Шах королеве

После балета Генриетта, полная ревнивой тоски и злобы, поспешила увести Людовика вглубь парка. В эту ночь граф де Сент-Эньян, главный заправила королевских развлечений, придал парку феерический вид. То тут, то там загадочным блеском искрились цветные фонарики; скрипачи, спрятанные в темной зелени боскетов, тихо и нежно наигрывали томные мелодии; на скорую руку воздвигнутые, убранные зеленью павильоны манили на отдых, приветливо приглашали освежиться от жаркой духоты этой сладострастной ночи стаканом вина, всевозможные сорта которого искрились в хрустальных кувшинах.

И на Людовика, и на Генриетту как сама ночь, так и сказочная рамка, приданная ей Эньяном, произвели глубокое впечатление. Но не одинаково было действие ночи на обоих. Генриетту с непреодолимой силой тянуло к королю, к его мощным объятиям, к его страстным поцелуям. Людовик же страдал какой-то тайной неудовлетворенностью, непонятной тоской, и во тьме ночи тихим сиянием светился ему благородный, нежный профиль пышной белокурой головки. И когда Генриетта, заманив Людовика в укромный уголок, вся трепеща от страсти, прижалась к нему страстным объятием, ему нужно было собрать всю силу воли, чтобы не оттолкнуть своей подруги. Нет, в эту знойную ночь близость Генриетты только отталкивала Людовика, вселяла в него ему самому непонятное отвращение.

В конце концов, сославшись на усталость и головную боль, король сдал Генриетту на руки подвернувшегося Гиша, а сам скользнул вглубь парка. На одной из аллей он встретил Сент-Эньяна и, взяв его подруку, пошел с ним дальше, выражая ему свою благодарность за отличное устройство празднества.

Однако мечтательное настроение Людовика скоро дало себя знать и тут. После двух-трех фраз благодарности он замолчал и тихо повел Сент-Эньяна дальше. Звук нежных скрипок заглушал еле слышный скрип их шагов. Вдруг, совсем близко, за купой густой зелени, Людовик услыхал звук женских голосов, среди которых один сладкой болью поразил его своей милой, хорошо знакомой переливчатостью.

Сделав Эньяну предостерегающий знак, Людовик вместе с графом осторожно подобрался к деревьям, за которыми притаились девушки, и стал прислушиваться. Это Луиза до Лавальер обсуждала с подругами сегодняшнее празднество.

Много лестного пришлось услышать Луизе от подруг по поводу выказанного ею хореографического таланта, и эти похвалы были тем ценнее, что они высказывались женщинами, у которых, не в пример мужчинам, личное, физическое обаяние танцовщицы не могло заслонить какие-либо дефекты. Затем от Луизы девушки перешли к суждениям относительно искусства других партнеров.

Большинство с восторгом говорило об изяществе и грации Армана де Гиша, который был восхитителен в пируэтах и поклонах. Наконец де Шимероль воскликнула:

– Однако наша Луиза по-видимому вовсе не склонна принять участие в прославлении графа Армана. Посмотрите только, с каким отвращением покачивает головой наша скромница каждый раз, когда мы выражаем свой восторг и упоминаем его имя!

– Я не могу судить об искусстве, проявленном сегодня графом, – тихо ответила Луиза. – Чтобы судить, надо наблюдать издали, а вблизи теряешь истинную мерку. Кроме того, мне граф де Гиш неприятен как человек, чтобы я могла восхищаться его искусством. Это несправедливо, я понимаю сама, но ничего не могу поделать!

– Господи, да что же можно оказать против Гиша? – с искренним недоумением воскликнула де Пон. – Он – очаровательный кавалер, красивый мужчина, истинный рыцарь, готовый идти в огонь и воду за одну улыбку дамы.

– Рыцарь! – с горечью повторила Луиза. – Разве рыцари преследовали когда-нибудь женщин? Разве рыцари служат своим дурным инстинктам, а не идеям добра и справедливости? Но бог с ним, я не хочу его судить! Я хотела бы только прибавить одно, как можно восхищаться кем бы то ни было из танцующих, если на сцене находится сам король Людовик?

Было что-то знойное, опаляющее в тоне, которым Луиза произнесла последние слова, и Людовик, подслушивавший за деревьями, даже вздрогнул, пораженный странным оттенком слов девушки.

– О, об этом никто не говорит! – хором воскликнули остальные. – Разве может кто-нибудь сравнивать всех остальных танцоров с его величеством?

– Да, а вот представьте себе, я совершенно лишена дара восхищаться искусством его величества! – отозвалась д'Артиньи. – У меня примешивается такое же личное чувство, как и у Луизы по отношению к графу де Гишу! Конечно, я не хочу сравнивать его величества с Гишем как человека! Боже мой, разве мне могло бы прийти это в голову! Король – добр, великодушен и рыцарствен. Но… при взгляде на него я невольно вспоминаю о своем женихе.

В объяснение последних слов Артиньи необходимо вспомнить, что еще осенью король, по соглашению с Генриеттой, выбрал д'Артиньи для отвода глаз обеим королевам – матери и супруге – и стал подчеркивать при всем дворе свою любезность к фрейлине Генриетты, стал оказывать ей всевозможные знаки внимания. В результате при дворе стали перешептываться, что король «охаживает» девицу д'Артиньи.

Сама д'Артиньи, уже значительно освоившаяся с растлевающей атмосферой придворных нравов, в ином случае отнеслась бы довольно спокойно к королевскому ухаживанию. Она ведь понимала, что противостоять королю невозможно, что это было бы к тому же слишком глупо: кто способен добровольно отказаться от такой «чести»?

Но у девушки был жених, кавалер де Гранпрэ. Он держался в этом отношении несколько иных, старомодных взглядов и решительно заявил невесте, что никогда не женится на отставной королевской фаворитке и что момент, когда, король перейдет от прелиминарных ухаживаний к непосредственным действиям, будет последним, связывающим их.

Д'Артиньи искренне любила жениха, а странная манера короля, истинных мотивов поведения которого она не знала, внушала ей мало надежды на то, что его ухаживание – что-нибудь большее, чем простой каприз. Поэтому и цветы, и разные ювелирные безделушки, которыми вдруг ни с того ни с сего награждал король д'Артиньи, вызывали в ней лишь чувство испуга. Вот это-то и имела д'Артиньи в виду когда заметила, что личные чувства мешают ей видеть в короле-танцоре только искусного танцора.

Но опять, как и заявление Луизы де Лавальер по поводу Гиша, слова д'Артиньи не встретили сочувствия у подруг. Они принялись смеяться над «глупостью» девушки, которая, получая подарки от самого короля, может при этом думать о ком бы то ни было. И каково было изумление д'Артиньи, когда даже Луиза де Лавальер отнеслась с явным несочувствием к ее страхам.

– Луиза! И ты, ты можешь так говорить? – воскликнула она. – Ты, которая еще недавно находила даже меня слишком распущенной, слишком легкомысленной?

– Ах! – в порыве неудержимой, пылкой откровенности простонала Луиза. – Я знаю, что это грешно, скверно, но быть любимой самим королем Людовиком, получать от него знаки внимания, видеть его светлую улыбку! Нет, тут я уже ни о ком и ни о чем не могла бы думать больше! Разве найдется во всей Франции более благородный человек, более обаятельный мужчина, чем король Людовик Четырнадцатый? Разве найдется в мире другой, который более него стоил бы любви, обожанья, поклонения?

Подхваченный страстной волной, налетевшей на него из этих слов, Людовик невольно сделал шаг вперед, и под его ногами хрустнула какая-то ветка.

– Боже мой! Нас подслушали! – крикнули девицы и кинулись бежать прочь, словно стая вспугнутых птиц.

V

Была королевская охота. Звонко трубили рожки охотников, веселым колокольчатым звоном заливались собаки, псари лихо щелкали арапниками. Но у короля Людовика было как-то смутно и таинственно на душе. Словно вещая гроза заполонила сердце и ум, словно влекло к себе преддверье неведомой, важной тайны!

Отдаваясь охватившей его задумчивости, молодой король отбился от блестящей, шумливой свиты и свернул на глухую лесную тропу. И вдруг, словно по мановению волшебного жезла, сразу изменилось все – пейзаж, время, звуки. Было яркое утро – и стал вечер, обагренный полутьмой заката. Был хорошо известный реденький лес – и вдруг стал неведомый густой бор с высокими, неведомыми экзотическими деревьями, а веселый охотничий гомон сразу сменился мистической тишиной, таинственность которой время от времени прорезывали тихие, странные голоса, звучавшие тоской, лаской и призывом. И тропинки не стало. Король Людовик шел по густому ковру невиданных прежде цветов. Со сладострастной улыбкой бархатистыми венчиками тянулись к нему роскошные цветы, но он равнодушно топтал их, лишь время от времени срывая какой-нибудь особенно яркий цветик, чтобы, равнодушно повертев его в руках, тут же беззаботно бросить на землю. И шел король по этому коврику цветов, шел, топтал, срывал и бросал.

Вдруг его равнодушный, пресыщенный взор оживился и засверкал. Из-под низко свесившейся ветки придорожного куста белела трогательно-нежная кисть ландыша. Казалось, будто тихое сияние исходит от крупных белоснежных чашечек цветка, и это сияние было ароматом, глубоко проникшим в самое сердце короля. Смущенный, взволнованный Людовик нерешительно остановился около цветка. Ландыш манил короля, его неудержимо тянуло сорвать этот нежный, скромный цветочек, и в то же время – было жалко.

«Сорвать и… бросить потом? – думал Людовик, объятый ему самому непонятным волнением. – Сорвать, а потом… цветик завянет… завянет, такой трогательный в своей наивной чистоте, такой волнующий своей ароматной свежестью?

Но он растет у самой дороги! – набежала вдруг новая мысль. – Где порука, что идущий за мной пощадит его? И, если другой все равно безжалостной рукой сорвет этот ландыш, почему же мне не упиться ароматом его юности?»

Словно в ответ на эту мысль из-за короля протянулась чья-то рука. Людовик сразу узнал эту руку и, даже не видя стоящего позади, понял, что это – Арман де Гиш. Дерзость графа заставила Людовика окаменеть от ярости. А рука все ближе и ближе тянулась к ландышу.

В гневе и скорби Людовик бросился вперед, оттолкнул ненавистную руку и сам потянулся за цветком. Вдруг из-за куста показалась тонкая, гибкая фигура Генриетты Английской. Герцогиня гневно погрозила королю кулаком и с ненавистью занесла ногу над испуганно пригнувшимся ландышем, чтобы растоптать скромный цветочек. Король стремительно кинулся на Генриетту и… сильно стукнулся лбом о резной выступ колонки, поддерживавшей балдахин его царственного ложа!

В первый момент король Людовик с испуганным изумлением озирался по комнате. Сильный удар и резкий, насильственный переход к действительности оглушили его, и он не мог отдать себе отчет в происходящем. Почему так ярко светит солнце, если только что была кровавая тьма багряного заката? И куда вдруг девались лес, цветы, Гиш и Генриетта?

Людовик с недоумением потер ушибленный лоб и вдруг весело, молодо расхохотался. Но его смех тут же оборвался. Король потянулся, лениво откинулся на подушки и, закрыв глаза, вновь отдался мучительно-сладким, смутным думам, навеявшим этот причудливый сон.

Лежа с закрытыми глазами, Людовик ясно припоминал звуки обольстительного девичьего голоса, который накануне с глубоким волнением, с подкупающей сердечностью говорил о великом счастье быть любимой королем Людовиком. Юный монарх уже не раз слышал признания, срывавшиеся с женских уст, но нередко при этот ему приходило в голову: «А что, если бы меня постигла судьба брата Карла?[29] Что, если бы и я вдруг потерял трон и отчизну, что, если бы мне пришлось вдруг, словно затравленному зверю, спасаться в лесных дебрях, почти без друзей, без опоры, без средств? Повторили ли бы свое признание эти уста и не слетело ли бы все мое обаяние вместе с саном и короной?».

Да, обычно нежные уста шептали свои признания королю, не мужчине! А эта «туреньская пастушка» видела в короле просто «Людовика», и только «Людовику», а не «его величеству королю» несло ее сердце первый трепет пробудившейся страсти!

Но неужели же он, Людовик, пройдет мимо этой девушки?

Король вызвал в своей памяти нежный облик Луизы Де Лавальер и опять, как уже не раз, содрогнулся от прилива чувства мощного влеченья к ней! И в то же время ему было словно жаль коснуться этой чистой девушки – точно так же, как в причудливом сне он вдруг в раздумье остановился около ландыша.

Однако воспоминанье о только что виденном сне заставило вспомнить также и продолжение последнего. Отчетливо встала перед глазами Людовика рука Армана де Гиша, хищно тянувшаяся за скромным цветочком. Да, этот присяжный сердцеед не пощадит, не остановится перед наивной чистотой, не даст связать свою чувственность сентиментальными размышлениями.

И опять, как во сне, Людовик подумал:

«Да, она растет при дороге и всякий прохожий может сорвать цвет ее чистоты! Разве мало приезжало ко двору вот таких же чистых, наивных, бесконечно трогательных в своем целомудренном неведении? А что делала с ними жизнь? Да и где такому ребенку как Луиза, выдержать натиск опытного, наглого, не разбирающегося в средствах достижения щеголя! Но, если это так, почему же я должен открыть, уступить дорогу Гишу и присным его? Разве я так уже богат сердцем, разве вокруг меня так много женщин, готовых подарить свое сердце не ради денег и славы, а только из глубокой ответной симпатии ко мне самому?».

Уступить Луизу де Лавальер Гишу или кому-либо другому? От одной этой мысли вся кровь отлила у Людовика от сердца, и он вскочил бледный и задыхающийся. Нет, этого он не мог допустить, этого он просто не пережил бы – это он чувствовал ясно и неуклонно!

Но все же как же так, без размышлений, без оглядки, сорвать такой нежный, чистый, прекрасный в своей хрупкости цветок?

Людовик чувствовал, что его голова слишком переполнена разнородными мыслями, что его мозг слишком напряжен и что, лежа в поспели, он все равно ничего не решит. Короля мощно потянуло в парк, к свежести листвы и цветов, еще осыпанных брызгами росы в этот ранний час. Крикнув Лапорта и приказав ему подать одеваться, Людовик поспешно занялся своим утренним туалетом.

VI

В парке было дивно хорошо в это чудное весеннее утро, и Людовик невольно пожалел, что редко пользуется ранними часами прохлады и тишины. В замке все еще спали, утомленные празднествами истекшей ночи, и удивительно хорошо было чувствовать себя вне явно услужливых и восторженных, но втайне пытливых и хищных взглядов придворных.

Однако что это? Там, в дальней аллее, на скамейке белело чье-то платье!

У Людовика быстро-быстро забилось сердце. Вдруг это – Луиза? Стараясь делать как можно меньше шума, король стал осторожно подвигаться к скамье.

Шагах в двадцати Людовик с разочарованьем увидел, что ошибся: на скамейке, в позе глубокой, скорбной задумчивости, сидела д'Артиньи. В первый момент король хотел повернуть обратно, но тут же ему вспомнилось, с каким отчаяньем говорила вечером своим подругам девушка о знаках внимания короля. Людовику захотелось успокоить д'Артиньи, и он с лукавой усмешкой на устах стал с прежней осторожностью приближаться к скамейке.

– Мадемуазель! – тихо произнес он, незаметно подобравшись к самой скамье.

Девушка вздрогнула, вскочила с величайшим смущением увидела короля и так растерялась, что даже забыла отвесить установленный церемонный реверанс.

– Бога ради успокойтесь, мадемуазель! – весело продолжал Людовик. – В эту минуту я менее всего хотел бы уподобиться в ваших прекрасных глазках страшному чудовищу, неожиданно набрасывающемуся из лесной чащи на беззаботного путника. О, я окликнул вас для того, чтобы утешить и ободрить, а уж никак не тревожить еще более! Ведь причина вашей тревоги стала мне хорошо известна со вчерашнего вечера! Дело идет о… тягостных знаках внимания и ревнивом женихе, не так ли?

– Ваше величество, это были вы! – в ужасе воскликнула девушка, в отчаянье закрывая лицо руками. – Боже мой! Мои неосторожные слова… Бога ради… Я не подумала…

– Да успокойтесь же, успокойтесь! – с настойчивой лаской повторил Людовик. – Вам не в чем извиняться, это уже скорее надлежит сделать мне! Пожалуйста, сядьте и выслушайте меня, вы увидите, что вам решительно нечего бояться! Да сядьте же, – настойчиво повторил он, присаживаясь на скамью и видя, что растерявшаяся девушка не трогается с места.

Д'Артиньи после долгих колебаний наконец заняла кончик скамьи.

– Я должен предупредить вас, что этот разговор необходимо сохранить в полной, строжайшей тайне! – начал Людовик. – Конечно, своему жениху вы можете передать суть этого разговора, но и то с известными ограничениями, которые подскажет вам чувство такта, и под строжайшим секретом. Затем я должен повиниться перед вами. Конечно, я понимаю, что с вами была разыграна не очень-то деликатная комедия. Но что поделаешь иной раз? Мне и одной известной вам особе надо было отвлечь ревнивые подозрения в сторону. Вот причина моего внимания к вам! Но, даю вам свое королевское слово, я ни на минуту не думал, что это причинит вам столько беспокойства и неприятностей. Надеюсь, вы не очень сердитесь на меня за это?

– Ваше величество… помилуйте… – пролепетала, д'Артиньи. – Разве я смею судить вас?

– Ну, так докажите, что вы действительно не сердитесь! – весело продолжал король. – Дело в том, что я слышал вчера не только ваши сетования, но и еще одно признание, которое произвело на меня глубокое, неотразимое впечатление. Насколько я заметил, вы дружны с мадемуазель де Лавальер. Ну, так скажите мне, скажите хотя бы ради того, кого вы любите и кем любимы взаимно: могу ли я положиться на эти слова, как на выражение действительного чувства, проснувшегося в юной груди, или это было лишь случайным настроением?

– Ваше величество, – ответила д'Артиньи, – до сих пор Луиза никогда никому из нас не высказывала своих чувств. Правда, мы уже не раз поддразнивали ее, что она смотрит на ваше величество влюбленными взором каждый раз, когда за ней никто не следит. Однако мы сами не придавали этому серьезного значения. Но то, что она оказала вчера… Нет, ваше величество, это не могло быть случайным настроением! Луиза слишком стыдлива, скромна и нежна, чувство, овладевшее ею, должно было действительно переполнить ее сердце, чтобы излиться в таком откровенном признанье.

– О, благодарю вас, благодарю за эти чудные слова надежды – восторженно воскликнул король, вскакивая со скамейки. – Поверьте, мадемуазель, я не останусь в долгу перед вами! За все – и за причиненное вам беспокойство, и за эту радостную весть – я сумею отблагодарить вас. Теперь вы можете не беспокоиться больше о ревности жениха. Я сумею лично успокоить его относительно этого, и ваша свадьба состоится в ближайшем будущем. Я сам поведу вас к венцу. Еще, еще раз благодарю!

Людовик поспешно удалился взволнованным шагом. В своем радостном возбуждении он не обратил внимания на то, что д'Артиньи, по-видимому, вовсе не казалась обрадованной сообщенной ей вестью. Нет, бледная, с бессильно опущенными руками, с поникшей толовой, она так и осталась стоять на месте, словно пришибленная страшной вестью, а ее губы в то же время еле слышно шептали:

– В скором времени… в скором времени состоится моя свадьба. Боже, научи и поддержи меня! Что же я скажу ему после венца? У меня была надежда, что можно будет свалить вину за старый грех на короля.

Я объяснила бы это просто королевской шалостью, капризом, которому не противятся. К такой ошибке Анри не стал бы ревновать меня, простил бы мне то, что считал бы вынужденным грехом. А теперь сам король успокоит его. Что же я скажу Анри? Я не переживу этого, не переживу!

Король уже давно скрылся из вида, а д'Артиньи все стояла на прежнем месте, и ее губы что-то беззвучно шептали.

Вдруг она испуганно вскрикнула и отшатнулась: чья-то нежная рука шаловливо легла на ее плечо.

– Господь с тобою, Полина! – послышался веселый голосок Мари де Руазель. – Как можно так пугаться? Но ты вообще на себя непохожа, на тебе лица нет! Что случилось?

После этого Мари нежно обвила Полину за талию, притянула к себе и ласково усадила с собой на скамейку.

«Руазель – парижанка, – пронеслось в голове д'Артиньи. – Она многое испытала, все знает, сумеет найти выход! Не сказать ли ей? Все равно я не могу таить свою беду в душе! Я должна буду искать где-нибудь совета и помощи».

– Мари, – глухим голосом произнесла она, и ее запавшие глаза с тоскою и надеждой уставились на задорное личико подруги. – Ты как-то рассказывала, что одна девушка… – Полина замялась, страшась выговорить то, что было у нее на языке.

– Господи, да чего ты мнешься? – воскликнула парижанка, весело рассмеявшись. – Разве существует такая вещь, которую не могла бы сказать одна подруга другой? К сожалению, я не могу даже облегчить тебе признание, потому что рассказывала вам всем слишком много забавных историй и не знаю, какую ты имеешь в виду!

– Насколько помнится, имя этой девушки было Жаклина… Лелонг или Леблон…

– Ах, история Жаклины Лэглон! Ну да! Жаклина весело провела свою молодость, не отказывая себе ни в чем, а когда пришла пора выходить замуж, то при помощи некоей опытной старушки сумела скрыть все грехи прошлого.

– Но разве это возможно?

– Господи, да почему же… Эге! – воскликнула вдруг Мари, перебивая сама себя; затем она взяла Полину за плечи, повернула ее лицом к себе и, с сочувствием заглянув в ее смущенные глазки, тихо произнесла: – Вот оно в чем дело! Ты сама в таком же положении?

Вместо ответа д'Артиньи еще ниже поникла головой, и из ее глаз брызнули слезы.

– Ну, чего плакать, дурочка? – ободрительно сказала Мари. – Вот еще велика беда! Немного откровенности с твоей стороны, и я укажу тебе отличный выход! Когда это случилось?

– Около двух лет тому назад. Негодяй, которого я никогда не любила, которого глубоко ненавижу, воспользовался моей неопытностью и доверчивостью! И вот теперь я должна выйти замуж за хорошего человека и… не могу! Ведь Анри бесконечно ревнив и не отличается той снисходительностью, которая ныне в моде! Если я откровенно признаюсь ему в грехе прошлого, он отвернется от меня, и тогда… О, мои родители! Нет, тогда мне останется только покончить с собой!

– Фу, что за смертоносная чушь! – с негодованием воскликнула Мари Руазель. – Топиться или травиться из-за мужчин, из-за этих коварных, лживых, вероломных созданий? Нет, Полина, ты просто унижаешь пол, к которому имеешь честь принадлежать! Да к такому насильственному решению вопроса нет ни малейшей необходимости. Слыхала ли ты о существовании такой знахарки, по имени Екатерина Вуазен?

– Не… нет… не помню…

– Ну так я дам тебе ее адрес – она живет в Вильнев-сюр-Гравуа. Это один из самых отвратительных углов Парижа, но тут уже нечего разбирать! Ну так стоит тебе запастись несколькими золотыми, и Вуазен устроит все что угодно! Вообще-то к ней не очень приятно обращаться; несмотря на доброе, располагающее лицо, эта старуха – ужасная злодейка. Говорят, что она специально занимается приготовлением и продажей ядов. Кроме того, не будь у этой негодяйка могущественных покровителей, ей давно пришлось бы предстать перед судом в качестве обвиняемой в поставке младенцев для черных месс…[30]

– Боже, какой ужас! – воскликнула Полина, содрогаясь.

– Да, мерзость порядочная! – хладнокровно согласилась Мари. – Я большая охотница до всяких пикантных приключений, но в такой гадости не согласилась бы принять участие ни за что на свете. Нет, пусть я буду немножко в разладе с… моралью, зато с Небом я не рискну порвать хорошие отношения.

– И у такой женщины я должна искать помощи!

– А не все ли тебе равно? Если ты тонешь, будешь ли ты рассуждать, чиста ила грязна протягиваемая тебе рука спасения? Ведь ты пойдешь к бабушке Вуазен не за ядом, не за младенцами. Ты идешь по такому делу, которое никого не касается, кроме тебя самой! Милая Полина, не погибать же тебе из-за смешной брезгливости!

Д'Артиньи молчала, погрузившись в глубокую задумчивость. Она сознавала справедливость замечаний Мари, однако ее ужасала мысль об одной возможности вступить в непосредственное общение с такой страшной злодейкой, как «добрая» бабушка Вуазен. Но что же было делать ей иначе? И Полина внутренне сознавала, что ей придется побороть свою брезгливость и все-таки обратиться за помощью к этой «доброй бабушке»!

VII

– «Луиза – слишком стыдлива, скромна и нежна»! – с чувством повторил слова д'Артиньи король Людовик, вернувшись к себе в комнату. – И я еще колебался, я еще раздумывал над тем, остановиться ли мне около ароматного цветка, который сам тянется ко мне своей нетронутой юностью?

Король рассмеялся, как бы сам недоумевая над собой, а затем, решительно воскликнув: «Долой колебанья!», энергично позвонил и приказал позвать Ренэ Бретвиля.

Через минутку юный герцог вошел в королевский кабинет и остановился у порога в почтительной, выжидательной позе.

– Милый герцог, – ласково сказал король, – у меня имеется для вас поручение, хотя и несложное, но деликатного свойства, требующее молчаливости и скромности. Потрудитесь, не привлекая внимания других, повидаться с Луизой де Лавальер и сказать ей, что я жду ее через час в оранжерее.