Мастер Баллантрэ

– Вы задаете мне оригинальные работы, милорд; прежде вы заставляли меня делать то, что было необходимо, а теперь вы заставляете меня из песка веревки вить.

Он взглянул на меня веселым взглядом, затем отвернулся и стал шевелить губами, но ничего мне не ответил.

– Ну, хорошо, хорошо, милорд, – продолжал я, – я исполню ваше желание с величайшим удовольствием и четвертый раз перепишу эту бумагу, но завтра будьте уж так добры выдумать другую работу для меня: мне она уж по горло надоела.

– Вы сами не знаете, что вы болтаете, – сказал милорд, надевая шляпу и поворачиваясь ко мне спиной. – Я удивляюсь, вы меня любите, вы мой друг, а между тем вы раздражаете меня вашими глупыми выходками. Да, я даже удивляюсь, как вам не стыдно раздражать меня, когда вам известно, что я несчастный человек, который в продолжение всей своей жизни терпит лишь одни неудачи. И все раздражают меня, все причиняют мне лишь одни неприятности. Против меня устроили заговор, положительно заговор. Да, весь свет, весь свет ополчился против меня! – закричал он.

– Если бы я был на вашем месте, то я не болтал бы такого вздора, – сказал я, – а облил бы себе лучше голову холодной водой. Вы говорите пустяки, потому что в прошедшую ночь вы выпили больше, чем следовало.

– Вот что вы выдумали! – ответил он таким тоном, как будто он чрезвычайно интересуется тем, что я ему сказал. – Вы навели меня на хорошую мысль. До сих пор я никогда еще не пробовал напиться. Надо попробовать это сделать.

– А я скажу вам, милорд, что от души желал бы, чтобы вернулись снова те дни, когда вы этого не пробовали, – сказал я, – и скажу вам откровенно, что если вы будете продолжать пить так много, как вы пьете, то вы окончательно расстроите ваше здоровье.

– По моему мнению, я вовсе не имею вид человека, злоупотребляющего спиртными напитками, – сказал он. – Но если вы, Маккеллар, находите, что я слишком много пью, то я буду еще осторожнее.

– Да, я бы попросил вас об этом, – сказал я. – Не забудьте, что вы отец мистера Александра, старайтесь вести такой образ жизни, чтобы сын ваш не имел случая упрекнуть вас в чем-нибудь дурном.

– Однако, Маккеллар, какой у вас злой язык, – ответил милорд. – И такого злого человека я столько лет терпел около себя. А знаете что: если вы ничего более умного не придумали, то мне лучше удалиться. Ведь вы, наверно, ничего более умного и впредь не придумаете? – спросил он шутливым, детски-наивным тоном, который он иногда употреблял.

– Нет, милорд, я ничего более умного не знаю, – ответил я довольно сухо.

– В таком случае я уйду? – спросил он снова, поглядывая на меня и играя шляпой, которую он снял. – Вы не дадите никаких поручений? Нет? Я отправлюсь теперь к сэру Вильяму Джонсону, но я буду теперь осторожен и уж ни за что не напьюсь. – Он с минуту помолчал, а затем, улыбаясь, сказал: – А знаете что, Маккеллар, я теперь часто вспоминаю об одной местности… в Шотландии… где я родился… там посреди густого леса протекает ручеек… я на берегу этого ручейка часто сиживал и удил там рыбу, и когда мне удавалось поймать много рыб, бывал счастлив, о, как счастлив! Не знаю, Маккеллар, почему я теперь никогда не бываю счастлив?

– Милорд, – ответил я, – если бы вы меньше пили, то вы, наверно, чувствовали бы себя счастливее. Вино плохой утешитель, могу вас уверить.

– Совершенно справедливо, совершенно справедливо, – сказал он. – Ну-с, а теперь, я думаю, мне пора идти?

– До свиданья, милорд, – сказал я.

– До свиданья, до свиданья, – сказал он, уходя из комнаты.

Я нарочно передал эту сцену между мной и милордом, чтобы ты, мой благосклонный читатель, мог понять, в каком состоянии милорд находился по утрам; позднее я опишу тебе сцену, происшедшую поздно вечером или, вернее, ночью, и ты тогда получишь понятие о том, в каком состоянии он находился по вечерам. Человек этот, как ты убедишься, был близок к нравственному падению, и я, глядя на него, положительно в душе страдал. Я отлично знал, что никто не уважал его теперь, и что его и приглашали, и принимали только благодаря тому, что он был лорд, и что он был знатного рода. Когда я вспоминал о том, как он раньше осуждал тех, которые вели себя таким образом, как он вел себя теперь, то меня даже зло брало, что он унизился до такой степени.

В своих кутежах милорд был в высшей степени неумерен, и когда он возвращался после них домой, производил отвратительное впечатление. Я тотчас опишу одну сцену, происшедшую после кутежа и врезавшуюся мне глубоко в памяти. Даже когда я в настоящее время вспоминаю о ней, я глубоко страдаю, до такой степени сильно она на меня подействовала.

Я был уже в постели, но не спал еще, когда я услышал, как милорд поднимается по лестнице, ежеминутно спотыкаясь и напевая какую-то песню. У моего патрона не было никаких музыкальных способностей, все таланты лордов Деррисдиров унаследовал исключительно мастер Баллантрэ, так что если я говорю, что он напевал песню, то это не значит, что он действительно пел, а значит, что он только мурлыкал. Он скорее лепетал, чем выговаривал слова, а лепет взрослого человека производил на меня крайне неприятное впечатление.

Он осторожно, чтобы не наделать шума, отворил дверь, вошел в комнату, закрыл рукой свечу, чтобы свет ее не упал на меня, так как думал, что я сплю, затем поставил свечу на стол и снял шляпу.

Свет свечи падал прямо на него, так что я отлично мог разглядеть его физиономию. У него был лихорадочный вид, глаза его так и блестели, а жилы на висках сильно налились кровью в то время как он стоял, смотрел на свечу и улыбался. Затем вдруг он поднял руку, щелкнул пальцами и начал раздеваться. В то время как он раздевался, он, очевидно, совершенно забыл о моем присутствии в комнате, потому что он вдруг начал снова петь, и теперь я мог ясно разобрать слова, которые он произносил. Он пел известную старинную песню, носившую название «Два ворона», в которой без конца повторялись следующие строки:

И кости его по стране степнойРазвеял далеко ветер зимой.

Я уже сказал выше, что у милорда не было никаких музыкальных способностей и по его пению даже нельзя было судить о мотиве песни, слышно было только, что песня была написана в минорном тоне, и что певец, певший ее, находился в очень удрученном состоянии духа. Вначале он пел менее жалобным голосом, но затем с каждым тактом голос его звучал все печальнее и печальнее, и я в конце концов положительно с трудом переносил это пение, до такой степени оно меня расстраивало. В то время как он пел, он все продолжал раздеваться, но когда он собрался снять брюки, он вдруг бросился на постель и принялся плакать. Я терпеть не могу, когда пьяные люди начинают плакать, и поэтому, когда я услышал рыдание моего патрона и увидел, как он полураздетый бросился на кровать, я в негодовании отвернулся от него и повернулся к стене.

Но тотчас после того, как я отвернулся от него, мне стало его жаль. Я понял, что если человек, ведший прежде такой порядочный образ жизни, дошел до такого состояния, то, стало быть, отчаяние довело его до этого. Я взглянул на него: он сидел теперь на постели полураздетый и плакал. Несмотря на то, что я сам начал читать себе нравоучение в том смысле, что я слишком слаб, слишком сентиментален, и уговаривал самого себя относиться равнодушно к человеку, упавшему так низко, жалость моя к нему все-таки взяла верх, и я, вспомнив о том, какой он прежде был симпатичный и терпеливый, вскочил с постели и подошел к нему.

Я положил свою руку на его обнаженное плечо, которое было холодное, как камень. Он взглянул на меня, и я заметил, что лицо его, на котором были еще заметны следы слез, сильно опухло.

– Стыдитесь, – сказал я, глядя на него и внутренне негодуя на него, – вы ведете себя не как взрослый человек, а как ребенок. Бывало порой, хотя и очень редко, что и я выпивал лишнее, но это бывало в молодости, когда я был еще очень молодым человеком, однако даже и тогда я ложился спать, как все порядочные люди, и не пищал, и не плакал. Ложитесь и вы, успокойтесь и бросьте ваши ребяческие выходки.

– О, Маккелар, – сказал он, – у меня сердце болит, оно разбито.

– Разбито? – воскликнул я. – Да почему оно разбито? О чем ему болеть? Зачем вы мучаете себя мрачными мыслями? Ведь ясно, что вы чем-то мучаетесь. Я слышал, как вы пели, и по этому пению я могу судить о состоянии вашего духа. Бросьте ныть, бросьте плакать. Нельзя быть таким нерешительным. Нужно или бороться, или сдаться, но не ныть и не пищать. Решили вы бороться, так боритесь, а решили вы терпеть, так терпите.

– Терпеть! Бороться! – воскликнул милорд. – Друг мой, я долго терпел, долго терпел, но когда хотят погубить моего сына, когда интригуют против моего Александра… Мой сын, мой Александр! – закричал он жалобным голосом и затем снова принялся рыдать.

Я взял его за плечи и слегка потряс его.

– Александр! – сказал я. – Вы думаете только о нем! Но если он вам до такой степени дорог, так зачем же вы губите себя своим образом жизни? Вы сами себя обманываете: вы говорите, что любите сына, а между тем сидите тут, в этом городе, и занимаетесь тем, что пьете. И забываете не только вашу жену, вашего друга, а также и вашего сына и превращаетесь в жалкого эгоиста.

– Маккеллар, – сказал он таким спокойным и твердым тоном, каким он говорил прежде, – Маккеллар, вы можете говорить, что хотите, но я никогда не был эгоистом.

– Я открою вам глаза на то, что вы делаете, – сказал я. – Сколько времени мы уже здесь в городе, а между тем, скажите, много ли раз вы писали вашей жене? Да написали ли вы ей хотя бы один раз, я даже и в этом не уверен. И это несмотря на то, что вы в первый раз в жизни расстались с ней. Как вы думаете, беспокоится о вас ваша семья или нет? Я полагаю, что она желала бы знать, живы ли вы.

Мои слова подействовали на него, он перестал пищать и плакать, поблагодарил меня искренно за мое участие, затем лег в постель и очень быстро крепко заснул. На следующее утро он первым делом начал писать жене весьма нежное письмо, но, к сожалению, он его никогда не окончил, и оно так и осталось только начатым. Мне пришлось самому взять на себя весьма неприятную задачу оповестить миледи о том, что у нас делалось, и эта задача мешала мне даже спать, так как я решительно не знал, как мне поступить: написать правду я не решался, а обманывать миледи мне также не хотелось, и поэтому я целыми часами ломал себе голову, не зная, на что решиться и как поступить.

Не было никакого сомнения в том, что лорд с нетерпением ждал известия от своих сообщников в деле, которое он задумал. Гаррис, как я мог понять, дал ему обещание оповестить его о том, успешно ли идет задуманное им и его компанией предприятие, но он не давал никаких известий. Естественно, что милорд, у которого характер испортился, и у которого теперь совсем не было терпения, страшно волновался из-за того, что не получал никаких известий. Он мысленно представлял себе, что делалось в дикой стране, в которую забрался Гаррис со своей компанией. Он прежде молчал о том, что он задумал, но теперь уж начал время от времени проговариваться о том, какую цель преследовала компания, отправившаяся в дикую страну, и порою, насколько я мог понять, даже высказывал надежду, что мастер Баллантрэ уже не существует на свете, и кости его ветер уже развеял в пустыне. На это он делал иногда намеки и, насколько я мог заметить, надежда, что враг его больше не существует в живых, все больше и больше вкрадывалась в его сердце, и он положительно не знал, как ему дождаться известия о его смерти.

Наконец милорд не вытерпел; не получая никаких известий от капитана Гарриса, он решил отправиться в путь и искать в пустыне своих сообщников. Он воспользовался тем, что некий сэр Вильям Джонсон отправился по поручению, данному ему правительством, в путь туда, где приблизительно мог находиться и капитан Гаррис с компанией, и вместе со мной и с сэром Вильямом отправился в путь.

Ехать с сэром Вильямом было очень удобно в том отношении, что нам нечего было заботиться о продовольствии. Он взял с собой целую «свиту» провожатых. Охотники приносили нам дичь, рыбу для нас ловили в реках и приносили нам ее во множестве, а водка у нас лилась рекой. Днем мы путешествовали, а ночью отдыхали, и в то время, когда мы спали, караульные стояли и оберегали нас. Каждый, кто находился в свите нашего спутника, имел свое специальное дело, а сэр Вильям был начальником всего нашего «отряда». Поездка эта была бы чрезвычайно интересна, если бы, к великому нашему несчастью, с самого начала, как только мы пустились в путь, погода не была такая холодная, в особенности же по ночам. По большей части дул сильный, резкий ветер, так что мы сидели в лодке с посиневшими от холода руками, а по ночам, когда мы выходили на берег и раскидывали наши шатры, мы, прежде чем лечь, разводили костры и грелись, так как нам было иначе не заснуть.

Местность, в которую мы забрались, была крайне пустынная; мы совсем не встречали людей, нигде не было видно ни хижинки, ни лачужки, ни трубы, из которой бы поднимался дымок; за исключением одной лодки, в которой сидели какие-то торговцы со своими товарами, с которой мы встретились на второй день нашего путешествия, мы больше ни одной не видели. Положим, что мы отправились в путь уже глубокой осенью, но во всяком случае даже и сэр Вильям, который часто путешествовал поздно осенью в этой местности, и тот удивлялся тому, что мы совсем не встречали людей, и что вся страна словно вымерла.

Это путешествие по дикой стране оставило в душе моей неизгладимые тяжелые следы. Я не принадлежу к числу тех людей, которые любят испытывать сильные впечатления и переживать какие-нибудь необыкновенные события. Знать, что зима наступает, а между тем находишься посреди пустыни, далеко от всякого человеческого жилища, казалось мне чем-то ужасным; мне казалось, будто мы испытываем Бога тем, что решаемся идти все дальше и дальше вперед, в неведомую страну. Когда же я узнал достоверно, какую цель милорд преследует, я окончательно пришел в ужас.

Мне во время нашего странствования приходилось большей частью беседовать с сэром Вильямом, так как милорд почти совсем не разговаривал ни с ним, ни со мною. Он находился в каком-то странном состоянии: он почти совсем не ложился спать, все бродил по лесу, искал кого-то глазами, но не говорил кого. Больше двадцати слов в день он не говорил. Сказать, что он при этом говорил глупости, также нельзя было, но вел он себя чрезвычайно странно.

Порой он рассказывал сэру Вильяму о том, что у него есть брат, который находится также в той местности, где мы находимся, что он путешествует по лесу неподалеку от нас, и просил сэра Вильяма сказать караульным, чтобы они в свободное время походили по лесу и посмотрели, не бродит ли брат его где-нибудь поблизости от нас.

– Меня крайне беспокоит то обстоятельство, что я не имею о брате никаких известий, – говорил милорд.

И очень часто в то время, как мы находились в дороге, ему казалось, что он видит лодку, приближающуюся к нам, или же раскинутый на берегу лагерь, и при этом он каждый раз выказывал сильнейшее волнение.

Сэр Вильям, разумеется, не мог не заметить все эти странные выходки милорда, и он очень часто отводил меня в сторону и высказывал свое удивление по этому поводу.

В ответ на его вопросы я только покачивал головой и старался, не выдавая сути дела, намекнуть ему о том, что лорд в дурных отношениях с братом, и что при встрече обоих братьев может выйти крупная неприятность.

– В таком случае, пусть он лучше один отыскивает его, где хочет, – ответил сэр Вильям.

– Где же ему его найти? – сказал я. – Он просто расстроен и поэтому ему кажется, что он то тут, то там встретится с ним.

– Хорошо, хорошо, мне до этого никакого дела нет, пусть он воображает, что ему угодно, – сказал сэр Вильям, – но только если бы мне все это заранее было известно, то я не отправился бы вместе с ним в путь.

Мы приблизительно с неделю путешествовали, когда мы приехали в местность, окруженную высокими горами, покрытыми лесом. Тут мы остановились, вышли из лодки и раскинули лагерь. Мы зажгли костры, затем поужинали и, по обыкновению, после этого улеглись спать. Был страшный холод; как я ни закутывался в плащ, и чем я ни покрывался, я никак не мог согреться, так что в продолжение всей ночи ни на минуту не мог заснуть, и как только начало рассветать, встал и подошел к костру, чтобы согреться, а затем начал ходить взад и вперед по берегу, чтобы размять свои окоченевшие члены. Делалось все светлее и светлее. Мои спутники один за другим начали просыпаться в то время, как я все еще в своем теплом пальто из воловьей шерсти разгуливал взад и вперед по берегу, и пар выходил из моих ноздрей. В эту минуту я вдруг услышал какой-то странный крик, раздавшийся с опушки леса. Караульные ответили на этот крик, а мои спутники вскочили на ноги, и один из них указал пальцем по тому направлению, откуда раздавался крик, а все другие устремили туда свои взоры. Я также взглянул туда и увидел человека, стоящего между двумя деревьями и в страшном волнении простирающего к нам руки. Через минуту после этого он подбежал к нам, бросился на колени и залился слезами. Это был Джон Моунтен, торговец, которому, судя по его словам, удалось избегнуть страшной гибели. Первое слово, которое он произнес, было: не видели ли мы Секундры Дасса?

– Кого? – в изумлении спросил сэр Вильям.

– Нет, – ответил я, – мы его не видели. А почему вы думаете, что мы непременно должны были его видеть?

– Нет? Не видели? – спросил он. – В таком случае я не ошибся. Но интересно знать, – сказал он, проводя рукой по лбу, – интересно знать, зачем он вернулся? Зачем он пошел опять туда, где лежат бездыханные трупы? По моему мнению, тут должна быть тайна, какая-нибудь особенная тайна.

Слова Моунтена возбудили наше любопытство, и мы с жадностью начали прислушиваться к тому, что он говорил. Но я думаю, что будет лучше, если я по порядку расскажу все, что мне известно о происшествии, приключившемся с Моунтеном. Я тотчас сообщу о том, что я слышал насчет этого происшествия из трех источников, но я должен прибавить, что рассказчики, от которых я узнал об этом происшествии, рассказывают о нем каждый по-своему.

Первый мой источник – это письменное изложение торговца Моунтена, весьма умно и, главное, хитро написанное в том смысле, что в нем умалчивается о преступлениях, совершенных шайкой разбойников, с которой он ездил.

Второй мой источник – два разговора, которые я имел с Секундрой Дассом, и третий мой источник – это рассказ самого Моунтена, вполне откровенно сообщившего мне все, что с ним и с его товарищами произошло. По всей вероятности, он смотрел на меня как на сообщника милорда, и поэтому не скрыл от меня ничего.

Рассказ торговца Моунтена

Компания, отправившаяся вверх по реке Гудзон под начальством капитана Гарриса и мастера Баллантрэ, состояла из девяти человек, из которых все, за исключением Секундры Дасса, ничего не заслуживали, как только чтобы их повесили. Сам Гаррис, а равно и вся его команда были отвратительные люди: все они были кровожадные чудовища; некоторые из них были прежде пиратами, но все они были пьяницы и негодяи, и все, нисколько не стесняясь, хвастались друг перед другом совершенными ими некогда преступлениями. По словам Моунтена, дисциплины на лодке не было никакой. Начали сговариваться насчет того, в какую сторону плыть. Капитан Гаррис и четверо из его команды, два шотландца, Пинкертон и Гасти, сам Моунтен и какой-то пьяный сапожник, по имени Гиккс, принялись шептаться насчет того, куда выгоднее направить путь. Материальных средств у них для путешествия было вполне достаточно, в особенности у мастера Баллантрэ, который захватил с собой порядочный куш.

Но, несмотря на то, что у него были деньги, положение его было крайне незавидное. Спутники его, за исключением Секундры Дасса, смотрели на него, как на дурака, согласившегося пуститься в путь с малоизвестной ему компанией, и как на жертву, обреченную на гибель. Он напрасно надеялся играть роль вожака разбойников, напротив, всякий из его спутников засмеялся бы ему прямо в глаза, если бы он вздумал корчить из себя важное лицо. Когда Моунтен рассказывал мне об этом, мне даже странно было это слышать. Я до такой степени привык к тому, что мастер Баллантрэ был всегда и всюду первое лицо, что мне даже не верилось, что он мог дойти до такого жалкого положения, в котором он находился, и я краснел за него в то время, как слушал повествование Моунтена. Сколько времени Баллантрэ находился в неведении о том, что на него вовсе не смотрят как на вождя, а что, напротив, ему грозит опасность, мне неизвестно, знаю только, что компания заехала довольно далеко в дикую страну, раньше чем он понял, в каком критическом положении он находится.

Дело было вот как: Гаррис и несколько человек из его компании удалились в лес, чтобы потихоньку от Баллантрэ совещаться насчет него, когда вдруг они услышали какой-то шорох. Моунтен находился тут же в компании, и когда до его слуха донесся шум, он потихоньку отправился по направлению к тому месту, откуда шорох раздавался. Моунтен несколько раз имел дело с индейцами и от них выучился двигаться без малейшего шума. Он, употребляя тот способ, который употребляют индейцы, когда шпионят, двигался все дальше и дальше вперед, когда вдруг он заметил вблизи от себя человека, двигавшегося вперед таким же способом, каким двигался он. Это был Секундра Дасс. Когда Моунтен увидел Секундру, он в первую минуту не знал, смеяться ли ему или сердиться на него, но, во всяком случае, он пришел в крайнее недоумение относительно того, чего хотел Секундра Дасс. Моунтен вернулся обратно к компании, которую он покинул, и рассказал ей о том, что он видел. Гаррис и его товарищи также крайне удивились тому, что Секундра Дасс шпионит. Теперь, когда они узнали, что тот, кто шевелился в кустах, был не посторонний индеец, а Секундра Дасс, они успокоились насчет того, что им не грозит от индейцев нападение, но, с другой стороны, им грозила опасность, что Баллантрэ узнает о том, что против него замышляют, так как если Секундра подслушивает, что они говорят, то, стало быть, он знает английский язык, а если он знает английский язык, то, стало быть, он понимает, что они говорят, и все, что он слышит, передаст мастеру Баллантрэ. Но если Секундра Дасс понимал по-английски и скрывал это, то зато Гаррис, в свою очередь, знал индостанский язык и также скрывал, что он его знает, и из всего этого вышло следующее: Секундра подслушивал, когда Гаррис совещался со своими товарищами, а Гаррис решил подслушать, что Секундра Дасс будет говорить своему другу. Он, не медля ни минуты, оставил остальных заговорщиков на том месте, где они сидели, и подполз к шатру, в котором сидел Баллантрэ, и подслушал, что ему рассказывал Секундра Дасс. В то время, как заговорщики сидели и покуривали трубки, Гаррис подслушивал, что Секундра Дасс и мастер Баллантрэ говорили.

Когда, спустя долгое время, Гаррис вернулся к своим друзьям, лицо его было мрачнее ночи. Из того, что он слышал, он удостоверился в том, что он не ошибся в своем предположении и что Секундра Дасс действительно отлично понял все, что они говорили, и все это передал своему господину, и что оба они решили на следующий же день бежать из той компании, в которой они находились, предпочитая лучше голодать и рискуя быть съеденными дикими зверями или убитыми дикарями, чем оставаться дольше в обществе изменников.

Что было делать? Некоторые из разбойников предложили убить мастера Баллантрэ на месте, но Гаррис был против этого, так как желал сначала вырыть клад, за которым мастер Баллантрэ только и отправился, а затем уж убить его. Он решил, что убивать мастера Баллантрэ раньше, чем тот найдет клад, который он зарыл, не имеет никакого смысла, а что надо только следить за тем, чтобы он не убежал. Один или двое разбойников предложили вернуться обратно в Нью-Йорк и прекратить все это путешествие, но остальные об этом и слышать не хотели: их разбирала жадность, они во что бы то ни стало хотели воспользоваться кладом и стояли на том, что не стоило предпринимать такого длинного и такого трудного путешествия, если не воспользоваться выгодой, которую оно представляло.

Насколько я могу судить, разбойники эти были не только злые и отвратительные люди, но вместе с тем и дураки. Быть может, Гаррис был немного умнее других, Моунтен был не форменный дурак, а Гасти, как уверял Моунтен, был образованный человек, но, во всяком случае, все они были негодяи и дураки. Что они были дураки, доказывает следующее решение, к которому они пришли: они решили следить за мастером Баллантрэ, молчать о том, что они намерены предпринять, чтобы Секундра Дасс не мог подслушать, что они говорят, и не давать ему больше повода к подозрению. Таким образом они надеялись обмануть свою жертву и заставить ее выдать им секрет, где хранится клад, за которым они отправились. А выведав от мастера Баллантрэ все, что им было нужно, они решили его убить.