Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

– Чего имъ хочется и о чемъ они толкуютъ, какое равенство и какія права? Растолкуйте мнѣ кто-нибудь, умные люди, какихъ у насъ у женщинъ правъ нѣтъ. Крѣпостныхъ сѣкли, продавали, имѣньемъ владѣютъ, мужей разоряютъ, однѣ барыни на извощикахъ ѣздятъ, чего имъ еще нужно?

– Въ этомъ вопросѣ – если рѣчь зашла о свободѣ женщинъ, – сказалъ Алексѣй Александровичъ, – я совершенно согласенъ съ вами, Князь, и полагаю, что это одно изъ заблужденій нашего времени.

Юркинъ, не удостоившій бы Князя серьезнаго возраженія, ворвался въ разговоръ.

– Мнѣніе это весьма обыкновенно, но я полагаю, что оно основывается на слишкомъ поверхностномъ взглядѣ на вопросъ. Если вопросъ въ томъ, чтобы дать женщинамъ имущественныя права, то, безъ сомнѣнія, у насъ, въ Россіи, вопросъ этотъ поставленъ весьма либерально, но есть другія права, общественныя, и самое дорогое право – право высшаго образованія. Мы видимъ въ Америкѣ… – и Юркинъ изложилъ всю теорію женскаго вопроса.[1265]

Разговоръ совершенно перемѣнился, но отношенія всѣхъ разговаривающихъ не перемѣнились. Тѣ самые, которые были за реальное воспитаніе, тѣ стали за свободу женщинъ; тѣ, которые были за классическое, стали противъ. Какъ ни поверните компасъ и пускай одинъ конецъ будетъ указывать на 0, а другой на 360 или насколько хотите 0, но одинъ конецъ указываетъ въ сторону противуположную другой, и одна сторона югъ, другая сѣверъ. Юркинъ былъ на сторонѣ свободы, потому что это была новая красивая идея, обѣщающая много чего то впереди. Степанъ Аркадьичъ былъ на той же сторонѣ, потому что Чибисова нуждалась въ свободѣ женщинъ. Долли была на ихъ сторонѣ, потому что она одна должна была заниматься воспитаніемъ дѣтей, и она чувствовала, что теперешній порядокъ не обезпечиваетъ семью, что ей надо бы было быть болѣе образованной, чтобы самой готовить дѣтей, и быть самостоятельной, чтобы самой продавать лѣсъ. Кити была на той же сторонѣ, потому что она не разъ думывала, что съ ней будетъ, если она не выйдетъ замужъ. И ей пріятна была мысль, что если она не выйдетъ замужъ, то она устроитъ всетаки хорошо в независимо свою жизнь. Старый Князь былъ на противной сторонѣ, потому что онъ прожилъ счастливо жизнь съ Княгиней въ старыхъ условіяхъ и не могъ переносить спокойно толковъ о томъ, что онъ прожилъ счастливо жизнь, потому что былъ неразвитъ онъ и она. Алексѣй Александровичъ былъ на противной сторонѣ, потому что онъ былъ несчастливъ только отъ этихъ въ воздухѣ распространенныхъ, какъ онъ думалъ, и сообщившихся его женѣ толковъ о свободѣ женщины. Константинъ Левинъ былъ на той же сторонѣ, потому что у него не было другаго идеала счастья, какъ семья въ старомъ видѣ. Сергѣй Левинъ какъ въ томъ вопросѣ, такъ и въ этомъ, былъ à cheval[1266] на обѣихъ сторонахъ. Онъ, думая быть всегда необыкновенно широкъ въ своихъ возрѣніяхъ, былъ какъ колѣно на магнитной стрѣлкѣ: если стрѣлка показывала на 0, онъ показывалъ на 90°, если на 10, онъ на сто. Сочувствіе его, какъ человѣка, воспитаннаго въ хорошей семьѣ, было на сторонѣ statu quo,[1267] но онъ, стараясь обнять весь вопросъ, указывалъ на половину круга.

– Позвольте, какія же права, которыхъ онѣ не имѣютъ, требуютъ женщины, – сказалъ Сергѣй Левинъ.

– Права высшаго образованія.

– Но они даны, и сомнительно, чтобы женщины могли ими воспользоваться.

– Это другой вопросъ. Но потомъ права заниманія должности, службы, гражданской дѣятельности, – сказалъ Юркинъ; – надо не забывать того, что порабощеніе женщинъ такъ велико и старо, что мы часто не хотимъ понимать той пучины, которая отдѣляетъ ихъ отъ насъ.

– Но вы сказали – права, – сказалъ Сергѣй Левинъ, дождавшись молчанія Юркина, – права заниманія должности присяжнаго, гласнаго, предсѣдателя управы,[1268] права служащаго, члена парламента.

– Безъ сомнѣнія.

– Я согласенъ съ вами, что женщины, хотя и какъ рѣдкое исключеніе, могутъ занимать эти мѣста, но, мнѣ кажется, вы неправильно употребили выраженіе: права. Вѣрнѣе бы было сказать: обязанности. Всякій согласится, исключая людей презрѣнныхъ, что, исполняя какую нибудь должность присяжнаго, гласнаго, телеграфнаго чиновника, Министра, мы чувствуемъ, что исполняемъ обязанность. И потому вѣрнѣе выразиться, что женщины ищутъ обязанностей, и совершенно законно. И можно только сочувствовать этому ихъ желанію помочь общему мужскому труду.

– Совершенно справедливо, – подтвердилъ Алексѣй Александровичъ,[1269] – но вопросъ состоитъ въ томъ, способны ли они къ этимъ обязанностямъ, – сказалъ Алексѣй Александровичъ. – Я думаю, что нѣтъ.

– Этаго мы не можемъ утверждать, – сказалъ Сергѣй Левинъ.

– Разумѣется, – вставилъ Степанъ Аркадьичъ, – когда образованіе будетъ распространено между женщинами…

– А пословица, – сказалъ князь, – при дочеряхъ можно: волосъ…

– Точно также думали о неграхъ до их освобожденія, – сказалъ Юркинъ.

– Я не отрицаю того, что это можетъ быть, – продолжалъ Алексѣй Александровичъ, – но я нахожу только, что странно людямъ искать обязанностей, когда мы видимъ, что обыкновенно убѣгаютъ ихъ.

– Обязанности сопряжены съ правами: власть, деньги, почести; ихъ то ищутъ женщины, – сказалъ Юркинъ.

– Все равно, какъ я бы искалъ права быть кормилицей и обижался бы, что женщинамъ платятъ, a мнѣ не хотятъ.

Туровцинъ помиралъ со смѣху, и даже Алексѣй Александровичъ улыбнулся.

– Да, но мущина не можетъ кормить, – смѣясь сказалъ Юркинъ, – а женщина…

– Нѣтъ, Англичанинъ выкормилъ на кораблѣ своего ребенка, – сказалъ Старый Князь. – Позволяю себѣ эту вольность разговора при своихъ дочеряхъ. Сколько такихъ Англичанъ, столько же и женщинъ будетъ чиновниковъ.

Дѣйствительно, вопросъ въ томъ, способны ли женщины. Одни отрицали, указывая на то, что не было великихъ людей, другіе утверждали, называя Сафо, Жоржъ Зандъ, Іоанну Даркъ и Екатерину. Въ этомъ разговорѣ Константинъ Левинъ тоже сдѣлалъ свое замечаніе.[1270]

Онъ сказалъ, что ему вопросъ представляется такъ: бабы умѣютъ лучше жать, мужики лучше косить. Если у меня все скошено, я заставлю мужиковъ жать, если все сжато, я заставлю бабъ косить, но это въ хозяйствѣ никогда не бываетъ, а въ жизни еще меньше. Мужское дѣло никогда не передѣлано и женское еще того меньше.

– Вопросъ женскій я бы понялъ тогда, когда бы женщинамъ дѣлать было нечего, а этаго нѣтъ.

– Какъ нѣтъ? Сколько мы видимъ женщинъ одинокихъ, безъ дѣла и средствъ, кромѣ иголки.[1271] Мы говоримъ въ общемъ. И дѣйствительно, посмотрите на народъ. Никогда нѣтъ женщины безъ дѣла. Болѣ того, нѣтъ семьи безъ помощницъ женщинъ: бабка, дѣвка-нянька. Одна мать не въ силахъ передѣлать все женское дѣло въ семьѣ, и ей нужны помощницы. Въ народѣ онѣ въ видѣ нянекъ, бабокъ, у насъ въ видѣ гувернантокъ – иностранокъ, учительницъ и т. п.

– Да, но что же дѣлать дѣвушкѣ, у которой нѣтъ семьи? – сказалъ Степанъ Аркадьичъ, вспоминая о Чибисовой, которую онъ все время имѣлъ въ виду, ратуя за женщинъ.

– Если разобрать хорошенько исторію этой дѣвушки, то вы найдете, что она бросила семью или свою или сестрину, гдѣ она могла имѣть женское дѣло.

– Да, но быть въ зависимости, – сказала Дарья Александровна, бывшая за свободу женщинъ, потому что она одна вела семью и чувствовала недостатокъ въ себѣ мужскаго элемента, – быть въ зависимости тяжело. Или просто не выйдетъ замужъ.

И около хозяйки начался свой разговоръ.

– Но мы стоимъ за принципъ, за идею, – кричалъ басомъ Юркинъ, – женщина хочетъ имѣть право быть независимой, образованной. Она стѣснена, подавлена сознаніемъ невозможности этаго.

– А я стѣсненъ и подавленъ тѣмъ, что меня не примутъ въ кормилицы Воспитательного Дома, – опять сказалъ Старый Князь, къ великой радости Туровцина и тютька, помиравшаго со смѣха.

– Въ чемъ стѣсненіе? Что въ бракѣ права не равны? Общественное мнѣніе иначе смотритъ на отношенія супруговъ, – говорилъ Юркинъ уже въ то время, какъ доѣдали пирожное.

Отношенія супруговъ – невѣрность – были щекотливый вопросъ при дамахъ только, какъ думали Юркинъ и Левинъ, и потому они прекратили разговоръ на шуткѣ Князя, что онъ жалѣетъ о томъ, что женщины не просятъ права носить закрытые лифы, которое бы онъ охотно далъ имъ. Но какъ только дамы вышли, еще стоя, Юркинъ сталъ продолжать разговоръ, высказывая главную мысль своей стороны, ту мысль, съ которой надо бьло начать разговоръ: условія и жизни супруговъ, казни общественнаго мнѣнія при невѣрности жены и снисхожденіе къ мужу. Кричалъ онъ басомъ, тормоша свои сѣдые волоса, закатывая глаза и не замѣчая каменности выражения, установившаяся при этихъ словахъ на лицѣ Алексѣя Александровича, и сконфуженнаго виду, съ которымъ Степанъ Аркадьичъ взглянулъ въ гостиную, не слышитъ ли жена.

Сергѣй Левинъ, очевидно полагая, что теперь ужъ онъ ничего новаго не услышитъ и что Юркинъ будетъ размазывать давно знакомую ему размазню, пошелъ въ гостиную за дамами, но Константинъ Левинъ продолжалъ споръ, который заинтересовалъ его.

– Эта неровность осужденія, – сказалъ Константинъ Левинъ, тоже незамѣтивши неловкости этаго разговора, – происходитъ только отъ того, что жена невѣрная вводитъ чужихъ дѣтей въ семью.

– Этотъ то общественный законъ ложенъ. Почему дѣти жены его дѣти и почему его дѣти отъ другой не ея дѣти?

– Тогда необходимо измѣнить все учрежденіе брака, – спокойно сказалъ Алексѣй Александровичъ. – Нѣтъ, я не курю, благодарю, – отвѣтилъ онъ Степану Аркадьичу, который хотѣлъ отвести его.

– И необходимо измѣнить въ этомъ вопросъ, – смѣло сказалъ Юркинъ.[1272]

– Но какъ?

– Очень просто, – кричалъ Юркинъ. – Полная свобода. Измѣна женщины своему мужу есть только заявленіе своего равнаго мущинѣ права.[1273] Женщина сходится съ мужемъ и расходится, когда она хочетъ.

– Но вѣдь это очень не выгодно для женщинъ, – сказалъ Константинъ Левинъ. – Мущина, ошибившійся и оставляющій женщину, можетъ быть счастливъ съ другой, но женщина, дѣвушка…

– Это предразсудокъ.

– Да, предразсудокъ, какъ тотъ, что я люблю есть ягоды съ куста, а не съ лотка, захватанныя разнощикомъ.

Юркинъ засмѣялся.[1274]

– Пойдемъ къ дамамъ, – сказалъ Степанъ Аркадьевичъ Алексѣю Александровичу.[1275]

– Да, сейчасъ.[1276]

– A дѣти? – спросилъ Левинъ.

Но Юркинъ откинулъ шутя это возраженіе.

– Дѣти, по моему мнѣнію, составляютъ обязанность государства.[1277] Съ общей точки зрѣнія, – продолжалъ Юркинъ, человѣчество только выиграетъ отъ этаго, и не будетъ монашествующихъ по ложному понятію супруговъ, каковыхъ много, и больше будетъ населеніе.

Алексѣй Александровичъ тяжело вздохнулъ, чувствуя, что онъ не найдетъ здѣсь не только рѣшенія занимавшаго его дѣла, но что они даже и не знаютъ того, что его занимаетъ. Они говорили, какъ бы говорили дѣти и женщины о томъ, что глупо и брить бороду и носить бороду, потому что у нихъ не выросла еще борода.

– Позвольте, нѣтъ, позвольте, – заговорилъ[1278] Левинъ. – Семья до сихъ поръ была единственное гнѣздо, въ которомъ выводятъ людей;[1279] какимъ же образомъ… – Онъ вдругъ остановился, жаръ спора его простылъ, и, несмотря на то, что ему легко было теперь опровергнуть своего спорщика, онъ улыбнулся и, что то пробормотавъ, подошелъ къ Кити, вышедшей къ двери.

– А я думаю, что если жена измѣнила, – сказалъ Туровцинъ, которому давно хотѣлось вступить въ разговоръ, – надо дать пощечину ему и убить его или чтобъ онъ убилъ – вотъ и все.[1280]

– Съ какой же цѣлью? – сказалъ Юркинъ.

– Ужъ я не знаю, съ какою цѣлью, но больше дѣлать нечего, вотъ и все.[1281]

* № 102 (рук. № 42).

– Я думалъ, вы къ фортепіано идете, – сказалъ Левинъ, подходя къ Кити, – вотъ это, чего мнѣ недостаетъ въ деревнѣ, – музыки.

– Нѣтъ, я шла только, чтобъ васъ вызвать, и благодарю, – сказала она съ своимъ подаркомъ-улыбкой, – что вы пришли. Что за охота спорить. Вѣдь никогда одинъ не убѣдитъ другаго.

– Да, правда, сказалъ Левинъ, – никогда или очень рѣдко не найдешь тѣла противника подъ кирасой. Когда найдешь, тогда можно спорить.

Она сморщила лобъ, стараясь понять. Но только что онъ началъ объяснять, она уже поняла. Они стояли у разставленнаго карточнаго стола съ мѣлками. Она сѣла, чертя мѣломъ.

– Я понимаю. Надо узнать, за что онъ споритъ, тогда…

Левинъ радостно улыбнулся. Такъ ему поразителенъ былъ этотъ переходъ отъ длиннаго, многословного спора-разговора, гдѣ съ такимъ трудомъ понимали другъ друга, къ этому лаконическому и ясному, безъ словъ почти, сообщенію самыхъ сложныхъ мыслей. Онъ и не разъ и прежде испытывалъ разочарованье при спорахъ съ самыми умными людьми – именно то чувство, что послѣ огромныхъ усилій, огромнаго количества логическихъ тонкостей и словъ при спорѣ приходили наконецъ къ сознанію, что то, что ты давно бился доказать, онъ знаетъ давнымъ давно, сначала спора, но не хочетъ сказать, но не любитъ это или любитъ другое, совершенно противуположное. Левинъ испытывалъ, что иногда, когда поймешь, что любитъ тотъ человѣкъ, то самъ полюбишь это самое, согласишься или, наоборотъ, выкажешь наконецъ то, что любишь и изъ за чего придумываешь доводъ, и если случится, что разскажешь съ любовью, то вдругъ всѣ разумные доводы отпадаютъ, какъ ненужные, и люди согласны. Убѣдиться можно только любовью. Любовью понять, что любитъ другой. И теперь, говоря съ Кити, онъ чувствовалъ послѣ тяжелаго разговора съ Юрковымъ необъяснимое наслажденіе въ этомъ непосредственномъ пониманіи другъ друга. Они заговорили о томъ же предметѣ – о свободѣ и занятіяхъ женщинъ. Левинъ настаивалъ на томъ, что женщина найдетъ себѣ дѣло женское въ семьѣ.

– Нѣтъ, – сказала Кити, слегка покраснѣвъ, – очень можетъ быть, что она такъ поставлена, что не можетъ безъ униженья войти въ семью, и неужели ей выдти за перваго замужъ?

Онъ понялъ ее съ намека.

– О да, – сказалъ онъ, – чѣмъ самостоятельнее женщина, тѣмъ лучше.

Онъ понялъ все, что ему доказывалъ Юрковъ только тѣмъ, что видѣлъ въ сердцѣ Кити страхъ дѣвства и униженья, и, любя это сердце, онъ почувствовалъ этотъ страхъ и униженье и былъ согласенъ.

Въ это самое послѣобѣда это взаимное пониманіе ихъ другъ друга получило еще странное и поразившее ихъ обоихъ подтвержденіе. Они сидѣли у стола, она все играла мѣлкомъ, глаза ея блестѣли страннымъ и тихимъ блескомъ. Онъ, подчиненный ея настроенію, чувствовалъ во всемъ существѣ своемъ счастливое напряженіе.

– Я давно хотѣла спросить у васъ, – сказала она, – чертя мѣломъ.

– Пожалуйста, спросите.

Она взглянула на него вопросительно и долго.

– Вотъ, – сказала она и написала начальныя буквы французской фразы.

Онъ посмотрѣлъ пристально, съ тѣмъ видомъ, что жизнь его зависитъ отъ того, пойметъ ли онъ эти слова. Изрѣдка онъ взглядывалъ на нее. «То ли это, что я думаю? Если да, то лицо ее должно имѣть серьезное выраженіе». Но лицо ее, прелестное, улыбающееся лицо, говоритъ, что минута эта важная и торжественная, но вмѣстѣ съ тѣмъ и скрываетъ что-то.

Долли утѣшилась совсѣмъ отъ горя, произведеннаго ея разговоромъ съ Алексѣемъ Александровичемъ, когда она увидала эти двѣ фигуры – Кити съ мелкомъ въ рукахъ и съ улыбкой какой то счастливой до смѣлости, глядящей на него, и его красивую фигуру, нагнувшуюся надъ столомъ, съ[1282] горящими глазами, устремленными то на столъ, то на нее. Онъ вдругъ просіялъ, онъ понялъ. Онъ понялъ, что она спрашивала его: «когда вы послѣдній разъ были у насъ, отчего вы не сказали, что хотѣли?» Онъ взглянулъ на нее вопросительно робко. «Такъ ли?» «Да», отвѣчала ея улыбка. Онъ схватилъ мѣлъ напряженными, дрожащими пальцами и написалъ, сломавъ мѣлъ, начальныя буквы слѣдующаго: «Хорошо ли я сдѣлалъ, что тогда не сказалъ то, что хотѣлъ». Она облокотилась на руку, взглянула на него.

– Хорошо, – сказала она. – Но постойте, – и она написала длинную фразу.

Онъ сталъ читать и долго не могъ понять, но такъ часто взглядывалъ въ ея глаза, что въ глазахъ онъ понялъ все, что ему нужно было знать. И онъ написалъ три буквы. Но это было слишкомъ понятно. Онъ стеръ их и написалъ другую фразу. Но онъ еще не кончилъ писать, какъ она читала за его рукой и сама докончила и написала вопросъ.

– Въ Секретаря играете, – сказалъ Князь, – подходя. – Ну, поѣдемъ однако, если ты хочешь поспѣть въ театръ.

Левинъ всталъ и проводилъ Кити до дверей.[1283]

* № 103 (рук. № 43).

«Дать пощечину и убить, – повторялъ себѣ Алексѣй Александровичъ слова Туровцина, – потому что больше дѣлать нечего». И странно, какъ ни твердо онъ былъ убѣжденъ, что это глупо, эта мысль преслѣдовала, и онъ одинъ, самъ съ собой, краснѣлъ, и ему было стыдно, что онъ не сдѣлалъ того, что было глупо.

Слова же Дарьи Александровны о прощеніи онъ вспоминалъ съ отвращеніемъ и злобой. «Нужно дѣлать что слѣдуетъ», сказалъ онъ себѣ.

Адвоката еще не было, и лакей Алексѣя Александровича, ушедшій со двора, еще не возвращался.

Алексѣй Александровичъ прошелъ къ себѣ и, взявшись за бумаги, приготовилъ все, что нужно было передать адвокату. Когда адвокатъ явился, Алексѣй Александровичъ[1284] сообщилъ ему, что онъ окончательно рѣшился на начатіе дѣла и проситъ его приступить къ исполненію необходимыхъ формальностей. Онъ сѣлъ къ столу и взялъ свои выписки. Но тутъ лакей Алексѣя Александровича вошелъ въ комнату.

– Что ты?

– Двѣ телеграмы. Извините, Ваше Превосходительство, я только вышелъ.

– Извините, – обратился Алексѣй Александровичъ къ адвокату и взялъ телеграмы: одну – это было извѣстіе о назначеніи Е. въ Польшу. Алексѣй Александровичъ открылъ другую. Телеграма карандашемъ синимъ, перевранная, какъ всегда, говорила: «Москва, Дюсо, Алексѣю Алабину».[1285] Подпись была. Анна. «Умираю. Прошу, умоляю пріѣхать. Умру съ прощеніемъ спокойнѣе».[1286]

– Извините меня, – сказалъ онъ адвокату, – я долженъ ѣхать въ Петербургъ.

Адвокатъ вышелъ. Алексѣй Александровичъ взглянулъ въ газету о времени отхода поѣздовъ и сталъ ходить по комнатѣ. «Но правда ли?[1287] Нѣтъ обмана теперь, передъ которымъ она бы остановилась.[1288] Да, она должна родить.[1289] Да, роды.[1290] Отъ него должна родить. Дать пощечину и убить, но надо ѣхать».

– Петръ, я ѣду въ Петербургъ.

На другое утро онъ уже въ раннемъ туманѣ Петербурга съ чувствомъ нечистоты, усталости и раздраженія дороги, уже проѣхавъ пустынный Невскій, подъѣзжалъ къ своему дому на Владимирской. На мостовой лежала солома, у подъѣзда стояла извощичья карета.

Какъ всѣ люди рѣшительные и спокойные, Алексѣй Александровичъ, обдумавъ разъ свое положеніе и предстоящую ему дѣятельность, уже не думалъ о томъ, что будетъ. Во всякомъ случаѣ, онъ рѣшилъ, что увидитъ ее. Если это обманъ, онъ промолчитъ и уѣдетъ навсегда изъ дома. Если она дѣйствительно желаетъ его видѣть передъ смертью, онъ[1291] утѣшитъ ее.

<Но во 2-мъ случаѣ опять могло быть два случая. Она умираетъ и раскаивается и умретъ,[1292] тогда онъ возьметъ ея ребенка и воспитаетъ его съ своимъ и[1293] ему скажетъ и, если нужно, угрозой добьется того, чтобы онъ не попадался ему на глаза. Но если она раскаивается, онъ проститъ ее и она не умретъ? Тогда онъ, простивъ ее, возьметъ ее и постарается, по совѣту Долли, спасти отъ погибели и увезетъ изъ Петербурга. Этаго предложенія онъ не разрѣшилъ, этаго не могло быть.>[1294]

* № 104 (рук. № 43).

<Съ этой поры кротость, спокойствіе, заботливость о больной, о дѣтяхъ и ясность отношеній со всѣми были таковы, что никого не удивляла роль Алексѣя Александровича: ни доктора ни Акушерку, ни людей, ни друзей и знакомыхъ. Съ точки зрѣнія свѣта.

Любовникъ былъ тутъ всегда, и мужъ былъ здѣсь, и мужъ заботился о томъ, чтобы любовнику была постель, когда онъ оставался ночевать.[1295] Видѣвшіе это, удивлялись и ужасались тому положенію, въ которое поставилъ себя Алексѣй Александровичъ, но, видя его, находили это простымъ и естественнымъ.

Анна Аркадьевна стала поправляться. Она тоже какъ бы забыла о томъ положеніи, въ которомъ были мужъ и любовникъ. Она видѣла того и другого порознь и вмѣстѣ у своей постѣли. Разговоровъ не было никакихъ, кромѣ общихъ.

Но за день благополучнаго кризиса она, увидавъ Алексѣя Александровича и Удашева вмѣстѣ, вдругъ,[1296] велѣвъ подать ребенка, покраснѣла и заплакала.

Въ этотъ вечеръ Алексѣй Александровичъ пришелъ къ ней и спросилъ, не хочетъ ли она, чтобы онъ уѣхалъ?

– Нѣтъ, ради Бога не оставляйте меня.

– Такъ я скажу, чтобы Удашевъ уѣхалъ.

– Да, да, какъ ты понялъ меня. Позови, я сама скажу ему.

Алексѣй Александровичъ сказалъ Удашеву, что онъ совѣтуетъ ему не пріѣзжать больше, съ мѣсяцъ, до совершеннаго поправленія.

– Неужели все кончено, – сказалъ онъ прощаясь.

– [1297]Да, лучше. Но пріѣзжай черезъ мѣсяцъ, когда я буду въ силахъ, я тогда скажу все.

Онъ уѣхалъ. Черезъ мѣсяцъ онъ пріѣхалъ. Она поцѣловала его руку, онъ поцѣловалъ ее. Она закричала:

– Уйди! уйди! Нѣтъ, поздно. Ахъ, Боже мой, зачѣмъ я не умерла!

Алексѣй Александровичъ ходилъ по залѣ. Когда онъ вышелъ, онъ пошелъ къ женѣ. По взгляду на ея стыдъ онъ понялъ и ничего не сказалъ. Весь вечеръ Удашевъ пробылъ; пріѣхалъ на другой день. Алексѣй Александровичъ перешелъ въ кабинетъ. Удашевъ цѣлые дни проводилъ у нее. Алексѣй Александровичъ опять сталъ ѣздить на службу. Часто, приходя на ея половину, онъ дѣлалъ распоряженія объ удобствахъ для дѣтей, для нее и любовника.>

* № 105 (рук. № 44).

«Вы можете затоптать въ грязь», слышалъ онъ слова Алексѣя Александровича и видѣлъ его предъ собой и видѣлъ прелестное съ горячечнымъ румянцемъ и блескомъ глазъ лицо Анны, съ нѣжностью и любовью смотрящее не на него, а на Алексѣя Александровича. Онъ опять вытянулъ ноги и бросился на диванъ въ прежней позѣ. Но и съ закрытыми глазами онъ видѣлъ лицо Анны, такимъ, какое оно было въ одинъ памятный вечеръ до скачекъ. Она была покрыта платкомъ и, сдѣлавъ ширмы съ обѣихъ боковъ лица, смотрѣла на него изъ этой глубины.

И одна за другой вспомнились, съ чрезвычайной быстротой смѣняясь одно другимъ, воспоминанія о счастливѣйшихъ минутахъ, перемѣшиваясь съ воспоминаніемъ своего униженія передъ простотой мужа. Онъ все лежалъ, стараясь заснуть, хотя чувствовалъ, что не было ни малѣйшей надежды. Но онъ боялся встать.[1298]

«Это кончено для меня», оказалъ онъ себѣ и невольно спросилъ: «что же осталось?» Мысль его быстро обѣжала[1299] жизнь внѣ его любви. Честолюбіе – Серпуховской – свѣтъ,[1300] лошади, дворъ. И безъ нея, съ сознаніемъ своего униженія и безъ руководства въ жизни – все это показалось такъ ужасно, что онъ не могъ больше лежать. Онъ вскочилъ,[1301] снялъ сертукъ, помочи, открылъ грудь, чтобы дышать свободнѣе. Испуганно оглянулся, затворилъ дверь и, ни секунду не задумываясь, взялъ револьверъ, лежавшій на столѣ,[1302] оглянулъ его, перевернулъ на разряженный стволъ и выстрѣлилъ себѣ въ лѣвую сторону груди. Онъ почувствовалъ ударъ какъ бы палкой въ бокъ, бросилъ револьверъ и, закрывъ глаза, хотѣлъ упасть, но удержался за край стола и сѣлъ на землю.

– Не попалъ, – проговорилъ онъ, шаря руками, открывая глаза и отъискивая револьверъ. Револьверъ былъ подлѣ него. Онъ искалъ дальше. Ощупавъ его ногой, онъ потянулся къ нему и упалъ. Слуга шелъ по гостиной. Онъ услыхалъ его шаги и, торопливо ухвативъ револьверъ, перекатился на бокъ и выстрѣлилъ въ себя еще разъ.

***

Вронскій не убилъ себя, обѣ раны были не только не смертельны, но легки. Покушеніе его на самоубійство было скрыто настолько, что мать его узнала про это только уже тогда, когда онъ совершенно оправился, и въ Петербургѣ говорили про это, какъ про слухъ, который подтверждался одними и опровергался другими. Во время его болѣзни и выздоровленія его видѣли только Яшвинъ, братъ его и Лиза, жена брата, которая[1303] пріѣзжала каждый день навѣщать его, и Серпуховской. Первые дни онъ ничего не говорилъ и только, напряженно сжавъ свои сильныя скулы, вопросительно и строго смотрѣлъ на тѣхъ, которые перевязывали его.[1304] Ни съ кѣмъ онъ не говорилъ про то, что было причиною его раны, и упорно съ такимъ выраженіемъ молчалъ, когда начинали говорить про это, что скоро перестали его спрашивать, и онъ ни разу никому не высказалъ своихъ чувствъ.

* № 106 (рук. № 45).

I.

– Да, но какимъ же образомъ соединить мое сознаніе вѣчной душисъ уничтоженіемъ ея?

– Все это очень просто: души нѣтъ, а есть жизненная сила, и она имѣетъ конецъ и начало. Все это очень просто.

Разговоръ умныхъ людей.[1305]

Ошибка, сдѣланная Алексѣемъ Александровичемъ въ тотъ часъ, когда онъ изъ Москвы подъѣзжалъ къ дому умирающей жены и когда онъ рѣшилъ, что онъ проститъ, если раскаянье умирающей искренно, и навсегда броситъ ее, если раскаянье притворно, – ошибка эта, состоящая въ томъ, что не обдумалъ той случайности, что раскаянье искренно и онъ проститъ, а она не умретъ, эта ошибка черезъ два мѣсяца послѣ его возвращенія въ Москву представилась ему во всей силѣ. Мало того что онъ простилъ ее, онъ простилъ и его въ ту страшную минуту размягченія, и теперь онъ, всегда ясно обдумывавшій свои поступки, чувствовалъ, что сталъ въ невыносимое для себя самаго, для нихъ обоихъ и для свѣта, въ постыдное и невозможное положеніе.[1306] И выхода изъ этаго положенія онъ не видѣлъ. Тщетно призывалъ онъ себѣ на помощь христіанское чувство прощенія: чувство это наполняло его душу, но оно было не достаточно для руководства въ томъ странномъ положеніи, въ которомъ онъ находился. Онъ испытывалъ опять тоже, что онъ испытывалъ тогда, когда ему сказали, что одно, что можетъ сдѣлать обманутый мужъ, – это съ оружіемъ въ рукахъ заступиться за свою честь. Онъ испытывалъ то, что религія не отвѣчала на всѣ вопросы, что какъ тогда, такъ и теперь, кромѣ благой духовной силы, которая руководила имъ,[1307] была какъ бы[1308] другая грубая сила, стольже, еще болѣе властная,[1309] которая требовала отъ него исполненія своей воли. И въ настоящемъ случаѣ[1310] эта сила требовала отъ него какого то поступка.[1311]