества, – ответил Володыевский.

– Этот шляхтич превзошел Одиссея. Приведи же его ко мне, приведи в веселую минуту и Скшетуских! Ну, что ты знаешь еще о Кмицице?

– Из писем, найденных у Роха Ковальского, мы узнали, что в Биржах нас ждала смерть. Князь гнался за нами, но не поймал, и мы ушли. Недалеко от Кейдан мы поймали Кмицица, и я тотчас велел его расстрелять.

– О-о, – сказал король, – я вижу, что у вас на Литве дела шли скоро.

– Но прежде чем его расстрелять, Заглоба приказал его обыскать, нет ли у него писем. Солдаты нашли у него письмо гетмана, из которого мы узнали, что если бы не Кмициц, то нас не послали бы в Биржи, а расстреляли бы в Кейданах.

– Ну вот видишь! – заметил король.

– Нам не подобало больше домогаться его смерти, и мы его отпустили. Что он делал потом – не знаю. Но Радзивилла он не оставил. Бог знает, что это за человек… Потом он куда-то уехал и вдруг предупредил нас, что князь скоро выступает из Кейдан. Нельзя отрицать, что этим он оказал нам большую услугу, ибо если бы не его предостережение, то воевода напал бы на наши разъединенные полки и уничтожил бы их поодиночке. Право, я не знаю, ваше величество, что и думать о нем… Если то, что сказал князь Богуслав, клевета…

– Вот сейчас мы это увидим, – сказал король и захлопал в ладоши. – Позвать сюда пана Бабинича, – сказал он пажу, появившемуся на пороге.

Паж исчез, и через минуту двери открылись, и в них появился пан Андрей. Володыевский не узнал его сразу, так как рыцарь очень изменился, похудел и еще не оправился после битвы в ущелье.

Пан Михал смотрел на него и не узнавал.

– Странно, – сказал он, наконец – если бы не худое лицо и не то, что ваше величество назвали другую фамилию, я бы сказал, что это Кмициц.

Король улыбнулся и сказал:

– Этот маленький рыцарь только что рассказывал мне об одном страшном повесе, который так назывался; но я как на ладони доказал ему, что он ошибается, и надеюсь, что и пан Бабинич подтвердит это.

– Ваше величество, – быстро ответил Бабинич, – одно слово ваше гораздо скорее восстановит честь этого бездельника, чем самые торжественные клятвы.

– И голос тот же, – говорил с возрастающим изумлением маленький полковник, – только у него не было этого шрама на лице.

– Мосци-пане, – сказал Кмициц, – лицо шляхтича – это реестр, на котором каждый раз все иная рука пишет саблей. Но здесь есть и ваша заметка, узнайте же, кто я…

Сказав это, он наклонил бритую голову и указал на белый шрам около чуба.

– Моя рука, – крикнул Володыевский, – это Кмициц!

– А я тебе говорю, что ты Кмицица не знаешь, – заметил король.

– Как так, ваше величество?

– Ты знал знаменитого солдата, но, вместе с тем, своевольника и сообщника Радзивилла в его измене. А здесь перед тобой стоит ченстоховский Гектор, которому Ясная Гора, после Кордецкого, обязана спасением; здесь стоит защитник отчизны и мой верный слуга, который защищал меня собственной грудью, спас мне жизнь, когда в ущелье я попался шведам. Вот каков этот новый Кмициц! Узнай же его поближе и полюби его, он этого стоит.

Пан Володыевский, не зная, что сказать, стал шевелить своими рыжими усиками. А король продолжал:

– И знай, что он не только ничего не обещал князю Богуславу, но первый захотел отомстить Радзивиллам за их измену, так как схватил его и намеревался выдать его вам.

– И предупредил нас о выступлении князя-воеводы виленского, – воскликнул маленький рыцарь. – Какой же ангел обратил вас на путь истины?

– Обнимитесь! – сказал король.

– Я с первого взгляда полюбил вас! – проговорил Кмициц.

И они упали друг другу в объятия. А король, глядя на них, весело улыбнулся и, по обыкновению, вытянул нижнюю губу. Кмициц так сердечно обнимал маленького рыцаря, что поднял его, как котенка, и не скоро поставил на ноги.

После этого король отправился на совет, так как во Львов прибыли и оба коронных гетмана, которые должны были сформировать войска и вести их на помощь Чарнецкому и конфедератским отрядам, действовавшим во всей стране.

Рыцари остались одни.

– Пойдемте ко мне, – сказал Володыевский, – там вы найдете и Скшетуских, и Заглобу, которые будут рады услышать то, что мне рассказал о вас король. Харламп тоже там…

Но Кмициц быстро подошел к Володыевскому и с беспокойством спросил:

– Много людей вы нашли при Радзивилле?

– Из офицеров был только один Харламп.

– Я не об офицерах спрашиваю. Были ли там женщины?

– Я угадываю, в чем дело, – ответил маленький рыцарь, слегка вспыхнув. – Пану Биллевич князь Богуслав увез в Тауроги.

Кмициц побледнел как полотно, потом покраснел и снова побледнел еще больше. В первую минуту он не в состоянии был слова вымолвить и только ловил воздух губами. Наконец схватился обеими руками за голову и стал метаться по комнате.

– Горе мне, горе, горе!

– Пойдемте ко мне, Харламп вам все расскажет. Он был при этом, – сказал Володыевский.

XXXII

Выйдя от короля, оба рыцаря шли молча. Володыевский не хотел говорить, а Кмициц не мог: его душили боль и бешенство. Они пробирались сквозь густые толпы народа, которые собрались на улицах, чтобы посмотреть на первый отряд татар, который, согласно обещанию хана, должен был прибыть в город, представиться королю. Маленький рыцарь шел впереди, а Кмициц шел за ним, как безумный, толкая всех по дороге.

Когда они выбрались из тесноты, пан Михал взял Кмицица под руку и сказал:

– Успокойтесь! Ведь отчаяньем не поможешь!

– Я не отчаиваюсь, – ответил Кмициц, – но только жажду его крови.

– Можете быть уверены, что вы найдете его среди врагов отчизны!

– Тем лучше! – лихорадочно проговорил пан Андрей. – Я не пощажу его, даже если найду в церкви.

– Не кощунствуйте! – поспешно прервал его маленький полковник.

– Этот изменник доводит меня до греха!

Они на минуту умолкли; наконец Кмициц первый спросил:

– Где он теперь?

– Может быть, в Таурогах, а может быть, и не там. Харлампу лучше знать.

– Пойдемте скорей.

– Теперь уж недалеко. Полк стоит за городом, а мы здесь, и с нами Харламп.

Вдруг Кмициц стал дышать так тяжело, словно он поднимался на высокую гору.

– Я очень слаб, – проговорил он.

– Тем более вам нужно быть спокойным. Помните, что вы будете иметь дело с таким рыцарем, как Богуслав.

– Я уже раз имел с ним дело, и вот след.

Сказав это, Кмициц указал на шрам на лице.

– Скажите мне, как это случилось? Король говорил лишь вскользь.

Кмициц стал рассказывать, и хотя он скрежетал зубами и даже шапку швырнул на землю, но мало-помалу успокоился и отвлек свои мысли от несчастья.

– Я знал, что вы удалец, – сказал маленький рыцарь, – но схватить Радзивилла среди его войска… этого я и от вас не ожидал!

Между тем они дошли до квартиры. Оба Скшетуские, пан Заглоба, арендатор из Вонсоши и Харламп были заняты рассмотрением крымских полушубков, принесенных торговцем-татарином. Харламп, знавший Кмицица лучше всех, тотчас же узнал его и, бросив полушубок, вскрикнул:

– Господи!

– Да прославится имя Господне! – воскликнул арендатор из Вонсоши. Но, прежде чем все пришли в себя от удивления, Володыевский сказал:

– Мосци-панове, позвольте вам представить ченстоховского Гектора, верного слугу его величества, пролившего свою кровь за веру, короля и отчизну!

И когда изумление офицеров возросло еще больше, пан Михал с большим жаром начал рассказывать то, что слышал от короля о заслугах Кмицица, и то, что слышал от него самого о похищении князя Богуслава.

– Богуслав не только оклеветал этого кавалера, но даже больше: Кмициц его первый враг, и князь увез панну Биллевич из Кейдан, чтобы отомстить за прошлое.

– И этот кавалер спас нам жизнь и предупредил конфедератов о выступлении князя-воеводы! – воскликнул Заглоба. – Перед такими заслугами – ничто прежние грехи. Хорошо, пан Михал, что он пришел с тобой, а не один. Хорошо и то, что полк стоит за городом, наши солдаты уж больно сердиты на него и тотчас бы его изрубили.

– Приветствуем вас от души, как брата и будущего соратника! – сказал Ян Скшетуский.

Харламп схватился за голову.

– Такой человек никогда не утонет, – сказал он, – отовсюду вынырнет, да еще славу вытащит на берег.

– А не говорил я вам этого? – воскликнул Заглоба. – Как только я увидел его в Кейданах, я сейчас же подумал: это настоящий солдат и удалец. Помните, что мы тотчас стали с ним целоваться. Если я и погубил Радзивилла, то и он отчасти к этому причастен. Сам Бог вдохновил меня в Биллевичах спасти его от расстрела. Правда, Радзивилл разбит благодаря мне, но также и благодаря ему. Мосци-панове, я полагаю, что нам не годится насухо принимать столь храброго кавалера, чтобы он не заподозрил нас в неискренности.

Услышав это, Жендзян тотчас же выпроводил татарина с полушубками и сам стал хлопотать насчет выпивки.

Но Кмициц думал только о том, как бы поскорее расспросить Харлампа, как бы спасти Оленьку.

– Вы были при этом? – спросил он у Харлампа.

– Да, я почти не уезжал из Кейдан, – ответил Носач. – Князь Богуслав приехал к князю-воеводе. К ужину, на котором должна была присутствовать панна Биллевич, он нарядился так, что глазам было больно смотреть. Видно, она ему приглянулась. Он, точно кот, мурлыкал от удовольствия. Но говорят, что кот, мурлыча, молитву читает, а князь Богуслав если и читал ее, то разве только черту. А как он увивался за нею, как ухаживал…

– Перестань! – сказал Володыевский. – Ты только мучишь этим рыцаря.

– Ничуть. Говорите, пожалуйста, говорите! – воскликнул Кмициц.

– За столом он рассуждал о том, что нисколько не унизительно даже Радзивиллам жениться на шляхтянках, что даже предпочитает их тем княжнам, которых ему сватал французский король. Фамилий их я не понимаю, чудные что-то…

– Это неважно! – сказал Заглоба.

– Все это он говорил, видно, с целью покорить ее. Мы это сразу поняли – посматривали друг на друга и перемигивались, справедливо полагая, что он злоумышляет на ее добродетель.

– А она, а она? – лихорадочно спросил Кмициц.

– А она, как девушка высокой крови и прекрасных манер, даже виду не показала, что это ей приятно, и просто на него не смотрела, и только когда князь Богуслав начал говорить про вас, она стала пристально смотреть на него. Страшно сказать, что произошло, когда князь сказал, будто вы обещали ему за деньги схватить короля и доставить его шведам живым или мертвым. Мы думали, что она богу душу отдаст, но злоба на вас в ней была так велика, что поборола девичью слабость. Когда же потом Богуслав стал говорить, с каким негодованием он отверг ваши предложения, она стала поглядывать на него более ласково и позволила ему под руку проводить ее от стола.

Кмициц закрыл глаза рукой.

– Бей его, бей, кто в Бога верует! – повторял он. Потом встал со стула и сказал: – Прощайте, панове!

– Как так? Куда? – спросил Заглоба, загородив ему дорогу.

– Король даст мне отпуск, и я поеду и найду его! – проговорил Кмициц.

– Ради бога! Подождите! Вы еще всего не знаете, а найти его успеете. С кем вы поедете? И где его найдете?

Кмициц, быть может, и не послушался бы, но вдруг силы его оставили, и он, опустившись на скамейку и прислонившись к стене, закрыл глаза.

Заглоба подал ему бокал с вином, и он схватил его обеими руками и, проливая вино на бороду и грудь, с жадностью выпил до дна.

– Еще ничто не потеряно, – проговорил Ян Скшетуский. – Теперь надо побольше хладнокровия, особенно с таким человеком. Поспешностью и необдуманностью вы можете испортить все дело и погубить и себя и панну Биллевич.

– Выслушайте до конца Харлампа, – сказал Заглоба.

Кмициц стиснул зубы.

– Я слушаю, – сказал он.

– Охотно ли она уезжала, – продолжал Харламп, – я не знаю, ибо меня при ее отъезде не было; знаю только, что мечник россиенский протестовал; его сначала уговаривали, потом заперли в цейхгауз и, наконец, позволили ехать в Биллевичи. Что она в дурных руках – этого и скрывать нечего; судя по тому, что говорят о князе, он падок до женщин больше любого басурмана. Когда ему женщина понравится, он не поглядит и на то, что она замужем.

– Горе мне, горе! – проговорил Кмициц.

– Шельма! – воскликнул Заглоба.

– Меня удивляет только, что князь-воевода тотчас отдал ее Богуславу! – заметил Скшетуский.

– Я не политик, – ответил на это Харламп, – и повторяю только то, что говорили офицеры, а главным образом Гангоф, который знает все тайны князя. Я слышал, как кто-то крикнул в его присутствии: «Не попользоваться Кмицицу после нашего молодого князя!» А Гангоф ответил: «В этом отъезде больше политики, чем любви. Князь, говорит, ни одну не пропустит; но если только она станет ему сопротивляться, он ничего с ней не сделает, иначе пойдут толки, а там гостит княгиня с дочерью, а при них ему волей-неволей нужно быть скромником, если только он рассчитывает жениться на молодой княжне. Трудно это ему будет, говорит, но ничего не поделаешь».

– У вас камень должен свалиться с груди: никакая опасность не угрожает панне, – заметил Заглоба.

– Так зачем же он увез ее? – крикнул Кмициц.

– Хорошо, что вы обращаетесь ко мне, – сказал Заглоба, – ибо я тотчас пойму то, над чем кто-нибудь другой будет напрасно ломать себе голову. Почему он ее увез? Я не отрицаю, что она ему приглянулась, но, кроме того, он увез ее для того, чтобы удержать всех Биллевичей, которых много и которые очень богаты, от враждебных действий против Радзивиллов.

– Это возможно, – заметил Харламп. – Верно одно: что в Таурогах он должен очень и очень обуздывать свои страсти и не сможет прибегнуть к крайности.

– Где же он теперь?

– Князь-воевода предполагал, что он в Эльблонге у шведского короля, куда он собирался ехать за подкреплениями. Несомненно, что его нет в Таурогах, так как там его не нашли гонцы. – Тут Харламп обратился к Кмицицу: – Если вы хотите послушать простого солдата, то я скажу вам, что думаю: если с панной Биллевич что-нибудь случилось или князь сумел приобрести ее расположение, то вам незачем ехать в Тауроги, а если нет, если она вместе с князем выехала в Курляндию, то за нее беспокоиться нечего, так как ей не найти более безопасного убежища во всей Речи Посполитой, охваченной пламенем войны.

– Если вы такой удалец, как про вас говорят и как я сам предполагаю, – сказал Скшетуский, – то вам сначала надо поймать Богуслава, а имея его в руках, вы получите все.

– Где он теперь? – снова спросил Кмициц у Харлампа.

– Я уже сказал вам, – ответил Носач. – Но в горе вы забывчивы. Предполагаю, что он в Эльблонге и двинется с Карлом-Густавом против Чарненского.

– Вы сделаете лучше всего, если пойдете с нами к пану Чарнецкому, ибо таким образом легко можно встретиться с Богуславом, – проговорил Володыевский.

– Благодарю вас, панове, за добрые советы, – ответил Кмициц и стал торопливо прощаться со всеми. Они не удерживали его, зная, что человек в горе не может ни пить, ни говорить.

Володыевский сказал:

– Я провожу вас до архиепископского дворца, ибо вы так расстроены, что можете упасть на улице.

– И я! – прибавил Ян Скшетуский.

– В таком случае пойдемте все! – прибавил Заглоба.

Надев сабли и накинув теплые бурки, все вышли. На улицах толпилось еще больше народу, чем прежде. Купцы стояли перед своими лавками, из всех окон выглядывали головы любопытных. Все говорили, что татарский чамбул уже прибыл и сейчас проедет через город к королю. До сих пор Львов видел этих гостей только за стенами, как полчища врагов на фоне пожаров. Теперь они въезжали, как союзники против шведов, и поэтому рыцари еле могли пробить себе дорогу. Крики: «Едут! Едут!» – ежеминутно перелетали из улицы в улицу, и тогда толпа сбивалась в такую массу, что невозможно было сделать ни шагу.