Американский претендент

Салли никогда не представляла себе собственного поведения в таком свете. Неужели с ее стороны это было низостью? Неужели она злоупотребила доверием жениха? При этой мысли ее щеки вспыхнули румянцем стыда и раскаяния.

– Прости меня, – сказала она. – Я не знала, что делала. Я так страшно мучилась. Да, ты простишь, ты должен простить; я слишком много выстрадала, и теперь мне стыдно за себя! Ведь ты прощаешь мне, не так ли? Не отворачивайся, милый, перестань сердиться. Всему виной только моя любовь, а ведь ты знаешь, что я люблю тебя всем сердцем. Я не могла этого перенести; о, мой ненаглядный, я так несчастна! Я не хотела оскорблять тебя, не сознавала, куда заведет это безумие, не думала, как я обижаю своими подозрениями самого дорогого мне человека в мире. О, возьми меня опять в свои объятия, у меня нет иного прибежища. В тебе вся моя жизнь, все мои надежды!

Они опять помирились – искренне, бесповоротно, всецело – и оба стали ужасно счастливы. Им следовало бы остановиться на этом, но когда причина странных размолвок наконец выяснилась и Трэси узнал, что виной всему были опасения Салли, не верившей в искренность его любви, он решил удалить прежний повод к недоразумениям.

– Дай, я шепну тебе на ушко маленький секрет, – заговорил он с глубоким смехом и смущенной улыбкой. – Я, действительно, скрывал от тебя важную вещь. Твое знатное происхождение ни в каком случае не могло соблазнить меня: я сын и наследник английского графа!

Девушка смотрела на него одну, две, три секунды, пожалуй, целых двенадцать; наконец ее губы раскрылись и вымолвили: «Ты?», после чего она двинулась прочь от Трэси, не переставая смотреть на него в глубоком недоумении.

– Что с тобой? Конечно, я говорю правду. На что же ты опять рассердилась? Что я такое сделал?

– Что ты такое сделал? Во-первых, – более чем странное заявление; ты должен и сам это отлично понимать.

– Ну, хорошо, – возразил он с тем же застенчивым смехом, – допустим, что мое заявление странно; тут нет никакой беды, если оно справедливо.

– Если оно справедливо… Значит, ты уже от него отказываешься?

– Ни на один момент! Надеюсь, ты не думаешь этого; я ничем не заслужил подобной обиды. Мои слова истинная правда; почему ты в них сомневаешься?

Салли не замедлила с ответом:

– Потому что ты не сказал о том раньше.

– О! – почти простонал Трэси, сознавая справедливость упрека.

– Ты делал вид, что ничего не скрываешь от меня касательно твоей жизни, и ты не имел права умалчивать о такой важной вещи, после… ну, после того, как вздумал ухаживать за мной.

– Это верно, верно, я знаю, но бывают обстоятельства, когда…

Салли нетерпеливо махнула рукой.

– Послушай, – жалобно продолжал он, – ты так восхищалась перспективой трудовой жизни и честной бедности, что мне стало страшно, я побоялся… Ну, да ведь ты помнишь, что говорила…

– Отлично помню, как и то, что прежде, чем кончился наш разговор, ты спросил, как я отношусь к аристократам, и мой ответ, кажется, усилил твои опасения.

Некоторое время он не говорил ни слова, а потом произнес упавшим голосом:

– Я не вижу тут для себя никакого исхода. Это была ошибка, именно ошибка, и больше ничего. Я не хотел причинять тебе ни малейшего зла, не предвидел, что выйдет из моей скрытности. Право, кажется, я ужасно недальновиден, и в моем характере есть порядочная доза беспечности.

Молодая девушка была обезоружена на один момент, но вслед за тем опять вскипела.

– Графский сын, вот тебе раз! Да разве графские сыновья бродят по свету, отыскивая себе пропитание и довольствуясь самым неблагодарным трудом?

– Ну, конечно, нет, а вот мне захотелось этого!

– Разве графские сыновья унижают свое достоинство в такой стране, как Америка, и приходят в трезвом и приличном виде просить руки бесприданницы, если они могут пьянствовать, выкидывать разные пошлости и утопать в долгах, что им нисколько не помешает жениться на дочери американского миллионера? Ты графский сын! Как бы не так! Если это правда, представь мне доказательства.

– Слава Богу, я не могу дать тебе доказательств, только что перечисленных тобою, но тем не менее я графский сын и наследник. Мне хотелось бы, чтобы ты поверила моим словам, однако убедить тебя я не в состоянии.

Она была опять готова смягчиться, если бы не последнее замечание; оно оскорбило ее, и Салли воскликнула:

– О, ты выводишь меня из последних границ терпения! Кто же поверит тебе без всяких доказательств? Ты обещаешь золотые горы, а между тем хочешь выехать на пустой болтовне. Все, что ты говорил, совершенно невероятно; неужели ты сам не видишь этого?

Он напрягал свой мозг, стараясь оправдать ее; потом помолчал немного в нерешительности и наконец заговорил с очевидным усилием и замешательством:

– Я хочу открыть тебе всю правду, хотя она может показаться нелепостью. У меня был идеал, – назови его мечтой, если хочешь, безумием, – но мне захотелось отказаться от привилегий и предосудительных преимуществ, которыми пользуется знать, добившись их путем насилия и обмана. Я думал, что такое участие в преступлениях против общечеловеческого права и рассудка кладет на меня пятно, и желал очиститься от этого позора, поставив себя на один уровень с бедными и простыми людьми, зарабатывая трудом насущный хлеб и успевая в жизни только на основании своих личных заслуг, если мне вообще было суждено чего-нибудь добиться.

Молодая девушка не спускала с него глаз, пока он говорил. Искренняя речь и безыскусственность Трэси растрогали ее до опасной степени, однако она не поддалась голосу сердца; с ее стороны было бы глупо уступить состраданию или вообще расчувствоваться, но все-таки она хотела задать ему несколько вопросов. Трэси старался прочесть свой приговор в ее чертах, и то, что он прочел в них, немного ободрило его.

– Ах, если бы какой-нибудь графский сын действительно сделал это! Он был бы настоящим мужчиной, человеком, заслуживающим не только любви, но поклонения.

– Послушай, Салли, дорогая…

– Но жаль, что такого героя никогда не бывало на свете; он еще не родился и никогда не родится, – продолжала она, не слушая Трэси. – Самоотречение, которое могло вдохновить его на такой подвиг, хотя бы оно было безумием и не могло убедить мир своим примером, все-таки сделало бы этого избранника великим. Да, только великая душа могла бы поступить таким образом в наш холодный эгоистический век. На один момент… Постой, дай мне закончить. Мне надо предложить тебе еще вопрос. Как зовут твоего отца? Граф?..

– Росмор, а я – виконт Берклей.

Эти слова только подлили масла в огонь; девушка почувствовала себя страшно оскорбленной.

– Как вы смеете утверждать такую несообразность? Вы отлично знаете, что Берклей сгорел, и что мне это известно. Украсть имя и почетное звание живого человека ради своекорыстных целей и временной выгоды уже достаточно гнусно, но ограбить таким образом мертвого, – нет, это хуже, чем преступление!

– Выслушай же меня, дай мне сказать одно слово, не отворачивайся с презрением! Не уходи, не покидай меня таким образом, постой одну минутку. Клянусь моей честью…

– Твоей честью!

– Клянусь честью, что я не лгу, и докажу это, и ты должна будешь поверить. Я принесу тебе письмо… или лучше телеграмму…

– Когда?

– Завтра или послезавтра…

– Подписанную именем Росмора?

– Да, с подписью моего отца – «Росмор».

– Ну, и что же это докажет?

– Как что? Что же иное это может доказать, кроме истины моих слов?

– Если ты принуждаешь меня говорить откровенно, то знай, что это докажет только существование у тебя сообщника, скрывающегося где-нибудь.

Слова Салли были тяжелым ударом и сразили Трэси.

– Да, ты права, – вымолвил он унылым тоном. – Я не подумал о том. О, Боже мой, как мне поступить? У меня все выходит глупо. Как, ты уходишь? Не сказав мне даже «до свидания» или «прощайте»? Мы никогда еще не расставались так холодно до сих пор.

– О, мне хотелось бы убежать, а между тем… Нет, уходите, пожалуйста!

Наступила пауза, потом она прибавила:

– Вы можете принести письмо или телеграмму, когда они придут.

– Ты позволяешь? О, благодарю тебя!

Он удалился, хотя не очень поспешно. Губы Салли уже начали дрожать, а после ухода Трэси она бросилась на стул и разразилась рыданиями.

– Вот он и ушел, я потеряла его, – говорила она, захлебываясь слезами, – мы никогда больше не увидимся. И он даже не поцеловал меня на прощание, не потребовал от меня поцелуя, хотя знал, что мы расстаемся навеки. Никогда я не думала, что он будет холоден ко мне после всего, что было между нами. О, что мне делать? Он милый, несчастный, добродушный обманщик, он лжец, но что же делать, если я его люблю! – И немного спустя она заговорила опять: – А какой он славный, как мне будет скучно без него, я просто умру с тоски; пускай бы уж он сочинил какое-нибудь письмо или телеграмму и принес их сюда! О, нет, он не сделает этого, ему никогда не придет в голову какая-нибудь ловкая штука; он такой простой и честный, и как ему, бедняге, могло прийти в голову, что он сумеет провести меня? Да, он вовсе не способен ни на какое притворство и выдает себя с первого шага. О, Господи, лучше пойти спать и махнуть рукой на все. Зачем я не велела ему прийти ко мне и в том случае, если он не получит никакой телеграммы? Теперь я никогда не увижу его, и это по своей собственной вине. А, должно быть, глаза у меня сильно заплаканы!

Глава XXIV

Назавтра телеграмма, конечно, не пришла. Какое ужасное несчастье! Трэси не мог идти к Селлерсам без этого клочка бумаги, совершенно ничтожного с виду. Но если неполучение телеграммы в первый день могло быть названо ужасной бедой, то по какому лексикону составить фразу, достаточно сильную для обозначения степени несчастья Трэси, когда и десятый день не принес ему удачи? Само собою разумеется, что, не получая ответа от отца, молодой человек становился каждые двадцать четыре часа все мрачнее, все более стыдился самого себя, а Салли с каждыми сутками все сильнее убеждалась, что у него не только нет никакого отца где бы то ни было, но даже и сообщника, – откуда следовало, что он мошенник, и больше ничего.

Барроу и старым художникам также приходилось довольно солоно: они лезли из кожи, стараясь урезонить Трэси. Особенно усердствовал преданный ему столяр, посвященный во все тайны своего молодого товарища; он придумывал всевозможные способы образумить этого сумасброда, осторожно выбить у него из головы несчастную манию о графском титуле и о том, что знатный, богатый отец должен не сегодня завтра прислать ему желаемый ответ. Впрочем, видя бесполезность своих усилий, Барроу в конце концов перестал спорить с безумцем. Его дружеские увещания действовали очень дурно на юношу, доводя его до опасных кризисов бешенства. Тогда он, ради опыта, принялся поддакивать Трэси, делая вид, будто бы верит в существование папеньки. Результат был настолько хорош, что он стал продолжать с необходимыми предосторожностями начатый опыт, соглашаясь с молодым человеком и в том, что он принадлежит к знатному роду; Трэси становился все спокойнее, доверчивее, и тогда Барроу попробовал внушить ему, что у него, пожалуй, даже два отца, но это не понравилось юноше, и столяр избавился от одного из них, а вместо того принялся уверять приятеля, что телеграмма непременно придет, хотя был твердо уверен в противном. Однако он не переставал о ней толковать ежедневно с такой твердой надеждой, что поддерживал в Трэси остаток бодрости. И в самом деле, если бедный англичанин остался жив, то единственно благодаря возможности опереться на мнение Барроу. Салли переживала, со своей стороны, тяжелые дни, облегчая себя только слезами втихомолку. Рассеянно относясь ко всему окружающему, она вдобавок простудилась, потеряла аппетит и совсем завяла. В то же время как будто все силы природы и обстоятельств обратились против нее. Так, например, на другой день после разрыва с Трэси, Гаукинс и Селлерс вычитали из газет, что игрушка-головоломка, называемая «Свинки в клевере», приобрела внезапную популярность за последние недели, что от Атлантического до Тихого океана все население Соединенных Штатов бросило работу, чтобы заниматься игрушкой, и по этому поводу все дела в стране пришли к ужасному застою. Судьи, адвокаты, ночные грабители, попы, мазурики, торговцы, ремесленники, душегубы, женщины, дети, грудные младенцы, одним словом, все с утра и до глубокой ночи были заняты только одним: как бы им загнать в загородку непослушных свинок и не выпустить оттуда ни одну из них. Всякие развлечения приостановились; всякая веселость покинула американскую нацию, сменившись недовольством и озабоченностью; тревога, уныние, горе читались на всех лицах, преждевременно старили их, причиняя людям душевные болезни и формальное умопомешательство; фабрики в восьми городах работали день и ночь, изготовляя эту игрушку, и все-таки не могли удовлетворить требования покупателей. Гаукинс сходил с ума от радости, но Селлерс оставался хладнокровным. Мелочи жизни не могли нарушить его философского спокойствия.

– Так всегда бывает, – говорил он. – Вы изобретаете вещь, которая в состоянии произвести революцию в искусствах, дать горы золота, облагодетельствовать мир, и никто не обратит на нее внимания; она пропадет бесследно, а изобретатель останется нищим, как был. Но стоит вам изобрести ничтожную игрушку для собственной потехи, чтобы забросить ее в случае неудачи, как вдруг она внезапно прогремит на весь мир и доставит вам богатство. Ступай-ка, дружище Гаукинс, к твоему янки да получи с него, что следует. Половину можешь взять себе, как я уже говорил. А мне самому некогда. Я должен приготовить свою лекцию.

Это была лекция о трезвости. Селлерс состоял председателем общества трезвенников и время от времени читал лекции в интересах высокой добродетели – умеренности, но был недоволен собственным красноречием, вследствие чего вздумал взяться за дело с другой стороны. Серьезно обсудив вопрос, он пришел к тому заключению, что плохой успех его публичных речей обусловливается недостатком в них ораторского пыла, ибо сам лектор является не более как дилетантом по избранному предмету. Слушатели слишком ясно понимали, что он описывает пагубное действие алкоголя только понаслышке, не испытав его на себе. Теперь же он вознамерился убедить заблуждающихся на основании личного горького опыта и с этой целью прибегнул к содействию Гаукинса. На обязанности последнего лежало стоять возле него с бутылкой виски, рассчитывать приемы, наблюдать за их действием, отличать результаты и вообще всячески способствовать предпринятому лектором эксперименту над самим собой. Времени у них оставалось немного, так как почтенные леди – члены общества трезвости, носившего название «Дщерей Силоама» – должны были собраться около полудня, и Селлерсу предстояло шествовать во главе устроенной ими процессии.

Между тем часы проходили за часами. Гаукинс замешкался. Селлерс не мог откладывать далее опыта и принялся за коньяк в одиночку, отмечая сам действие винных паров. Когда же его друг пришел наконец домой, то при первом взгляде на лектора, не говоря ни слова, спустился вниз и стал во главе процессии. Собравшиеся леди были крайне огорчены, узнав о внезапной болезни защитника трезвости, но Вашингтон успокоил их, сказав, что, несмотря на острый характер недуга, пациент наверное поправится через несколько дней.

Целые сутки старый джентльмен не подавал признаков жизни, о которых стоило бы упоминать. По истечении же этого срока он осведомился насчет процессии и узнал о случившемся. Бедняга был сильно огорчен, говоря, что специально готовился к этому случаю. Полковник провел в постели несколько дней; жена и дочь поочередно ухаживали за ним. Часто принимался он гладить Салли по голове, стараясь ее утешить.

– Не плачь, дитя мое, умоляю тебя, – говорил он, – ты ведь знаешь, что твой старик-отец поступил так по неведению, без всякого дурного умысла; ты знаешь, он ничего не сделает такого, что могло бы принести тебе бесчестие в глазах людей. Я имел в виду общественную пользу и выпил лишнее по неопытности, из-за того, что тут не было Гаукинса, который мог указать мне настоящую дозу. Не плачь же, дорогая, мне больно видеть тебя в слезах и сознавать, что я навлек такое унижение на свое родное дитя; ведь ты у меня такая славная дочь, и твой отец не чает в тебе души! Никогда больше не буду я делать этого, можешь быть покойна, душечка. Ну, вот и спасибо, что ты смотришь немного повеселее.

Однако Салли плакала так же неутешно, когда и не сидела у постели отца. В таких случаях мать принималась утешать ее и говорила:

– Не плачь, голубка, отец твой не сделал ничего дурного; это была одна из тех случайностей, которых нельзя избегнуть, когда производишь опыты над самим собой. Ты видишь, я не плачу, оттого что хорошо знаю твоего отца. Я не смела бы никому взглянуть в лицо, если бы он напился из пристрастия к вину. Но его намерения были чисты и возвышенны, а потому и самый его поступок не имеет в себе ничего предосудительного; твой отец только зашел чересчур далеко в своем самопожертвовании. Это не бросает на нас ни малейшей тени; им руководили благородные побуждения, и нам нечего стыдиться.

При таких условиях старый джентльмен был полезен дочери в течение этих дней, потому что его состояние служило благовидным предлогом для ее слез. Она была благодарна ему, когда он журил ее, но часто говорила себе: «Как стыдно с моей стороны оставлять его в заблуждении, что я плачу из-за него; он страдает при виде моего горя и винит себя, хотя никогда в жизни не сделал ничего такого, в чем бы я могла упрекнуть его. Но мне нельзя откровенно сознаться ему во всем; пускай уж лучше думает, что хочет; он – единственный человек, перед кем я могу выплакаться, а мне так необходимо чье-нибудь участие».

Как только Селлерс поправился и узнал, что на имя его и Гаукинса положены в банк большие суммы денег предприимчивым столяром-янки, фабриковавшим изобретенную им игрушку, он сказал:

– Теперь мы скоро увидим, кто из нас претендент и кто настоящий граф. Я непременно отправлюсь за океан и подниму на ноги палату лордов.

Следующие дни он и его жена были так заняты сборами в далекое путешествие, что Салли могла оставаться в полнейшем уединении, и никто не мешал ей заливаться слезами. Почтенная чета отправилась в Нью-Йорк, чтобы отплыть оттуда в Англию.

После отъезда родителей Салли осталась совершенно свободной и могла располагать собой, как хотела. По ее мнению, жизнь при теперешних условиях была совсем невыносима. Если ей придется махнуть рукой на жалкого обманщика и умереть с горя, она, конечно, покорится неизбежному, но нельзя ли еще найти какой-нибудь исход, например, рассказать обо всем случившемся доброму, беспристрастному человеку и попросить его совета?

Молодая девушка долго обдумывала этот вопрос; когда же Гаукинс пришел к ней в первый раз после отъезда отца и матери, – причем их разговор коснулся Трэси, – она решилась посвятить государственного мужа в свою тайну. Салли открыла перед ним все происшедшее, и он слушал ее с грустным участием; наконец она заключила свою исповедь такими словами:

– Не говорите мне, что он обманщик; я сама подозреваю это, но не кажется ли вам, что он как будто прав?.. Вы хладнокровно смотрите на дело, как человек посторонний, и, пожалуй, также не считаете Трэси способным на низость. Сжальтесь надо мной, скажите, так ли это?

Бедняга был смущен, но счел своей обязанностью не уклоняться от истины. Походив вокруг да около скользкого вопроса, он отказался, однако, от всякой попытки оправдать Трэси.

– Воля ваша, – заявил майор, – этот человек обманщик.

– Ну, да, хорошо, допустим, что он действовал не совсем честно, но все-таки у вас есть кое-какие сомнения на этот счет, мистер Гаукинс?

– Мне очень жаль, однако я должен сказать, – если вы меня к тому принуждаете, – что его мошенничество несомненно.

– О, мистер Гаукинс, как можно заходить так далеко! Никто не может знать в данном случае, где правда и где ложь. Ведь это еще не доказано, что Трэси выдает себя за другое лицо?

Вашингтон задумался: не облегчить ли ему своего сердца, не сказать ли ей всей правды? Да, по крайней мере, большую часть того, что есть. Действительно, это следует сделать. Он стиснул зубы и, не колеблясь, приступил к делу, решив пощадить молодую девушку только в одном отношении: он хотел умолчать перед ней о преступности Трэси.

– Послушайте, дорогая Салли, теперь я открою вам всю истину. Хоть мне и тяжела эта откровенность, и вам будет неприятно выслушать мои слова, но мы оба должны быть тверды. Я знаю все об этом художнике и знаю также, что он не графский сын.

Глаза девушки загорелись, и она заметила ему:

– Я ни капли не забочусь о знатности происхождения этого молодого человека; пожалуйста, говорите дальше.

Замечание мисс Селлерс было так неожиданно, что Гаукинс запнулся, не веря своим ушам, и наконец произнес:

– Не знаю, так ли я вас понял; вы хотите сказать, что если бы он оказался порядочным человеком, то вы отнеслись бы совершенно равнодушно к тому, имеет ли он право на графский титул или нет?

– Разумеется!

– Вы удовольствовались бы любовью Трэси, независимо от его происхождения, и графское достоинство не прибавило бы ему в ваших глазах никакой цены?

– Ни малейшей. Я должна сознаться, мистер Гаукинс, что бросила все эти глупые бредни насчет графского наследства, аристократизма и тому подобных нелепостей, что я смирились со своим скромным общественным положением и довольна им вполне. Этой благотворной переменой я обязана не кому иному, как Трэси. Поверьте, что я готова любить его таким, каков он есть; никакое внешнее условие не может прибавить ему цены в моем мнении. Он для меня целый мир; в нем самом заключается все, что имеет цену. Каким же образом громкий титул может прибавить ему что-нибудь?

«Однако она далеко зашла, – подумал Вашингтон и мысленно продолжал, рассуждая сам с собою: – Мне надо изменить свой план, только это дело мудреное. Не открывая преступности бедного малого, надо придумать про него что-нибудь такое, что могло бы разочаровать Салли насчет ее бывшего жениха, а в случае неудачи я буду, по крайней мере, знать, что бедняжке ничем не поможешь и лучше оставить ее в покое». Затем он сказал вслух:

– Видите, Гвендолен…

– Называйте меня, пожалуйста, Салли.

– Отлично, я очень рад этому. Мне гораздо больше нравится ваше прежнее имя. Так вот, моя милая, я хочу вам рассказать про этого Снодграса.

– Снодграса? Да разве его так зовут?

– Да, он Снодграс. Говард Трэси – его псевдоним.

– Но это преотвратительное имя!

– Согласен с вами, только, к сожалению, ведь мы не можем выбирать себе имен.

– И неужели это его настоящее имя, а не Говард Трэси?

– Нет, и это ужасно жаль, – подтвердил Гаукинс с печальной миной.

– Снодграс, Снодграс! – молодая девушка с трудом выговаривала эту фамилию. – Нет, решительно я не могу с ней примириться, не могу к ней привыкнуть. Лучше я буду называть Трэси просто по имени; какое же у него имя?

– Его имя… гм… он подписывается заглавными буквами «С. М.»

– Заглавными буквами? Что мне за дело до его заглавных букв! Я не могу называть его по заглавным буквам. Что такое они обозначают?

– Его отец был доктор и… как бы вам сказать?., боготворил свою профессию, а будучи крайне эксцентричным…

– Нет, вы мне скажите, что означают эти заглавные буквы? Почему вы игнорируете мой вопрос?

– Они… они обозначают имя Спиналь Менингитис. Так как отец его был до…

– Никогда не слыхала такого отвратительного имени! У кого повернется язык назвать им личность, которая… которая вам дорога! Да я и злому врагу не дала бы этой клички. Она похожа на какой-то эпитет! – И минуту спустя Салли прибавила с оттенком досады: – Ну, вдруг мне придется носить такую фамилию? На письмах, адресованных ко мне, напишут такую гадость!

– Да, вас будут величать миссис Спиналь Менингитис Снодграс.

– Ах, пожалуйста, не повторяйте; пожалуйста, не повторяйте! Я не могу этого слышать. Верно, его отец был помешанный!

– Нет… по крайней мере, его не признавали таким…

– Тем лучше: помешательство переходит по наследству. В таком случае, что же с ним было?

– В их семье было много идиотов, и потому может быть…

– Какое уж тут «может быть»; по крайней мере, этот доктор был полнейший идиот.

– Пожалуй. Люди подозревали в нем что-то неладное.

– Подозревали! – с раздражением воскликнула Салли. – Разве можно подозревать, что наступит темнота, когда видишь, что звезды затмеваются на небе? Довольно, однако, об этом глупце; дураки меня нисколько не интересуют. Расскажите мне лучше о сыне.

– Очень охотно; так называемый Говард Трэси был самым старшим в семье, но вместе с тем и нелюбимым; брат его, Зилобальзам…

– Постойте, дайте мне опомниться; вы меня просто ошеломили. Зило… как вы его назвали?