Свободная любовь

Когда Рената прочла письма, у нее слегка закружилась голова. Ей казалось, как будто ее подняли высоко на воздух и ей предстояло броситься вниз. Ею овладели смятение и страх, которых она не могла преодолеть. Долго бродила она по комнате, шепча какие-то отрывистые слова, стояла у окна, смотря на кусочек голубого неба. Вечером она отправилась в «Зеленый остров», но, подойдя к двери, она увидела на ней объявление, гласившее, что по случаю смерти хозяина ресторан закрыт.

«С этим покончено», – подумала Рената, придя домой.

На следующее утро вместо того, чтобы идти на фабрику, она занялась приведением в порядок своих платьев. У нее было такое чувство, как будто она готовится к большому путешествию. А вечером она опять взяла письма к Дарье и перечла их.

«Милый друг Дарья, – писал Гейер, – я должен поблагодарить вас за материнские заботы о моей сестре Мириам. Поэтому я осмеливаюсь называть вас по имени и другом, хотя еще и не видел вас. Все-таки я вас знаю по тому образу, который мне нарисовала любящая вас Мириам. Вы знаете, какое нежное чувство связывает нас с сестрой. Из всех людей, которые были мне дороги, осталась только она одна. Я три года не виделся с нею и думал, что этой зимой нам удастся с ней встретиться. Но это – увы! – оказалось невозможным. Я должен избегать городов; вот уже двенадцать лет, как ноги моей не было в городе. Поэтому я не увижу Мириам до лета. Напишите мне, какое будущее ожидает, по вашему мнению, мою сестру. Ведет ли к цели тот путь, по которому она идет, и сможет ли она, идя по нему, забыть отсутствие спутника жизни. Мириам не создана для любви; любовь разбила, погубила бы ее. Она принадлежит к редкому типу женщин, которые слишком утонченны, слишком горды, слишком нежны и полны идеальных запросов для того, чтобы служить несовершенной страсти. И если бы случилось, что страсть полностью захватила ее, то это было бы чудом. Напишите же мне, какая судьба, по вашему мнению, ждет Мириам. Нужды ей бояться нечего, так как с тех пор, как умер один наш богатый родственник, мы можем жить без унижающих забот. Но этого одного еще недостаточно. Где ум в покое, там душа спит. А когда душа женщины спит, то она проходит по жизни точно в глубоком сне, и нередко рука ее хватается за недостойные руки, которые неизбежно стянут ее вниз.

Ваш Агафон Гейер».

Рената взяла второе письмо:

«Милый друг Дарья! Снова я должен благодарить вас за то, что вы меня успокоили. Я научился ценить ваш ясный взгляд, который может исходить только от ясного сердца. Мириам не впадет в заблуждения, свойственные мечтательницам, пишете вы. Я сам думаю так же. В ней есть сила, свойственная нашей расе. Вы просите меня рассказать о себе, почему я живу здесь, в галицийской деревне, словно в пустыне, среди людей, из которых ни один не может быть моим другом. На это я вам отвечу: человек не нуждается в друзьях. Вы, может быть, знаете, что юность моя не была похожа на юность других людей. Рано, слишком рано сорвал я плоды с древа познания и потерял всякую веру. Все, что я видел, казалось мне старым и хрупким, скучным и обреченным на гибель. Я стал борцом за новую религию и новую мораль. Я верил, что своими речами и поступками, не похожими на речи и поступки других, я укажу людям новый путь. Теперь я и в это не верю. Я не могу, впрочем, говорить о разочаровании, потому что по-прежнему остался верен самому себе. Едва достигнув двадцати лет, я женился на соблазненной женщине, ничуть не заботясь о том, что болтали злые языки. Но она была слаба и осталась мелочной; мелочность была в ней чем-то болезненным. Она не могла обойтись без людей и страдала от пересудов. Она видела уже не меня, а того, кого видели люди. Так постепенно ускользала она от меня и в конце концов зачахла. Тогда я покинул родину и занялся самосовершенствованием. Я наблюдал жизнь мира, начиная от самых зачаточных ее проявлений до самых великих, – и молчал. И мне стало ясно, что мое призвание – молчать. Я не отрицаю и не утверждаю, а просто стою в стороне и живу. Я постарался освободиться от всех приобретенных мною раньше убеждений, и освободился. Я больше не пытаюсь ни убеждать, ни доказывать. У меня больше нет желания иметь последователей; я не жду похвал и не боюсь осуждения. Я не хочу обращать на себя внимание своими странностями, не хочу, чтобы на меня указывали пальцами и спрашивали: что это такое? Я не ношу власяницы, не закатываю глаза и по мере возможности стараюсь не отличаться от окружающих. Я побывал во многих странах и всюду наблюдал. И постепенно я научился проникать в душу каждого человека, и каждый проходивший мимо не мог уже ничего утаить от меня, потому что как его молчание, так и его ничего не значащие речи были для меня одинаково красноречивы. Я заметил, что все страдающие молчаливы и замкнуты; слыша повсюду ничего не говорящие речи, я совсем перестал придавать им значение, а смотрел на вещи, лежащие как бы в глубине воды. Я видел страдание там, где не видели его другие, и сам глубоко страдал. Каждая глупость, каждая несправедливость, каждое притеснение вливались в меня, и вскоре я почувствовал себя до того полным ими, что стал думать, что время мое близко. Во мне укрепилась глубокая вера, что тот, кто освобождает самого себя путем страданий, тот освобождает всех страждущих, которые никогда этого не узнают. Ничто в мире не исчезает бесследно, а в особенности безмолвная жертва. Если воздух не возвестит этого, то это должен сделать прах, в который я рассыплюсь. Ничто не пропадает напрасно. Тот, кому я пожимаю руку, передает мне свою тоску и заботы, и я молча беру их. Быть добрым – это все; а быть добрым – значит все видеть и от всего страдать. Каждый чувствует, что я несу вместе с ним его вину и его несчастье, но только в тысячу раз увеличенные. Поэтому он чувствует себя сильнее, и на душе у него делается легче. Время открытого мученичества прошло. Мученик тот, кто погибает, полный таланта и призвания. Я еще не старый человек, мне тридцать пять лет, но жизнь, моя близка к закату, я это отлично знаю. Мой организм начинает разлагаться, хотя, собственно, не физические страдания губят меня. Здесь, среди галицийских евреев, смерть ходит с острым мечом. Я вижу, как гибнут мои соплеменники, как бы под бременем вечного проклятия. И я чувствую себя вместе с ними виновным в великой ошибке, омрачившей землю. Они толпятся вокруг алтаря умершего бога и ведут себя так, как будто он еще жив, но только не хочет их слышать, и жертвой этого рокового заблуждения падет еще не одно поколение. Здесь причалил я к берегу, и сюда приходят ко мне дети из трех деревень; их набирается больше сотни. Я не учу и не наставляю их, все делается как бы играя. Они находят себя во мне и удаляются от мертвого бога. Я хожу с ними в лес, они там поют. Наступает вечер, и они становятся совсем другими, как будто дают какие-то таинственные обещания. Один из них, бледный мальчик с удивительно мужественными глазами, подошел ко мне и спросил, люблю ли я его. Подобный вопрос – целое событие; он свидетельствует о том, что семя упало на добрую почву и дало росток.

Ну, довольно обо всем этом! Моя рука, не привыкшая писать, устала. То, что вы читаете, милый друг, жалкие слова, обрывки чувств, один лишь намек на действительность.

Агафон Гейер».

Многое в этих письмах было непонятно Ренате. Одно только было для нее несомненно: в обращении совершенно случайно стояло имя Дарьи, в действительности же они предназначались ей, Ренате, ей одной и никому другому. Они были вестью, которой она долго, долго ждала. Но не было ли уже слишком поздно?..

Она сосчитала свои сбережения. У нее было тридцать шесть гульденов, скопленных с таким трудом. Они имели в глазах Ренаты гораздо большую ценность, чем представляли в действительности. Половину ночи она просидела за шитьем. В углу спал, свернувшись, Ангелус.

На улице бушевала буря; часто порывы ветра ударяли в окно с такой силой, что казалось, вот-вот вылетят стекла. Когда Рената легла спать, было уже три часа. Полное тревоги ожидание не покидало ее и во сне; через несколько минут она вскочила в испуге: ей показалось, что кто-то назвал ее по имени. Она прислушалась: буря утихла, слышно было только дыхание собаки.

Рано утром пришел рассыльный с фабрики узнать, что с ней. Она сказала, что больна и не может работать. В тот же день пришла девушка от Пипенцана известить Ренату, что сегодня капелла будет играть в «Золотом яблоке».

Солнце ярко светило и пригревало. Ренате захотелось пойти прогуляться. Она достала свое лучшее черное платье, надела черную шляпу с перьями и белые перчатки и вышла на улицу.

Ангелус бежал впереди. Он часто останавливался, оглядывался назад, уносился вперед, опять останавливался, нюхал воздух, встряхивался и был гораздо беспокойнее своей госпожи. Среди уличного шума Рената чувствовала себя еще более одинокой и беззащитной, чем всегда; с тоской смотрела она на открытые окна домов. В сквере она села на скамейку, и ей показалось, что солнце утратило свой блеск. Она боролась с воспоминаниями, но не в силах была защититься от мыслей и образов, назойливо вертевшихся в голове. Все ее существо стремилось к какой-то цели, но вокруг все было бесцельно. «Куда ведешь ты меня?» – мысленно спрашивала она у какого-то призрачного спутника, но не получала ответа.

Домой!.. Но в тесной комнате мучающие ее образы принимали и вовсе громадные размеры, и звуки, бывшие глухими и нечеткими, приобретали смысл. Попытаться уснуть!.. Но Ангелус, несмотря на все приказания, не хотел успокаиваться. В его глазах появилось какое-то лицемерное и смущенное выражение. Наконец пришел сон. Ренате снились горы со снеговыми вершинами. Наверху стоял Ангелус, превратившийся в какое-то жирное, откормленное чудовище. Рената в страхе вскочила с постели и прижала руки к сильно бьющемуся сердцу.

Что это были за дни, окутанные туманом, без мыслей, без событий, тянувшиеся один за другим, как звенья бесконечной цепи! Хозяйка приносила завтрак и обед и часто уносила их нетронутыми, осведомляясь, не больна ли Рената. Нет, она не была больна и страдала не от того голода, который могла удовлетворить хозяйка своим кулинарным искусством. Ангелусу давали кусок мяса, но он тоже не ел.

Однажды вечером Рената отправилась гулять в Пратер и зашла в какой-то увеселительный сад. На деревьях висели бесчисленные электрические лампочки; по аллеям двигалась густая толпа. Всюду звучали музыка, пение, веселый смех. С Ренатой заговаривали, но она не отвечала и даже не слышала. Около одной из эстрад, где пели итальянцы, стоял Пипенцан и, склонив голову набок, отбивал такт ногой и тростью. А вон там серый барон бросил букет накрашенной певичке. Ренате стало холодно в одном платье, и она ушла из сада. Но куда же девался Ангелус? Она осмотрелась вокруг и вернулась назад к выходу. Человек в желтой фуражке спросил, чем может помочь.

– Моя собака убежала, – ответила она дрожащим голосом и пошла дальше по аллее Пратера, где было пусто и мрачно. – Ангелус, Ангелус! – кричала она, но только деревья шумели ей в ответ.

Рената остановилась и ждала, с трудом собирая мысли. Быть может, Ангелус побежал домой, и она поспешила на трамвай. Ворота еще не были заперты, но хозяйка собиралась спать. Ангелуса нет. «Мне не надо было ехать, – с отчаянием думала Рената, – тогда он, наверное, встретился бы мне на дороге». Она отправилась к воротам и стала ждать. Ворота заперли, а она все еще ждала. «Ангелус умен, – думала она, – он непременно найдет дорогу домой». Но все было напрасно. Проходящие мимо мужчины нагло заглядывали ей в лицо, но она не обращала на них внимания и все смотрела вдоль улицы, не покажется ли там Ангелус.

«Я уделяла ему мало времени, – с болью думала она, – и он это чувствовал. Я допустила, чтобы его били, и он этого никогда не мог мне простить. Он был терпелив и верен, понимал меня лучше, чем любой из людей, но я относилась к этому равнодушно, поэтому и потеряла его. Я его больше никогда не увижу».

Печально, с блуждающим взором, Рената снова отправилась в парк. Одиночество представлялось ей невыносимым. Лучше всю ночь искать Ангелуса, чем возвращаться в свою комнату. Она больше не чувствовала усталости, не знала, куда идет. Зловещая, нечеловеческая печаль охватила ее. Ей было холодно, но она этого не сознавала. Навстречу шла Ирена Пунчу; ее рыжеватые волосы развевались по ветру. На скамейке сидела и вышивала Евгения Гадамар. Из окна дома, похожего на дворец, смотрела Эльвина Симон, и щеки ее пылали от счастья. У калитки сада стояли, обнявшись, Гиза Шуман с Петером Грауманом. Пронзительно затрубил рожок, и мимо нее промчалась коляска с двумя факелами, между которыми сидели в сверкающих медных шлемах герцог и Гудштикер. «Галлюцинации, – прошептала Рената, бледная как смерть. – Никогда со мной этого не было, никогда я не видела всех их. Где я теперь, куда иду? Незнакомые улицы… Как я сюда попала? Пойду к Мириам; она просила меня прийти. Но как найду я ночью ту улицу и маленький домик?»

Она узнала здание, около которого очутилась: это фабрика вееров. Она прислонилась к стене, дрожа от изнеможения. Ворота отворились, и несколько работниц вышли на улицу, среди них и Фанни-кружевница. Рената подумала, что это опять галлюцинация. Но девушки увидели ее, и Фанни с удивлением назвала ее по имени. Рената попросила, чтобы она позволила ей идти с собой, и Фанни заплакала от сострадания.

– Каким образом ты попала сюда ночью? – спросила Рената.

– Перед Пасхой нам приходится работать по ночам.

Рената не могла идти, и одна из девушек наняла извозчика. Фанни взяла Ренату за руки, холодные как лед, поцеловала, помогла сесть в экипаж, говоря при этом ласковые слова. Рената не чувствовала ничего, кроме желания уснуть. Ей казалось, что завтра наступит день, непохожий на все прежние, что она наконец увидит цель, к которой бессознательно шла, и на пороге к которой чуть не упала в изнеможении.

– Какая странная случайность, что я встретила вас, – сказала Рената утром, проснувшись в низкой комнате, где пахло мускусом и камфарой. – Ангелус здесь?

– Кто? – спросила Фанни.

– Ангелус, моя собака. Он убежал. Я потеряла его и искала по улицам. Бог знает где я только не была. И подумать, сколько я пережила за эти несколько часов! Я что-то хотела сегодня сделать, и не помню. Ах, я никогда уже не найду Ангелуса!

– Дайте объявление в газетах или обратитесь в полицию.

– Нет, нет, у него была причина уйти.

– Причина? – Фанни испуганно взглянула на свою гостью, как будто сомневаясь в ее рассудке.

Рената встала, оделась и раскрыла окно. Узкая улица была пуста, и домики имели такой вид, как будто ночью их чисто вымыли.

– Что вы будете теперь делать? – спросила Фанни, ставя на стол чашку кофе. – Мне скоро надо идти на работу.

– Что я буду делать? Сама не знаю. Больше всего мне хотелось бы уехать далеко-далеко.

– Знаете, что я думаю, моя милая? Я думаю, что вы страшно непрактичны.

Фанни произнесла это с таким видом, как будто разрешила все загадки, которые у нее были относительно Ренаты.

– Может быть, – ответила Рената. – А вы думаете, что только практичные спасутся?

– Спасутся? То есть как?

Рената села у окна и в глубоком унынии опустила руки.

– Хотела бы я только знать: почему ушел Ангелус? Это непременно должно иметь какое-нибудь значение.

– Ах, фрейлейн, что вы говорите! И разве можно так убиваться из-за животного?

– Животное? Он все понимал, а я теперь только начинаю догадываться. Я бесполезное существо. Разве это не правда, скажите сами? Ангелус ушел, и это означает или то, что мой путь окончен, или что завтра со мной произойдет что-нибудь столь важное, от чего можно сойти с ума.

Она была бледна, глаза ее горели, устремленные куда-то в пустоту.

Фанни беспокойно топталась от окна к двери.

– Пейте же ваш кофе, – сказала она.

– Я спала, – шептала Рената, – а теперь мне кажется, что я могла бы целыми неделями только сидеть и плакать. И при этом у меня безумно бьется сердце.

– Вам непременно надо пойти к доктору.

– От этой болезни доктор не спасет, Фанни.

На противоположной стороне улицы послышались легкие, торопливые шаги, заставившие Ренату выглянуть в окно. Она вздрогнула и невольно протянула руку. Спешившая куда-то девушка остановилась и, защищая рукою глаза от солнца, посмотрела в сторону Ренаты; потом быстро подошла к окну и протянула ей руку.

– Вы всегда куда-то спешите, Мириам, – с застенчивой улыбкой сказала Рената.

– Ах, как хорошо, что я вас нашла!

Рената испугалась, вглядевшись пристальнее в заплаканное лицо молодой девушки.

– Выйдите ко мне. Или, может быть, мне прийти к вам?

– Нет, я сейчас выйду, – поспешно ответила Рената, начиная дрожать от какого-то странного предчувствия. – Большое вам спасибо, Фанни, – пробормотала она, надевая шляпу. – Прощайте!

Мириам ждала у дверей, нервно теребя перчатку.

– Мой брат болен, – с трудом выговорила она.

– Ваш брат, Агафон?

– И я должна к нему ехать, – сдавленным голосом продолжала Мириам.

– Где же он?

– Он заболел в Моравии. Его поместили у одной крестьянки. Я получила телеграмму от местного доктора. Агафон хотел повидаться со мной, я должна была через неделю выехать к нему, и вдруг случилось это. В телеграмме сказано, что у него болезнь сердца.

– И вы, конечно, сейчас же едете, Мириам?

– Ах, как я вас искала, Ренэ!

– Не называйте меня так. Меня зовут Рената, Рената Фукс. Тогда все было ложь.

Мириам схватила Ренату за руку.

– Я сразу догадалась, что вы не та, за кого себя выдавали. Я все знаю о вас, мне рассказали.

– Мириам! – Лицо Ренаты вспыхнуло. – Зачем же вы меня искали? Я тоже искала вас, сама того не сознавая.

– Дарья уехала. Мы с нею жили вместе с февраля, и только неделю тому назад Дарья уехала с… – Мириам пошатнулась, в глазах ее выразилось отчаяние. – Пойдемте ко мне, – сказала она, немного оправившись, и они вошли в дверь одного из маленьких домиков.

Бросившись на кровать, Мириам беззвучно зарыдала. «Агафон, Агафон!» – шептала она среди рыданий. Рената тихонько гладила ее по плечу. В комнате царил беспорядок. Платья и белье были вынуты из шкафов, на столе стоял нетронутый завтрак и лежала развернутая телеграмма.

– Поедемте со мной, Рената, – сказала Мириам, вставая. – С вами мне будет легче. Вы не можете себе представить, каково у меня на душе. Помните, вы мне подарили в Цюрихе свой портрет? Я его послала зимой Агафону. Некоторое время спустя он прислал мне портрет обратно с надписью: «Держись крепко этой девушки, Мириам». Это меня тогда удивительно взволновало. Через два дня я встретила вас на улице и не могла даже поговорить с вами.

Рената ничего не ответила. В ее душе зазвучала какая-то отдаленная и неуловимая, но необыкновенно приятная и полная мелодия.

– Вы поедете со мной, Рената? – с мольбою продолжала Мириам. – Видите ли, если я поеду одна… я не могу говорить с чужими людьми. Все они кажутся мне животными. Целую неделю я сидела взаперти, не решаясь выйти на улицу.

– Но что же случилось?

– Вы поедете со мной?

– Мне не на что ехать. Вы не можете себе представить, как я бедна.

– Рената, не говорите о пустяках, не огорчайте меня. Мы едем сегодня же, в час дня, и в семь будем уже там. У меня все предусмотрено.

– Тогда мне придется съездить домой.

– Возьмите и меня с собой. Я не хочу оставаться одна.

Она послала девушку за извозчиком. Пока они ехали, Мириам все время говорила тихим голосом, судорожно сжимая руки.

– В октябре Дарья ездила в Голландию, где живет ее муж. В январе она вернулась и сказала мне, что получила развод. Я была рада ей, и мы поселились вместе. В том же доме жил еще один человек, которого я давно знала. И не только знала, но и… Мы встретились с ним в первый раз еще осенью, в коридоре. Он посмотрел на меня, и этого взгляда я уже не могла забыть. Он доктор, лечил только бедных и не брал денег. Мы часто ходили с ним гулять, много разговаривали. Я с первого же дня была им очарована. Однажды звездной ночью он сказал мне, что жизнь его была бы совсем иной, если бы я согласилась разделить ее с ним. Я ответила, что с радостью соглашусь на это. Когда мы прощались в коридоре, он поцеловал меня. И всегда, прощаясь вечером, мы целовались. Больше ничего не было. Тогда приехала Дарья. Сначала она много говорила с доктором, потом они вдруг вовсе перестали разговаривать. Я думала, что они поссорились, и старалась их помирить. Но однажды я проснулась ночью; меня охватила страшная тоска. Я встала и решила разбудить Дарью. Подойдя к двери, я услышала тихий разговор. Дверь приоткрылась, и я увидела их… Они были вместе. И они были обнажены… Страсть, владевшая любовниками, была столь сильной, что мое появление долго оставалось незамеченным. Они метались по постели, попеременно оказываясь сверху. Дарья была похожа на дикую кошку, грациозную и сильную, которая яростно впивалась когтями в спину своей жертвы, требуя все новых ласк. Волосы ее были распущены. Рот полуоткрыт. Она была прекрасна и в то же время казалась мне смертельно опасной. Что касается доктора, лицо его было искажено, словно от боли, но я понимала, что он просто не в силах контролировать себя. Он издавал слабые стоны в такт ритмичным покачиваниям своего сильного тела и все сильнее прижимал Дарью к своей груди. Ну да что говорить! Я упала без чувств. Утром они уехали…

Рената слегка прикоснулась губами к виску молодой девушки, а Мириам обвила руками шею Ренаты.

– Ангелус здесь? – были первые слова, с которыми Рената обратилась к хозяйке.

Та угрюмо покачала головой.

– Нам надо поскорей уложить ваши вещи, – сказала Мириам.

– Я нашла письма вашего брата к Дарье.

Рената подала ей листки, и все время, пока она собирала свои вещи, Мириам читала письма, не могла от них оторваться, и после этого в выражении ее лица появилось что-то мужественное и торжественное.

Рената быстро собралась, потом они поехали за вещами Мириам и два часа спустя сидели уже в вагоне. В странном волнении Мириам схватила руку Ренаты и поцеловала. Рената вздрогнула, точно ее ударили. Черные глаза Мириам лихорадочно блестели; она старалась не смотреть в окно на город, в котором пережила такую жестокую несправедливость. «Опять такое трудное путешествие, – думала Рената. – Невидимая рука приходит и уносит меня. Я уже ездила на юг, на восток и запад, сегодня в первый раз еду на север».

– Мириам, расскажите мне про Агафона, какой он?..

– Он высокий и красивый. Особенно красивы глаза. Других таких глаз нет во всем мире. А лоб как у классической статуи.

– Какой у него характер?

– Спокойный.

– Неужели он никогда не возмущается?

– Нет, но в нем есть какая-то внутренняя сила. Я сейчас относительно спокойна потому, что знаю это. Ему не страшна никакая опасность.

– Ах, Мириам, мне кажется, и в вас есть эта сила. Вам тоже не страшна никакая опасность. Если бы я была такой, как вы, я не растратила бы понапрасну свои душевные силы. Теперь я себя чувствую как будто отлученной от церкви.

– Можно везде построить свою собственную церковь.

– Когда человек силен, да.

Наконец они вышли на маленькой станции, от которой нужно было еще добираться на лошадях. Молча ехали они по широкой равнине, освещенной заходящим солнцем. За пересохшей наполовину рекой показалась гора с развалинами замка на вершине. С равнины дул прохладный ветер; кругом была глубокая тишина. Мириам дрожащими руками расплатилась с кучером.

– Куда же нам идти? – прошептала она.

Справа, примыкая к самым развалинам, ютилась какая-то старинная постройка с убогими окнами. Навстречу им из-за кустов вышла девочка. Мириам назвала имя крестьянки, и девочка указала ей наверх, на гору.

Глава 17

На лужайке за забором стояла крестьянка, окинувшая испытующим взглядом вошедших в калитку девушек. Голова ее была закутана платком, лицо поражало своей интеллигентностью и подвижностью.

– Кто из вас его сестра? – спросила она строгим голосом и прибавила, обращаясь исключительно к Мириам: – Он целый день ждал вас, был очень нетерпелив и не хотел ничего слушать, что я ему ни говорила.

– Проводите нас к нему, – сказала Мириам и обеими руками схватила руку крестьянки.

– Он сейчас спит, и вам придется подождать. Если угодно Богу, то, может быть, вы прождете целую ночь.

– Но я хочу посмотреть на него.

– Не стоит. От взгляда человек может проснуться. Если вы голодны, то у меня есть суп, черный хлеб и масло.

– Где же он? Где Агафон? – допытывалась Мириам, со страхом глядя на крестьянку.

– Он наверху, в башне. Стены там в два метра толщиной. Никакие звуки туда не доходят.

– Скажите, каким образом Агафон попал сюда? Где доктор и что он думает? Надеется ли, что Агафон скоро поправится?

– Вы очень о многом сразу спрашиваете, не знаешь, на что и отвечать. Кого это вы с собой привезли? – Она указала на Ренату, неподвижно сидевшую на скамейке под грушевым деревом.