Графиня Шатобриан

– Не смотрите туда, сударыня! – сказал он вполголоса. – Господь давно уже оставил эти дома!

– Но там я найду спокойствие, а в случае надобности и защиту, Батист, – отвечала графиня.

Она не была уверена, дадут ли ей приют в замке, потому что знала неумолимую строгость своей матери и помнила ее резкие слова по поводу сватовства графа Шатобриана, когда она, пятнадцатилетняя девочка, выразила некоторое отвращение к браку. Бедная Франциска в настоящем случае не могла даже возмутиться против суровости матери и объяснить ее недостатком привязанности к ней! Нет, старая мать искренне любила свое последнее дитя, хотя быть может и не с такой нежностью, как трех сыновей, с которыми ее рано разлучила судьба. Но светские приличия были для старой графини настолько священны, что она не прощала ни малейшего нарушения их. Подобное миросозерцание явилось у нее прямым следствием ее знатного происхождения и ограниченного воспитания; супружество и дальнейшая жизнь должны были еще больше укрепить ее аристократические понятия. Ее муж, Феб граф де Фуа, происходил из древнейшего рода, носившего в течение столетий корону Наварры; в замке Фуа на французского короля смотрели как на простого смертного и не считали нужным что-либо извинить ему во имя его высокого положения. Таким образом, для урожденной Фуа не могло служить оправданием, что она ради короля отступила от супружеской добродетели. Чем могла она доказать, что осталась верна своему мужу? Она знала, как строго и беспощадно осуждала старая графиня всякую женщину за кажущееся нарушение нравственности. Но разве она может считать себя вполне правой! Сколько раз в Бретони хотела она втайне сбросить с себя гнет тяжелого супружества и переносилась всеми своими помыслами и сердцем в волшебный мир, окружавший Франциска, о котором она слышала столько рассказов! Совесть ее не была спокойна; она не знала, будет ли в состоянии вынести строгий взгляд светло-серых глаз ее матери, которая после своего вдовства сделалась еще беспощаднее в своих мнениях, получивших окраску мрачного пиетизма. Какого приема могла ожидать от нее дочь, поставившая себя в такое сомнительное общественное положение? Но тяжелее всех мучительных забот и сомнений была для молодой графини неотвязчивая мысль, неожиданно возникшая в глубине ее души. Эта мысль, приводившая ее в ужас, становилась все настойчивее и осязательнее и, наконец, настолько овладела ее фантазией, что она невольно поддалась ей. Какой-то неведомый голос нашептывал ей, что муж ее, граф Шатобриан, который мешает ее счастью, умер.

«Господи, – подумала он с испугом, – таким путем искуситель овладевает людьми и доводит их до преступления!..»

Все, что она видела теперь, еще более усиливало ее тяжелое настроение. Узкие улицы городка Фуа, круто поднимающиеся вверх к замку, через которые ей приходилось проезжать, были почти пусты; немногие прохожие с удивлением смотрели на нее и были незнакомы ей. Она забыла, что не была в Фуа со времени своего замужества и что даже знакомым трудно было бы узнать ее под густой вуалью, которой она снова покрыла свое лицо. Ей также не пришло в голову объяснить пустоту на улицах тем обстоятельством, что наступившая зима в этом суровом климате загнала обитателей городка в их закоптелые дома. Печально поднималась она к замку, но, доехав до середины горы, неожиданно остановила лошадь и, откинув вуаль, протянула руки: ей показалось, что старая графиня Фуа стоит у окна восточной башни. Через минуту руки ее опять опустились на седло.

– Мать не узнала меня, года берут свое; в былые времена глаза ее были так же зорки, как у горного сокола, – проговорила Франциска с печальной улыбкой.

Медленно въехала она на двор, окруженный башнями. Здесь все было пусто; одни только цепные собаки встретили ее громким лаем. Графиня вошла в обширную залу нижнего этажа, выложенную серым мрамором, которая служила для приема гостей и где некогда ее братья устраивали веселые пиры и проводили часы досуга. С тех пор давно замолкли здесь песни и шум оружия; в зале царила мертвая тишина, но едва графиня сделала несколько шагов, как навстречу ей вылетел ручной ворон, напугав ее своим неожиданным появлением. Он кружился над ее головой, пронзительно выкрикивая: «Франциск! Франциск!»

Сердце несчастной женщины замерло от ужаса при этом имени. Первой ее мыслью было, что мучительная тайна, которую она так тщательно скрывала, уже известна в доме ее матери. Однако она скоро убедилась, что ее испуг не имел никакого основания. Жак, так звали ворона, был ее давнишним приятелем; он тотчас узнал ее и начал повторять ее имя, не договаривая по обыкновению последнего слога, который почему-то не давался ему.

– Мой добрый Жак, ты все-таки не научился выговаривать имя бедной Франциски!.. Зачем встретил ты меня, предвестник несчастия! – сказала печально молодая графиня, гладя ворона, севшего на ее перчатку.

Она старалась пересилить себя и приписать случаю дурное предзнаменование, встретившее ее в доме матери.

– Они, вероятно, не заметили моего приезда, – прошептала она, – слуги заняты, а мать могла не узнать меня… В это время года они не ожидают посетителей, а тем более меня!..

Ободряя себя, таким образом, она поднялась по каменной лестнице и так поспешно пошла вдоль коридора в угловую комнату матери, что Жак едва мог держаться на ее руке, ударял крыльями и безостановочно каркал: «Франциск! Франциск!» Этот зов опять лишил графиню мужества; ноги отказывались служить ей; она остановилась в нерешимости перед тяжелой дубовой дверью. Ей недолго пришлось ждать. Дверь неожиданно отворилась. Она увидела свою мать, высокую женщину в черном платье, стоявшую посреди комнаты; направо от нее находился священник в лиловом одеянии, налево – стройная девушка. Дворецкий, стоя в почтительном отдалении, раскланивался перед старой графиней, которая отдавала ему какие-то приказания.

Молодая графиня, увидев свою мать, хотела подойти к ней, но та остановила ее своим ледяным взглядом и приковала к месту. Немного погодя дворецкий вышел в коридор и запер за собой дверь. Но графиня Шатобриан не сдвинулась с места и молча смотрела на знакомое морщинистое лицо старого слуги, который поклонился, не глядя ей в глаза.

– Графиня Фуа, – сказал он еле слышным голосом, – поручила мне спросить, какого рода услуги желает от нее дама, прибывшая в замок.

– Что это значит, Бернар? Разве вы не узнаете меня?..

– Графиня Фуа предполагает, что вероятно произошло недоразумение вследствие случайного сходства… Ее сиятельство графиня Шатобриан, урожденная Фуа, не станет путешествовать одна по большим дорогам. Она живет в Бретони, в замке своего мужа, графа Шатобриана…

Молодая графиня не нашлась, что ответить на это, и стояла неподвижно перед дворецким, который окончательно растерялся и добавил печальным тоном, что если приезжей даме будет угодно, то ей накроют стол в зале и позаботятся о ее слуге и лошадях для дальнейшего путешествия.

– Для дальнейшего путешествия, – воскликнула графиня, опустившись в изнеможении на каменную скамью у окна и закрыв лицо руками.

Ворон, испуганный этим движением, вскочил на оконный карниз, между тем как дворецкий отошел от нее на несколько шагов, выжидая, на что решится молодая графиня. Крупные слезы текли по его морщинистым щекам.

«Разве я заслужила это?» – спрашивала себя с отчаянием несчастная женщина, припоминая одно за другим события последних месяцев, которые могли навлечь на нее гнев матери. Но чем больше думала она, тем мрачнее становилось у нее на душе; она горько упрекала себя за то, что, не застав мужа в Блуа, тотчас же не вернулась домой. В этом заключалась ее главная ошибка, испортившая всю ее дальнейшую жизнь. Если бы она могла оправдать себя перед судом собственной совести, то у нее хватило бы мужества бороться с судьбой. Но, не встречая ни в себе, ни в других поддержки, она решила навсегда отказаться от счастья и всего, что составляет прелесть жизни, с тем чтобы обречь себя на безропотное и молчаливое страдание.

Теперь у нее было одно желание: уехать скорее из негостеприимного дома ее матери. Она подняла голову. Перед нею стоял священник в лиловом одеянии. Из груди ее вырвалось радостное восклицание.

– Ты не отвернулся от меня, Флорентин, – сказала она, протягивая ему руку, – и не оставишь меня!

– Церковь не покидает заблудшей овцы.

– Значит, только церковь привела тебя ко мне!

– Только церковь, Франциска! Разве может быть что выше ее!

– Я не спорю против этого. Но сердце друга приносит еще большую отраду и ближе нам.

– Не каждый человек может иметь друга, а церковь открыта для всех. Вспомни о нашей молодости, Франциска, вспомни о том, что так часто говорил тебе наш духовник! Сколько раз предостерегал он тебя от греховной уверенности в собственных силах! Люди не более как тростник, растущий в тине; разве трудно уничтожить его! Но ты поддалась самообольщению и, рассчитывая на свои силы, вообразила, что ты выше мужа и семейных обязанностей.

– Нет, Флорентин, ты напрасно обвиняешь меня! Судьба распорядилась мной помимо моей воли!

– Судьба – языческое слово, и добрая христианка не должна употреблять его! Ты стремилась к необычайному и ты дорого заплатишь теперь за свое стремление! Ты покинула мужа для удовольствий придворной жизни, как гласит молва, которая с быстротой бури уничтожила твое доброе имя с конца в конец нашей земли. Нам передали, между прочим, что ты из тщеславия позволила себе выразиться о нашей религии, что она выдумана людьми.

– Я не говорила этого! – робко возразила графиня.

– Разве Бюде, Маро, герцогиня Алансонская и вся их клика не вели длинных бесед о преступном учении немецкого еретика, как будто это был самый обыкновенный сюжет для разговора? Разве вы не унижали нашу святую веру, взвешивая ее мерилом несовершенного человеческого ума? Никто из вас не задал себе вопрос: может ли божественное подлежать людскому суду? Ты спокойно слушала эти толки. Разве ты не находила греховное удовольствие в языческом искусстве, которое король проводит в постройке и живописи? Разве ты не забыла свои обязанности и честь, вступив на этот скользкий путь?

– Флорентин, я невинна…

– Невинна! Ты считаешь себя невинной душой и телом?

Франциска молчала.

– Ты, может быть, предполагаешь, что тело важнее души! Спроси себя, положа руку на сердце: осталась ли душа твоя верна супругу, с которым связало тебя таинство церкви? Сохранила ли ты верность католической вере, в которой воспитали тебя? Разве ты не видишь, что мать не признала собственное дитя! Не оттого ли, что земные связи ничего не значат перед небесными узами? Где же земные связи, которые поддерживали и охраняли тебя? Дуновение ветра порвало их; точно дитя в пустыне блуждаешь ты в нашей прекрасной стране, терзаясь горем и раскаянием. Ты сама не уверена, хватит ли у тебя силы устоять против греха или ты обречешь себя на вечную гибель и поддашься ему в надежде найти в нем мимолетное удовольствие и утешение. Вот положение, в которое ты поставила себя, воображая в своем высокомерии, что можешь безнаказанно нарушать законы, данные вам Божественным откровением!

– Чем могу я искупить свой грех? – проговорила, рыдая молодая женщина.

– Молитвой и раскаянием!

– Я молюсь и каюсь…

– И при этом воображаешь себе, что страдаешь напрасно! Но ты вполне заслужила то, что испытываешь теперь. Целый мир отделяет тебя от покаяния и отпущения грехов. Пойми, Франциска, что пропасти со всех сторон окружают тебя и что свет – не гладкая танцевальная зала. Ты утверждаешь, что ты невинна, тогда как ни один человек не верит твоей невинности.

– Флорентин!..

– Повторяю тебе, что ни один человек не верит этому! Даже твоя мать и я!

– Еще этого недоставало!.. Если вы так безжалостны, то и мне нечего жалеть, что я лишилась вашей привязанности! – проговорила с гневом молодая графиня; и, закрыв вуалью свое заплаканное лицо, встала с места, чтобы навсегда оставить замок своих предков.

– Твое сердце, теряя мать, лишается самого дорогого сокровища на земле! – сказал священник.

– Я вижу из твоих слов, что я лишилась ее привязанности прежде, чем приехала сюда. Скажи ей, что с сегодняшнего дня дочь навсегда прощается с нею.

– Лучше вовсе не иметь детей, нежели тяготиться их существованием, – продолжал священник, – девушка, которую ты видела сегодня у твоей матери, служит наглядным доказательством этого.

– Кто она такая?

– Она дочь твоего двоюродного брата, герцога Инфантадо. Ты видела в детстве этого человека, погруженного в глубокую скорбь: он дошел до этой скорби вследствие того, что пренебрегал советами благочестивых людей. Когда ему было двадцать лет, живя в Севилье, он отправился раз со своим приятелем на маскарад, где они вдвоем преследовали одну даму в черном национальном костюме. Дама эта была высокого роста, имела красивую ножку и соблазнительную шею, как выражаются легкомысленные молодые люди. Лицо и вся ее фигура были закрыты, так что она издали ничем не отличалась от других дам, кроме яркого малинового банта, пришпиленного к ее груди. Толпа скоро разлучила герцога с его приятелем и ему удалось сговориться с дамой относительно рандеву, но под условием не говорить с нею ни одного слова при свидании и не наводить никаких справок об ее имени и звании. Герцог, имея в виду только удовлетворение своей прихоти, торжественно обещал исполнить ее требование; и так как свидание было назначено через час, то поспешил отыскать своего приятеля в толпе, чтобы сообщить ему о своей победе. Оказалось, что приятель искал его с тем же нескромным побуждением, потому что маска с малиновым бантом равным образом назначила и ему свидание через час. «Мы одурачены!» – воскликнули оба приятеля в один голос и бросились отыскивать обманувшую их маску, чтобы потребовать от нее объяснения. Но они не могли найти ее и, потратив почти час на поиски, решили прямо отправиться на рандеву, которое было назначено в разных местах. Предполагаемый обман не остановил их, потому что у каждого из них было на уме: «Она сдержит данное мне обещание и, вероятно, одурачит моего доверчивого друга».

Герцог Инфантадо не ошибся: он встретил таинственную даму на рандеву. Но, возвращаясь утром домой, наткнулся на труп своего приятеля под забором ближайшего сада. Глубокий удар кинжала пронзил его в самое сердце, около раны как будто в насмешку красовался малиновый бант, кокетливо пришпиленный к груди несчастного. «Какое странное совпадение!» – подумал герцог в своей юношеской греховности, которая была настолько велика, что его менее занимала смерть друга, чем вопрос: кто мог украсить его малиновым бантом? И он старался припомнить, был ли приколот этот бант к груди красавицы во время их нежного свидания.

В это же утро герцог получил приказание от своего отца немедленно ехать в Мадрид, чтобы быть представленным при дворе. Подобная поездка, разумеется, казалась ему важнее, чем неожиданная смерть друга и разъяснение любовной истории, которая уже потеряла для него всякий интерес. Он тотчас же отправился в Мадрид и скоро забыл о своем приключении в Севилье среди веселия и разнообразия столичной жизни. Дамы настолько баловали его своим вниманием, что он не считал нужным помышлять о браке, пока ему были доступны радости необязательной любви. Между тем здоровье его сильно расстроилось и он незаметно достиг сорокалетнего возраста. Тогда он решил, что пора подумать о законном наследнике и преемнике герцогской короны, и стал искать себе невесту среди самых красивых и знатных девушек страны. Наше высшее общество в своем легкомыслии оправдывает юношеский разврат и считает подобных господ, заплативших дань молодости, наиболее годными для супружества, как людей опытных и пресыщенных. Таким образом, герцогу Инфантадо не трудно было жениться на красивой и знатной андалузской девушке с весьма значительным состоянием, и при этом круглой сироте, не имевшей близких родственников, что особенно прельщало его. Благодаря опытности в любовных делах герцог очень скоро расположил к себе сердце своей девятнадцатилетней жены, которая еще больше привязалась к нему после рождения дочери и мало-помалу сообщила ему все тайны своего семейства. Между прочим, она рассказала мужу об одном приключении, бывшем с ее матерью и теткой в Севилье. Они были близнецы и очень несчастливы в супружестве, но это не мешало им наслаждаться жизнью. Раз ночью, начала свой рассказ герцогиня, отправились они вместе в маскарад в одинаковых костюмах…

– В одинаковых костюмах? – спросил герцог, у которого пробудилось воспоминание о своем любовном похождении вместе со смутным опасением, что одна из дам окажется его маской с малиновым бантом.

– Да, они нарядились в черное андалузское платье, которое очень шло им, потому что обе были высокого роста и могли похвалиться своей красивой шеей и ножкой. Чтобы отличить друг друга в толпе, каждая из них приколола к груди малиновый бант.

– К груди?

– Точно так, мой дорогой супруг! Почему вы переспрашиваете меня? Мой рассказ, по-видимому, очень интересует вас!

– Да, эта история очень интересует меня! Продолжайте, пожалуйста.

– По какому-то странному совпадению, они познакомились в маскараде с двумя молодыми людьми одних лет, одного роста, которые были совершенно одинаково замаскированы.

– Не в черных ли домино?

– Как вы отлично угадываете! Впрочем, тут нет ничего удивительного, вы были тогда в Севилье и, вероятно, слышали об этой истории.

– Нет, ничего не слыхал!..

– Моя мать и тетка увлеклись молодыми кавалерами и в тот же вечер, не задумываясь, назначили им свидание; моя мать одному черному домино, тетка – другому. Обе пары встретились ночью, как им казалось, в безопасных местах. Но мой отец, муж моей тетки, или кто другой, потому что за обеими красавицами ухаживали многие, подстерег одного из господ, замаскированных в черное домино, и убил его, когда тот возвращался домой с нежного свидания.

– Который же из них был убит – любовник твоей матери или тетки?

– Они сами не знали чей! Этот вопрос чрезвычайно мучил их, но остался неразрешенным.

– О, Боже!..

– Дома моего отца и дяди стоят рядом, а труп был найден в ста шагах от них. Когда мать и тетка узнали о смерти несчастного, то он уже был похоронен, а его товарища, вероятно, оставшегося в живых, они не могли найти несмотря на все свои поиски. С этого времени на обеих женщин напала такая тоска, что они удалились от света.

– Были ли у них дети?

– Вы, вероятно, хотите спросить: имела ли детей моя тетка, потому что в моем существовании вы, кажется, не можете сомневаться. Да, у меня был двоюродный брат, одних лет со мной, который был товарищем моих детских игр, пока дядя в припадке непонятного бешенства не лишил нас его присутствия. Весть о смерти сына уложила в гроб тетку; моя мать ненадолго пережила ее; она все стремилась в монастырь, но отец не соглашался на это; между тем здоровье ее становилось все хуже и наконец, она окончательно слегла в постель. Однажды вечером, когда я должна была в первый раз выехать в свет, мать подозвала меня и рассказала эту историю. К несчастью, неожиданно во время рассказа за мной пришел отец и так испугал ее своим появлением, что, вернувшись с праздника, мы застали ее мертвой… Но что с вами! Вы так странно смотрите на меня, как будто рассказ мой заключает для вас нечто ужасное!..

Ему было от чего прийти в ужас! Жена, ребенок, счастье всей жизни было разом отняты у него! Он имел полное основание предположить, что держит в своих объятиях свое собственное дитя. Он возненавидел свою новорожденную дочь и навсегда удалил ее от своих глаз. Вы видели сегодня несчастную Химену; с клеймом отцовского греха на челе, она странствует из замка в замок, от родных к чужим. Ее мать зачахла от разлуки с единственным ребенком и еще более – от таинственного поведения мужа. Что же касается герцога, то после смерти жены он стал еще более походить на привидение и нигде не находил себе покоя…»

– Вот, Франциска, каковы светские пути! – продолжал священник торжественным тоном. – Сначала они манят нас к себе и кажутся привлекательными, а потом последовательно ведут нас к неизбежной гибели. Никто прямо не начинает с проступков; сперва у человека являются затаенные желания, которые кажутся безвредными и невинными. Помни, Франциска, путь к смерти, на лоно Господа, проложен мимо бездонных пропастей! Кто знает это, тому нечего ждать прощения, если он совращается с открытой и безопасной дороги для удовлетворения мимолетной земной склонности.

– Не это совратило меня с пути…

– Но факт все-таки совершился!

– Помоги мне!

– Ты должна желать нашей помощи, чтобы не погибнуть навеки.

– Я желаю ее всем сердцем!

– Ты должна отречься от той жизни, которую вела до сих пор.

– Она кончена для меня с этого момента. Помоги мне!

– Дом Святой Женевьевы открыт для тебя, если ты хочешь отречься от мира.

– Да, я хочу этого.

– Иди за мной!

Франциска, под влиянием отчаяния, была в таком напряженном состоянии, что в эту минуту совершенно искренне желала во что бы то ни стало покончить со светом. Так слабый человек ввиду опасности закрывает глаза, думая этим способом избежать ее.

Графиня молча последовала за своим спутником по коридору к лестнице, ведущей к выходу. В это время на дворе послышались быстрые удары копыт. Священник подошел к окну, но молодая женщина была слишком расстроена, чтобы интересоваться чем бы то ни было, – она остановилась посреди коридора и пристально смотрела на каменные плиты под ее ногами. Если бы она взглянула в окно и узнала в прибывшем всаднике Шабо де Бриона, который с инстинктом романической любви выследил ее от Блуа до Пиренеев, то и это не имело бы никакого влияния на ее решение. В настоящую минуту она видела спасение только в отречении от света; рассказ Флорентина привел ее в такой ужас, что она с отвращением относилась ко всякой любви. Полное одиночество на всю жизнь было теперь ее единственным желанием.

Таким образом, Флорентин совершенно напрасно вывел ее из замка потаенным ходом и выбрал дальнюю дорогу в аббатство через густой сосновый лес. Если бы Шабо де Брион встретил ее, то и тогда он не мог бы остановить ее; но нелегко было обмануть Батиста. Ожидая свою молодую госпожу у лестницы, он слышал весь разговор ее с Флорентином и, прокравшись за ними вслед, загородил им дорогу у ворот аббатства.

Но все просьбы и увещания верного слуги оказались напрасными. Молодая женщина совершенно поддалась духовной власти Флорентина; она потребовала от озадаченного бретонца торжественного обещания уехать из Фуа и никому не говорить, где она.

Тяжелые ворота с шумом затворились за ней. Старый Батист, со слезами на глазах, стоял, сложив руки перед серым монастырским зданием, скрытым в тени леса, у слияния рек Аржета и Ариеж, которые грозно шумели в своем полноводии. Бретонец робко взглянул на бушующие волны и на темный лес, как будто предчувствуя, что так же таинственна и мрачна будет судьба, ожидавшая его госпожу. Его понятия о церковной реформе были настолько элементарны, что он не мог дать себе ясного отчета о непригодности монастырских учреждений, но сомнение уже настолько закралось в его душу, что он тихо произнес:

– Моя бедная госпожа, зачем обрекаешь ты себя на эту мертвящую жизнь! Кто знает – может быть, судьба предназначила тебя к великим деяниям и ты напрасно хочешь похоронить себя!

Печально поднялся он на гору к замку. Что оставалось ему делать!

– Поеду я в Женеву, – пробормотал он. – Когда мы нагрянем на Францию несметной толпой, чтобы очистить церковь и веру, то я приведу сюда войско и освобожу мою бедную графиню. Разумеется, пройдет года два, пока все это устроится, а к тому времени она опомнится от своего заблуждения!..

Войдя во двор замка, Батист встретил Шабо де Бриона, который с радостью бросился к нему, так как, увидев его, не сомневался больше в близости любимой женщины. Старая графиня только что приказала передать молодому дворянину грозный приказ немедленно удалиться из ее замка. Брион надеялся, что, по крайней мере, получит от Батиста точные сведения относительно его госпожи. Но верный слуга дал слово никому не говорить, где она, и в точности исполнил это обещание, хотя в душе у него было сильное желание сообщить свое горе сеньору, которого он любил за рыцарское обращение и привязанность к графине. Он был даже настолько добросовестен, что молча вынес оскорбления, которыми осыпал его Брион, не сказав ни одного слова в свою защиту. Между тем Брион имел полное основание подозревать Батиста, потому что уликой против него служила измученная лошадь графини, стоявшая на дворе рядом с другой оседланной лошадью у башни. Кто мог поручиться ему, что старый слуга намеренно не сманил графиню, сговорившись с нею в Блуа, а затем неожиданно выдал ее Шатобриану.

– Я тебя привяжу к этой башне и заставлю под ударами ремня сознаться в твоем преступлении! – воскликнул Брион, выведенный из терпения упорным молчанием бретонца.