Тайны Парижа

Гонтран вздрогнул, сильно взволнованный.

– Что прикажете, друг мой? – продолжал шевалье д'Асти печально. – Я уже давно люблю кузину, но она не любит меня, да и дядя и слышать не хочет, чтобы я был его зятем.

– Значит, я должен сделаться им? – спросил де Ласи.

– Ах, друг мой, вы слишком спешите. Сначала постарайтесь, чтобы вас полюбили…

Адская улыбка мелькнула на губах шевалье. Де Ласи вздрогнул, заметив эту улыбку, как будто холодное острие неаполитанского стилета пронзило его сердце.

XXIII

Читатель разрешит нам, без сомнения, прежде, чем продолжать наш рассказ, сделать небольшое отступление, чтобы объяснить, каким образом шевалье д'Асти очутился в замке Порт.

С самой высокой из башен этого замка наблюдатель мог разглядеть в противоположном конце равнины мрачное здание, прислонившееся к утесу, нависшему над рекой, сжатой в этом месте скалистыми гранитными берегами; вся местность носила мрачный и строгий характер в противоположность кокетливому, веселому Порту.

Это здание было замок Монгори, старинное жилище феодалов, построенное еще во времена Крестовых походов; подобно орлиному гнезду, оно повисло одним крылом в воздухе, с своими массивными зубчатыми башнями и стрельчатыми, в готическом стиле окнами с разноцветными стеклами. Монгори с презрением отказался от переделки на новый стиль, чему охотно подвергся Порт, и остался прежним мрачным обиталищем первых баронов.

Однако внутренность замка изменялась много раз: меняли мебель и обивку стен. Гордый род Фларов, разделившийся на две ветви – Монгори и Рювиньи, – не любил современной роскоши и всегда отставал на два века от новой монархической эры. Флары являлись ко двору Генриха IV в полукафтанах и шляпах с перьями времен Франциска I, а в царствование Людовика XIV их видели в Версале в бриджах и узких кафтанах, какие носили при Генрихе IV. Флары – поколение воинов, привыкших жить в палатках, – являлись в свой замок единственно для того, чтобы выдержать там осаду, а не для того, чтобы заменить выцветшую и потертую обивку новой.

Последний маркиз Флар-Монгори, подобно своим предкам, отстал на два века не только в костюме, хотя он все еще носил узкие панталоны и пудрил волосы, но и во взглядах. Монгори, бывший конюшим при его королевском высочестве принце Конде в то время, когда тот эмигрировал, и адъютантом при командующем войсками в царствование Людовика XVIII и Карла X, вернувшись в свой замок в Нивернэ после двадцатипятилетнего отсутствия, удовольствовался тем, что подновил герб над воротами и башни и вступил во владение своими землями в полном феодальном значении этого слова; затем он вскоре вернулся в Париж, куда его призывала служба при короле.

Отель Фларов в Париже находился на улице Мадемуазель и представлял собою здание столь же мрачное, как и Монгори. Архитектура, стиль мебели, даже обои напоминали эпоху Людовика XIV. В отеле все оставалось нетронутым, как и в замке.

Де Монгори был холост; несчастная любовь в ранней юности поселила в нем отвращение к браку, и обязанность продолжить свой род он возложил на ветвь Рювиньи. Во время июльской революции де Монгори удалился в Нивернэ и с тех пор проводил там весь год, в чем ему подражал его сосед барон де Пон, соглашавшийся уезжать в Париж в половине декабря с тем только, чтобы возвратиться в Порт в половине апреля.

Де Пон был вдов, и все свои привязанности сосредоточил на своих двух детях: на сыне, юнкере флота, и на дочери Маргарите-Арман де Пон, прелестной девятнадцатилетней девушке ослепительной красоты, которой увлекся кузен ее, шевалье д'Асти.

Маркиз Флар-Монгори находился в Нивернэ, когда к нему приехал полковник Леон. Маркиз с нетерпением ждал вестей о своем приемном сыне Эммануэле Шаламбеле.

Откуда проистекала эта привязанность, почти отеческая, к молодому адвокату и каким образом маркиз де Флар-Монгори при своих аристократических взглядах мог сделать завещание в его пользу, лишив таким образом наследства младшую линию их дома? На это никто не мог бы ответить ни в Поне, ни в Нивернэ.

Эммануэль был незнатного рода, но рассказывали, что его отец оказал какую-то важную услугу маркизу во времена Революции.

Злые языки утверждали, что маркиз был близко знаком с госпожой Шаламбель, матерью молодого человека, слывшей в молодости красавицей, и потому любовь маркиза к его приемному сыну казалась естественной. Но мало-помалу эти слухи заглохли и наверное было известно только то, что за исключением замка Монгори, колыбели рода Фларов, который должен был вернуться во владение младшей линии, все состояние маркиза должно было перейти к Эммануэлю.

Обязанности по отношению к свету и адвокатская деятельность удерживали молодого человека в Париже, и он редко приезжал к своему приемному отцу, да и то оставался лишь всего несколько дней в старом замке. В его отсутствие Монгори с нетерпением ждал от него писем.

Однажды утром, часов в восемь или девять, маркиз Флар-Монгори в охотничьих ботфортах и с рогом в руке спустился на двор замка, где его ждала его свора.

Монгори был хорошо сохранившийся старик лет шестидесяти пяти; по его красивой и гордой осанке нетрудно было угадать, что в его жилах течет кровь благородного рода, последним отпрыском которого был маркиз.

Маркиз был высокого роста, плотный, широкоплечий старик, хотя несколько тучный, каковыми историки изображали большинство средневековых дворян, проводивших жизнь в усиленных телесных упражнениях.

Де Монгори, несмотря на преклонный возраст, обладал исполинской силой, и немногие из молодых людей могли бы, подобно ему, проводить целые дни верхом на лошади и охотиться с утра до вечера.

Маркиз де Монгори стриг под гребенку свои густые седые волосы; его совершенно белая и довольно длинная борода обрамляла одно из самых благородных, благодушных и величественных лиц, какое только можно себе вообразить.

Орлиный нос, широкий лоб, гордый и кроткий взгляд – все обличало в нем франкское происхождение, прямого потомка победителей Галлии, без примеси крови побежденных. Де Монгори, в середине девятнадцатого века представлял собою вполне сохранившийся тип франка времен Фарамона и Хлодвига.

Маркиз приветливо ответил на почтительный поклон слуг, подошел к лошади и, прежде чем вскочить в седло, потрепал по шее благородное животное.

– Здравствуй, Аттила, здравствуй… – сказал он с улыбкой в то время, как лошадь смотрела на него своими Умными и гордыми глазами.

В это время послышался шум, и Монгори, повернув голову к воротам, увидал всадника, покрытого пылью; лошадь его, забрызганная грязью по самое брюхо, была вся в пене и, по-видимому, совершила длинный путь.

– Д'Асти! – вскричал маркиз, подходя к шевалье, так как это был он, тотчас же узнав племянника своего старого друга де Пона.

– Я самый, маркиз, – ответил всадник, соскакивая с лошади.

Шевалье д'Асти, которого маркиз знал еще ребенком и которому говорил «ты», был так грустен, что маркизу это тотчас бросилось в глаза.

– Боже мой, шевалье, – сказал он ему, – что с тобою и откуда ты приехал? Можно подумать, что ты проскакал двадцать пять лье.

– Тридцать со вчерашнего вечера, – ответил д'Асти.

– Откуда ты?

– Из Марселя; я приехал нарочно, чтобы увидеться с вами.

Де Монгори вздрогнул; он вообразил, что шевалье приехал сообщить ему какую-нибудь неприятную весть о его приемном сыне.

– Что с Эммануэлем? – спросил он.

– Я оставил его в Париже две недели назад, он был совершенно здоров.

Маркиз вздохнул с облегчением.

– Мне нужно, – продолжал шевалье, – поговорить с вами наедине.

Лицо шевалье было грустно и торжественно. Де Монгори был поражен этим и, взяв под руку шевалье, направился с ним к большой мраморной лестнице с железными перилами, которая вела в замок; потом он поднялся в первый этаж и, открыв дверь, прошел целую анфиладу огромных зал, старинных и печальных, сохранивших на себе следы прошлых веков.

Наконец он ввел его в кабинет, большую комнату, отделанную гобеленами, стены которой были увешаны оружием и охотничьими принадлежностями, а мебель из черного дуба была сделана еще во времена Реставрации; посреди комнаты, на возвышений, стояла кровать с точеными колонками и саржевыми занавесями и украшенными гербами спинками – последние остатки того века, когда все принимало гомерические размеры.

Налой, ступеньки которого были покрыты брокаром, стоял между двух окон под венецианским зеркалом, а Часослов с раскрашенными гравюрами, лежавший открытым на пюпитре, свидетельствовал, что Монгори, как ревностный и усердный христианин, молился утром и вечером.

Маркиз сел в широкое кресло с золочеными гвоздиками и, указав шевалье на стул, ждал молча, чтобы последний объяснил ему причину своего приезда.

– Маркиз, – начал шевалье, – я уехал из Парижа две недели назад, чтобы отправиться в Италию. Я приехал в Марсель, и судьбе угодно было, чтобы я остановился как раз в том же отеле, где остановился и генерал барон Флар де Рювиньи, ваш двоюродный брат.

При этом имени маркиз вздрогнул, лицо его приняло недовольное выражение, и он презрительно улыбнулся.

– Я не думаю, шевалье, – возразил он, – чтобы мой уважаемый кузен де Рювиньи дал тебе какое-нибудь поручение ко мне. Июльская революция разъединила нас навсегда; между нами легла пропасть.

– Извините, – перебил его грустно шевалье, – быть может, это и так, но неугодно ли, маркиз, выслушать меня до конца…

– Говори, – сказал маркиз, насвистывая какой-то мотив.

– Генерал вернулся из Африки, – продолжал шевалье, – мы пожали друг другу руки и вместе пообедали; я был разбит от усталости и намерен был лечь рано. Генерал, который был чем-то озабочен, наоборот, захотел пройтись. После часовой прогулки он отправился в Большой театр. Три часа спустя он вернулся, вошел в мою комнату и разбудил меня.

Шевалье остановился и посмотрел на маркиза де Монгори. Тот слушал его внимательно и с любопытством и жестом просил его продолжать рассказ.

– Генерал был бледен, лицо его судорожно подергивалось, глаза горели негодованием; вид его испугал меня.

– Боже мой, – спросил я его, – что с вами?

– Меня, – сказал он, – оскорбили в том, что у меня есть самого дорогого, и оскорбили так грубо, что я должен убить этого человека. «Как его зовут?» – спросил я. Он показал мне визитную карточку, и я прочел: «Капитан Ламбер». Это имя было мне совершенно незнакомо. Я хотел спросить генерала, но он остановил меня. – Одному Богу пусть будут известны те гнусные слова, которыми этот человек оскорбил мою честь. Я дерусь с ним завтра, на рассвете, и вы будете моим секундантом.

Шевалье опять остановился. Де Монгори слушал, и сердце его тревожно забилось. Однако у этого человека так велика была гордость своим родом, что он никак не мог допустить, чтобы один из Фларов погиб на дуэли.

– На другой день, – продолжал шевалье, – мы вышли из отеля на рассвете и отправились на место поединка; наши противники были уже там. Капитан Ламбер, еще очень молодой человек, явился в сопровождении господина лет сорока с лишком. Обменявшись приветствиями, мы бросили жребий, чтобы выбрать шпаги, смерили их, и противники стали по местам.

Шевалье остановился еще раз; де Монгори вскочил бледный, как мертвец.

– Дальше, что же дальше?..

– Генерал, превосходный фехтовальщик, встретил противника, достойного себе; он потерял хладнокровие и яростно напал на Ламбера. Капитан отразил первый удар, затем второй, потом раздался крик… Генерал выронил шпагу и схватился левой рукою за грудь. Я поддержал его. «Мне холодно, – сказал он. – Я умираю… Поезжайте в Монгори, к Флару, и скажите ему: „Рювиньи умер, у Монгори нет детей; неужели род Фларов угаснет?“

Шевалье остановился и взглянул на маркиза. Подобно тому, как гигантский дуб, вырванный потоком, подмывшим его корни, некоторое время еще стоит и качается, прежде чем упасть на землю, так и маркиз де Флар-Монгори зашатался, и шевалье сделался свидетелем невыразимого горя, мрачного, ужасного, но не вырвавшего ни одной слезы. Если бы у генерала был сын, то Монгори пролил бы по своему кузену, упавшему в его мнении, слезу, соблюдая приличие, – и этим бы все и кончилось. Но генерал умер, не оставив потомства.

Маркиз зашатался, потом шевалье увидал, как он упал на колени, громко вскрикнув, и в этом внезапно сгорбившемся старике, точно дереве, сломленном бурей, с руками, воздетыми к небу, ему показалось, что он видит олицетворение, воплощение всего геройского рода, возмущающегося тем, что час его пробил безвозвратно. Он долго стоял на коленях, со стиснутыми руками, не спуская глаз с потемневших рамок фамильных портретов великого поколения Фларов, украшавших стены кабинета, забыв, под тяжестью одной ужасной мысли, что род его угаснет, не только о присутствии шевалье, но обо всем мире.

Долго старый франк, неподвижный и коленопреклоненный, казалось, беседовал с безмолвными предками, один за другим сошедшими в могилу, с молитвой на устах, как подобает солдату-христианину, и глазами, обращенными вдаль, где им казалось, что они видят свой продолжающийся и возвеличивающийся род.

Вдруг маркиз вскочил, выпрямился во весь рост и воскликнул:

– Господи, Ты, которому служили мои предки, ради которого умер во время Крестового похода первый барон из нашего рода, неужели Ты не совершишь чуда и не даруешь последнему из маркизов Фларов, шестидесятипятилетнему старику, готовившемуся умереть без отпрыска своего рода, если он женится на краю могилы, кровного наследника, который, как и он… будет носить имя Фларов и продолжать его поколение!

Потом, как бы услыхав тайный голос, сходящий с неба или вышедший из полуотверзшей могилы предков, пророческий и торжественный, ответивший ему утвердительно, Флар гордо взглянул, откинув свою благородную голову, и воскликнул:

– Не бойтесь: род Фларов не угаснет!

XXIV

Почти в то самое время, когда шевалье д'Асти, весь в пыли, въехал во двор замка Монгори и прошел вслед за маркизом в его кабинет, чтобы сообщить ему о дуэли в желаемом освещении, – читатель, вероятно, уже заметил, как он исказил факты трагической смерти барона де Рювиньи, – карета, запряженная двумя крепкими нормандскими лошадками, мчалась во весь опор по дороге, пролегающей вдоль берега реки и ведущей к Порту, старинному замку Фларов.

Каретой управлял человек лет около пятидесяти, судя по одежде – дворянин, постоянно живущий в деревне; несмотря на седеющие волосы, он был силен и цветущ вследствие частого пребывания на воздухе.

Дюжина собак помещалась в карете; охотник, ехавший верхом, сбоку кареты держал в поводу прекрасную лошадь лимузинской породы, серую, с небольшой заостренной мордой, огненными глазами и худощавыми мускулистыми ногами.

Старый дворянин стегал сильной рукой упряжных лошадей, бежавших доброй рысью, и менее чем в час доехал до опушки леса, простиравшегося между Портом и Монгори и тянущегося на запад на протяжении нескольких миль и покрывающего цепь холмов, образующих правый берег Ионны.

В этом месте лес перерезан просекой, какие прокладываются местами в лесах, предназначенных для псовой охоты; просека находилась как раз на полпути между Портом и Монгори.

– Ого! – сказал дворянин, передавая вожжи слуге, сидевшему рядом с ним. – Я первый приехал на место свидания, и это чрезвычайно странно, потому что назначенный час давно миновал.

Он посмотрел на часы.

– Одиннадцать часов! – сказал он. – А назначили съехаться в десять. Неужели Монгори уехал в лес, не дождавшись меня? Сегодня его псари делали облаву.

Барон Пон – это был он – охотился каждый день с Фларом-Монгори, и он был прав, удивившись такой неаккуратности, потому что маркиз был чрезвычайно точен во всем, что касалось охоты, в особенности, когда облаву делали его люди.

Барон громко затрубил в рог, призывая начать охоту. Но никто не ответил ему, тогда он увидел между деревьями двоих из людей маркиза, одетых в охотничьи ливреи: это были псари, державшие ищеек.

– Сейчас узнаем, – сказал барон, вскакивая на прекрасную лимузинскую лошадь, – что случилось с Монгори.

Он снова затрубил; ответа опять не последовало.

– Гей! Брокардо, – крикнул барон псарю маркиза, – не переменили ли вы час охоты?

– Нет, господин барон. Вот уже час, как мы ждем маркиза.

«Это странно! – подумал де Пон. – Монгори всегда аккуратен».

Протрубив в третий раз и не получив ответа, барон подумал, что Монгори заболел. Он направился к замку своего соседа.

Мисс Арабелла, так звали кобылу, шла галопом и через четверть часа была уже у замка; барон увидел на дворе старинного феодального здания свору собак и оседланную лошадь маркиза, которая нетерпеливо била о землю копытом; в углу двора стояла другая лошадь, совершенно незнакомая барону, вся в мыле, с ногами, забрызганными грязью до самого живота – первый признак, что она сделала длинный путь.

Эта лошадь произвела странное впечатление на барона.

– Где же твой барин? – спросил он поспешно у одного из слуг.

– Господин маркиз уже садился на лошадь, – отвечал слуга, – и мы готовились ехать, как вдруг прискакал какой-то незнакомый господин.

Лакей указал на лошадь.

– Как его зовут?

– Я его не знаю, – ответил слуга, недавно служивший у маркиза, а потому никогда и не видавший д'Асти. – Господин маркиз повел его в свой кабинет, где они заперлись и пока еще не выходили. Мы ждем господина маркиза.

Предчувствуя что-то недоброе, де Пон бросил повод слуге, быстро взбежал по лестнице и вошел в кабинет маркиза как раз в ту минуту, когда де Флар-Монгори молил Бога продлить его род.

Барон страшно удивился, увидев своего племянника, неподвижного и безмолвного, в запыленном платье от долгого пути.

– Ты здесь! – вскричал он.

Де Пон был в довольно натянутых отношениях с племянником, который, разорившись, вздумал просить руки его дочери, на что получил отказ от барона. Увидав его, он был неприятно поражен.

– Дорогой дядя, – сказал шевалье с достоинством, – я приехал исполнить печальный долг. Я привез прощальный привет маркизу Монгори от генерала барона де Рювиньи, скончавшегося у меня на руках.

– Он умер! – вскричал де Пон, пораженный этим известием.

– Убит на дуэли.

Барон взглянул на своего друга, старого маркиза де Монгори. Маркиз успел уже овладеть собою и хотя был грустен, но спокоен; взяв руку де Пона, он сказал ему:

– Рювиньи был во многом неправ, и я никогда не простил бы ему его ошибки, но он такой же Флар, как и я, и должен был продолжить наш род. Рювиньи умер, а если теперь умру я, то род наш прекратится.

Де Пон молчал: он понял отчаяние маркиза.

– Но этого не должно быть и не будет, – продолжал де Монгори.

Удивленный барон смотрел на маркиза и, по-видимому, ожидал объяснения. Де Монгори продолжал:

– Я стар, но мое состояние равняется шести миллионам; я найду девушку из благородного рода, которая согласится выйти за меня замуж.

Барон нахмурился; вдруг страшная мысль мелькнула у него в голове: старый барон совершенно забыл, что безжалостно молодость приносить в жертву, давая ей в товарищи старость; он помнил только о тридцатилетней дружбе, связывавшей его с Монгори, и сказал ему:

– Маркиз, позвольте сказать вам одно слово!

– Говорите, барон.

– Де Поны хотя не такого знатного рода, как Флары, но и их предки участвовали в Крестовых походах, и они никогда не вступали в неравные браки. Маргарите Арман де Пон, моей дочери, девятнадцать лет, она прекрасна и принесет в приданое пятьдесят тысяч ливров годового дохода. Хотите вы, друг мой, оказать мне честь, приняв ее руку?

Флару-Монгори показалось, что он грезит. Еще накануне маркиз любовался Маргаритой, почти как отец, и сказал ей, улыбаясь:

– Знаешь, моя крошка, что ты прекрасна, как Венера, и если бы мне было тридцать лет, вместо шестидесяти пяти, то я покорил бы весь мир, чтобы положить его к твоим ногам и сделать тебя царицей.

Но время любви прошло для маркиза; он перестал уже думать о женитьбе и засмеялся бы в лицо два дня назад тому, кто посоветовал бы ему вступить в брак с Маргаритой де Пон. Но теперь, когда де Монгори услыхал предложение барона, пред ним предстал образ прекрасной молодой девушки, чистой и непорочной, как ангел, и из старика он преобразился в двадцатипятилетнего юношу; вся кровь прилила к его сердцу, дрожь пробежала у него по телу, точно от электрической искры, глаза его лихорадочно заблестели, и он воскликнул:

– Я согласен, дорогой мой друг, согласен!

Шевалье д'Асти, стоя неподвижно в углу кабинета, был поражен тем, что слышал, и ему показалось, что он сделался жертвой ужасного кошмара.

Но д'Асти был человек сильной воли, привыкший к борьбе, и удар судьбы не мог окончательно сразить его.

Шевалье подумал.

«Общество, право, недурно ведет свои дела. Чтобы спасти Гектора Лемблена, оно решило убить генерала, а убив генерала, оно лишает наследства Эммануэля, а меня – той, на которую я смотрел как на свою будущую жену».

Но он тотчас же ответил себе:

«Хотя общество смешало карты, но оно обязано и разобрать их. Маргарита будет моею женою, а не этого старика, который, кажется, серьезно воображает в девятнадцатом веке продлить свой род до бесконечности. Большое несчастье, подумаешь, что род Фларов прекратится».

Сообразив все это в две секунды, он успокоился; бледность исчезла с его лица, и он смотрел на дядю с самым добродушным и довольным видом.

– В самом деле, – сказал он ему, – я счастлив, дядя, что вы отказали мне в руке вашей дочери, потому что я не мог бы оказать вашей фамилии той чести, какую оказывает маркиз Флар-Монгори, предлагая вступить в союз с мадемуазель де Пон.

Сомнение барона исчезло при словах племянника.

– Хорошо сказано! – воскликнул он. – Чтобы вознаградить тебя, мы найдем тебе богатую наследницу.

– Ах, – вздохнул шевалье, желая показать себя искренним в своей самоотверженности, – заплатите лучше мои долги, дорогой дядя, пустяки – какие-нибудь двадцать пять или тридцать тысяч франков.

– Хорошо! – согласился маркиз, предупреждая ответ барона, утвердительно кивнувшего головой.

– Затем… – продолжал шевалье.

– Что еще? – перебил его де Пон с беспокойством, потому что он не особенно доверял своему племяннику.

– Пригласите меня на свадьбу кузины, – сказал д'Асти, улыбаясь.

Улыбка мелькнула на губах барона.

– Мой милый друг, – обратился он к нему, – ты прекрасно знаешь, что дом мой всегда к твоим услугам, когда бы ты ни приехал.

Барон обернулся к своему старому другу:

– Маркиз, – сказал он ему, – после пережитого вами волнения воздух вам необходим; поедемте поохотимся.

– Хорошо, – согласился маркиз.

– Завтра, – продолжал барон, – вы приедете в мой замок просить официально руки мадемуазель Маргариты Арман де Пон, моей дочери. Тогда я объявлю о своем согласии.

Де Пон, по-видимому, нисколько не заботился получить согласие своей дочери.

– Что касается тебя, милый друг, – прибавил барон, обращаясь к шевалье, – то ты можешь сесть на лошадь и ехать в замок поздороваться с кузиной, переменить платье и устроиться по своему желанию.

– Вы очень добры, дядя, – поблагодарил шевалье. Час спустя шевалье приехал в замок Пон. Мадемуазель де Пон уехала верхом в сопровождении двух борзых собак. Д'Асти прошел в комнату, которую он раньше занимал в замке, и написал следующее письмо:

«Полковнику Леону, в Париж.

Дорогой полковник, Вы имели основание называть меня своим помощником. После вас я самый деятельный член нашего уважаемого общества, и способ, к которому я прибегнул, чтобы погубить бедного генерала, должен убедить вас в этом.

Вам известно, что генерал, умирая, дал мне очень щекотливое поручение; я исполнил его немедленно, надеясь таким образом помириться с дядей и снова водвориться около моей дорогой кузины, которая, по всей вероятности, будет относиться ко мне по-прежнему с презрением.

Внезапно, однако, полковник, наши расчеты порушились: старый маркиз потерял голову; он, ненавидевший своего родственника, плачет теперь кровавыми слезами, выражаясь романтическим слогом, о прекращении своего рода и вздумал жениться. И знаете ли на ком? На моей кузине!

Итак, наследство ускользает из рук Эммануэля, надежды вашего покорного слуги разлетаются в прах, и все это ради маленькой услуги, оказанной Гектору Лемблену, который через десять месяцев женится на баронессе де Рювиньи!

Тем не менее, дорогой полковник, только дураки опускают руки после первой неудачи; я обдумал дело серьезно, и вот плоды моих размышлений: при помощи общества Шаламбель будет носить имя Монгори, а шевалье д'Асти женится рано или поздно на своей кузине мадемуазель де Пон. Можете вполне положиться на меня, если пришлете мне помощника.

Наш друг Гонтран де Ласи красив, как древний Антиной. Когда я вспомнил о нем, то у меня сложился целый план кампании. Пришлите его сюда. Я знаю, что маркиз еще не вполне успокоился, но он вылечится окончательно, если мы дадим ему это поручение. Прикажите ему сесть в почтовую карету, ехать в Нивернэ и остановиться в деревушке Сен-Пьер; пусть он ждет меня там. Если он заупрямится, то уверьте его, что убивать ему никого не придется и что поручение ему будет дано одно из самых приятных. Жму вашу руку. Письмо мое сожгите.