Полное собрание сочинений. Том 20. Анна Каренина. Черновые редакции и варианты

Очень бегло и психологически неразработанно сказано в ранней редакции о том, какова была Кити в момент появления на бале: «Кити была в голубом платье с белым венчиком на голове и, если бы она не знала, что она хороша, она бы уверилась в этом по тому, как она встречена была в залах». Далее сравнительно подробно говорится о переживаниях Кити: на лице ее было красившее ее оживление, но вместе с тем сдержанное волнение, почти отчаяние, скрывавшееся при помощи светской выучки. В течение восьми дней после отказа Левину она не видела Вронского у себя в доме, и ее мучают тревожные предчувствия, которые она старается прогнать от себя. После того как она протанцовала с ним первую кадриль, в зал вошла Анна, которая, поздоровавшись с хозяевами, направилась было к Кити, но дирижер бала Корсаков (Корнилин?) подхватывает ее для вальса, во время которого он выражает свое восхищение ее искусством танцовать и, продолжая вальсировать и укорачивая шаг, подводит ее к своей жене.

Всё это в тексте наборной рукописи подверглось коренной переработке. Тщательно описан, во всех подробностях, бальный наряд Кити, на редкость удавшийся и всячески в глазах посторонних и самой Кити подчеркивающий ее очарование и привлекательность. Кити – в одном из своих счастливых дней. Еще на лестнице ее приглашают на кадриль, а затем тотчас же при входе в зал ее приглашает на вальс лучший кавалер, знаменитый дирижер балов Корсунский, расточающий ей похвалы за легкость и точность ее движений и эффектно, вальсируя, приводящий ее к Анне, которая уже оказывается в зале. Эта подробность вальса с дирижером, отнесенная в первой редакции к Анне и в сущности несущественная в плане Анны, в тексте наборной рукописи отнесена к Кити, довершившая собой то впечатление праздничности и успеха, которые сопутствуют Кити при начале бала и которые тем резче контрастируют с горем, какое испытала она после того, как убедилась в том, что мазурку танцует она не с Вронским. Пока что ее еще не мучают подозрения насчет охлаждения к ней Вронского, как они мучают ее в ранней редакции. Только на короткое время ее смутило то, что Вронский не приглашает ее на вальс. Тут эпизод прекращения музыки, приуроченный ранее к моменту начала танца Вронского с Анной, перенесен на начало танца Вронского с Кити: досадная неловкость эта почти ничего не говорит в ситуации Анна – Вронский, но она получает определенное значение и свой смысл в ситуации Кити – Вронский. Внутренний подъем, испытываемый Кити, в тексте наборной рукописи находит себе выражение еще в том влюбленном восхищении, которое испытывает она, глядя на Анну в ее бальном наряде.

Далее – в наборной рукописи гораздо сильнее подчеркнуто горе Кити в связи с тем, что мазурку танцовать будет Вронский не с ней, а с Анной. В первоначальной редакции сказано лишь, что, поняв, что она не будет танцовать с Вронским, она отдала мазурку Корсакову, в тексте же наборной рукописи тяжесть положения Кити осложняется тем, что она отказала пятерым, надеясь на приглашение Вронского, и лишь благодаря участию подруги графини Нордстон, уступившей ей своего кавалера, она внешне вышла из неловкого положения не приглашенной на танец девушки. Растерянность и волнение Кити, когда она вошла в маленькую гостиную, первоначально выраженные словами: «Воздушная юбка платья поднялась облаком вокруг ее тонкого стана. Она держала веер и обмахивала свое разгоряченное лицо», в тексте наборной рукописи нашла себе гораздо более выразительные краски: «Воздушная юбка платья поднялась облаком вокруг ее тонкого стана; одна обнаженная рука, бессильно опущенная, утонула в складках розового тюника; в другой она держала веер и быстрыми, короткими движениями обмахивала свое разгоряченное лицо. Но, несмотря на вид счастья бабочки, только-что уцепившейся за травку и готовой вот-вот, вспорхнув, развернуть радужные крылья, страшное отчаяние щемило ей сердце».

В первоначальной редакции Кити, танцующая в паре с Корсаковым мазурку vis-à-vis с Вронским и Анной, производит очень жалкое впечатление, благодаря которому она как бы утрачивает свое недавнее очарование. Вронский был поражен ее некрасивостью; он почти не узнал ее. Психологически мало правдоподобно она, убитая, подавленная, обращается зачем-то к Вронскому с замечанием: «Прекрасный бал». (В тексте наборной рукописи эти слова произносит, обращаясь к Кити, Вронский, «чтобы сказать что-нибудь».) Унижение ее довершается тем, что Анна, сначала по ходу фигуры подозвавшая к себе одну даму и Кити, затем, спохватившись, прищурившись, виновато сказала: «Мне нужно одну, кажется, одну» и равнодушно отвернулась от вопросительного взгляда Кити. (В наборной рукописи эта бестактность Анны по отношению к Кити устранена.)

Наконец, существенное отличие первоначальной редакции эпизода бала от редакции наборной рукописи – в том, что в последней всё почти происходящее на балу, в том числе и отношения Вронского и Анны и их поведение, передается глазами и чувствами Кити, внутренний мир которой здесь находится в центре внимания автора. В первоначальной же редакции сложные психологические нюансы, возникающие в душе Анны и Вронского, изображаются сами по себе, независимо от того, как их воспринимает Кити, и благодаря этому и Кити, и Анна, и Вронский в общем являются одинаково самодовлеющими персонажами, тем более что тут внутреннему диалогу между Анной и Вронским, разработанному с явным психологическим излишеством, отводится очень большое место.

Вслед затем в данной черновой рукописи идет глава, в которой приводится разговор Анны с Долли перед отъездом Анны в Петербург и рассказывается об обратном путешествии ее и встрече в пути с Вронским. Глава эта соответствует главам XXVII—XXX первой части окончательного текста. Эпизод отъезда Анны лишь конспективно набросан, беседа же ее с Долли написана хоть и не конспективно, но значительно более сжато, чем в наборной рукописи. В ней, кроме того, сделано существенное исправление в том месте, где речь идет об отношении детей Долли к Анне перед ее отъездом. В ранней редакции они попрежнему не отходят от нее и очень жалеют об ее отъезде; в наборной же рукописи они к ней охладевают, и их совершенно не занимает то, что она уезжает. Из двух предположений автора, почему это так случилось, – потому ли, что дети вообще непостоянны, или потому, что они, будучи очень чутки, поняли, что Анна в этот день совсем не такая, как в тот, когда они ее полюбили, что она не занята ими, – очевидно, более правдоподобным представляется второе, и таким образом потеря душевной ясности у Анны тотчас же вызывает соответствующую реакцию в детской душе.

Вторая часть романа, когда Толстой перешел к работе над ней, первоначально должна была начинаться с того, с чего Толстой в самом раннем своем приступе к работе над «Анной Карениной» начал самый роман, – со съезда гостей после спектакля во французском театре у княгини Тверской, т. е. с эпизода, в окончательном тексте, как сказано, составившего VI и VII главы второй части. Для этого Толстой вернулся к первым трем своим черновикам, скомбинировав их тексты и одновременно исправив их в процессе приспособления друг к другу и затем продолжив их. Прежде всего использован был второй из упомянутых выше черновых набросков, и вторая часть начиналась словами: «Приехав из оперы, хозяйка только успела в уборной опудрить свое худое, тонкое лицо…»

При переработке первых трех черновых набросков зачеркнуто прямое указание автора на то, что Анна была явно некрасива, но всё же красота ее для окружающих оказывается далеко не бесспорной. Если одна из присутствующих на вечере дам говорит относительно Анны: «Только некрасивые женщины могут возбуждать такие страсти», если затем один молодой человек, видевший Анну в театре, заявляет, что она «положительно дурна», то хозяйка утверждает, что она «положительно хороша», а молодой генерал, прислушивающийся к разговору, когда услышал, что про Анну говорят, что она «положительно дурна», улыбнулся, «как улыбнулся бы человек, услыхавший, что солнце не светит».

Образ мужа Карениной, Алексея Александровича, в переработке первых трех черновиков по сравнению с первоначальным текстом, так сказать, приближен к человеческой норме. Не подчеркивается уже его чудаковатость, не упоминается о его наивной доброте даже к друзьям его жены; внешность его теперь также гораздо менее неказиста и жалка. Но попрежнему основное в нем – робость, застенчивость, рассеянность, неспособность импонировать окружающим его; улыбка у него добрая, когда он смущается от невпопад сказанных им слов.

Продолжение текста, скомбинированного из материала первых трех черновых набросков, соответствует тексту большей части VII главы и главам VIII и IX окончательного текста второй части. Отличаясь от него в целом ряде деталей, черновая редакция этих глав особенно отличается тем, что в ней образ Алексея Александровича Каренина по сравнению с тем, что мы имеем в окончательном тексте, гораздо более симпатичен, как это мы видим и в других ранних черновых текстах. Каренин выступает здесь как глубоко несчастный муж, совершенно чуждый того педантически самоуверенного резонерства и холодно-сдержанного наставительного тона, какие характеризуют его в окончательном тексте.

К ранней стадии работы над романом, до попытки напечатания его в 1874 г., относится и вариант № 153 (рук. № 93), который первоначально должен был открывать собой первую часть второго тома романа и в котором идет речь о семейной жизни Левиных (Ордынцевых) вскоре после их женитьбы. Этот вариант соответствует тексту глав I—XV шестой части окончательной редакции. Фамилия «Ордынцев» в нем лишь позднее – и то не систематически – исправлена на «Левин», имя Ордынцева-Левина «Михаил» – на «Константин». Фамилия Степана Аркадьича – Алабин. Фамилия «Удашев» также лишь позже кое-где исправлена на «Вронский» (о нем говорится здесь уже как о муже Анны). Как и в окончательной редакции, рассказ начинается с сообщения о том, что Долли первое лето после замужества Кити проводила с детьми в деревне Левиных (в Клекотке, а не в Покровском, как в окончательной редакции). Кроме Долли, у Ордынцевых-Левиных гостит старуха Щербацкая, как и в окончательной редакции, и отсутствующая в окончательной редакции сестра Ордынцева-Левина, вдова Мария Николаевна, с двумя девочками. Кроме того, с ними живет старуха-тетушка Левина, в окончательной редакции также не упоминаемая. Позже на некоторое время приезжает Степан Аркадьич, привезший с собой «юношу, отличнейшего малого и охотника», затем фигурирующего под именем Васеньки Весловского, здесь лишь однажды упомянутого и не вызывающего, как в окончательной редакции, чувства ревности у Ордынцева-Левина. Сергей Иванович Кознышев и приятельница Кити по загранице Варенька в числе гостей отсутствуют. Упоминается гувернантка-англичанка, фамилия которой – Тебор – та же, что и гувернантка Толстых в те же годы. – Эпизод охоты здесь изложен значительно кратче, чем в редакции окончательной. На первых же страницах варианта говорится о шероховатостях в семейной жизни Ордынцевых-Левиных, что в окончательной редакции – с другими подробностями – передвинуто в пятую часть и выделено в особую главу (XIV). Как и в окончательной редакции, о Кити здесь говорится, что она беременна (но в одном месте зачеркнуты слова, где сказано, что Кити только-что уложила своего мальчика). Ордынцев-Левин мечтает о том, чтобы девять месяцев жить в деревне, в совершенном уединении, отдаваясь научной и физической работе, а три месяца в Москве – в свете. Средства к жизни ему доставляет винокуренный завод, которому он уделяет много внимания. К общественной деятельности он относится равнодушно и отстраняется от нее. Кити любит деревенскую жизнь, не хочет ехать ни в Москву, ни за границу, но скучает в уединении и хочет, чтобы к ней ездили друзья и родные. Винокуренный завод она ненавидит, но принимает большое участие в лесах, садах и породистых коровах. Сначала сказано было, что умственной работе мужа она не сочувствовала и не интересовалась ею, отстранение же его от общественной деятельности не одобряла и побуждала его стать председателем земской управы и предводителем. Затем это было зачеркнуто и написано как раз противоположное: и умственную работу мужа и пренебрежение его к общественной деятельности она одобряла, но сама для себя не любила ни умственной работы, ни филантропической деятельности, хотя и помогала нуждающимся в ее помощи, когда сердце прямо подсказывало ей, что это нужно делать.

Существенной особенностью текста данного варианта является рассказ Кити о том, как ей сделал предложение Ордынцев-Левин. Рассказ этот перебивается репликами женщин, с любопытством слушающих Кити. Судя по контексту, первоначально непринятого предложения Левина не было: он просто отстранился, когда понял, что Кити отдает предпочтение Удашеву-Вронскому. Предложение Кити Ордынцев-Левин делает во время поездки обоих в подмосковную к общим знакомым, когда они в обществе студента и старой девушки предприняли далекую прогулку.

Позднее, в варианте № 102 (рук. № 42), эпизод объяснения Левина с Кити, на этот раз уже после того, как позади был отказ Кити, написан близко к окончательной редакции, с той однако разницей, что вопросы начальными буквами слов, написанными мелком на карточном столе, задают друг другу и Кити и Левин, а не только Левин, как в окончательном тексте, причем инициатива в этом немом разговоре буквами принадлежит не Левину, как в окончательном тексте, а Кити; самые фразы, написанные обоими, не сходны с теми, какие читаются в окончательной редакции, и короче их.

Естественным продолжением текста варианта № 153 является вариант № 154 (рук. № 94), представляющий собой первую редакцию текста, разросшегося в окончательной редакции на десять глав (главы XVI—XXV шестой части). В окончательной обработке от этого раннего варианта почти ничего не осталось – настолько радикально он был переработан. Начинается он с описания имения Вронского (Удашева), в котором жили повенчавшиеся Удашев и Анна, и с рассказа о самочувствии Анны в новой обстановке и ее занятиях (увлечение конским заводом, постройками, аквариумом, женской школой).[1881] Далее лишь очень кратко рассказывается об основных моментах пребывания Долли у Удашевых, причем отсутствует тот прием, который применен в окончательной редакции, – во-первых, изображение жизни Анны и Вронского преимущественно так, как ее воспринимает Долли, и, во-вторых, повествование о душевном состоянии Удашева и особенно Анны не от лица автора, а от лица самих персонажей. В черновике варианта внутреннему миру Долли почти не уделено никакого внимания; ничего не сказано о размышлениях Долли о своей судьбе по сравнению с судьбой Анны, не упоминаются гости Удашевых, жившие у нее в момент приезда Долли; отсутствует эпизод, в котором Удашев знакомит Долли со своей работой в имении; нет разговора Удашева с Долли об его отношении к Анне, как и разговора Анны с Долли о деторождении. Естественно, нет и разговора с Долли Удашева и Анны о разводе, так как они, по этому варианту, уже повенчаны. Наконец, отсутствует имеющийся в окончательной редакции эпизод обеда. С другой стороны, в дальнейшей работе над текстом исключена имеющаяся в данном варианте тема проводов Удашевым Долли до большой дороги, встречи ее Кити и вспыхнувшей по этому поводу ревности у Левина.

К тому времени, когда прекращено было печатание задуманного Толстым дожурнального издания «Анны Карениной», было сверстано, как сказано, пять листов (описание их см. под № 113 и на стр. 675). Несверстанный текст готовившегося издания дошел до нас в гранках, описанных под №№ 106, 107, 109, 114. Текст в верстке и в гранках соответствует тексту глав I—XXXI первой части окончательного текста.

Существенные отличия текста всего этого материала от текста окончательной редакции сводятся к следующему. Облонскому 36 лет, Левину – 32 года. Левин по окончании курса в университете поступает в министерство, но, неудовлетворенный тем, что он там нашел, через полгода выходит в отставку и уезжает в деревню. Зимой он живет в Москве «отчасти светским человеком». В середине его светской жизни его застает освобождение крестьян; он возвращается в деревню и становится мировым посредником. Через два года он едет за границу и, возвратившись оттуда славянофилом, решает навсегда поселиться в деревне и берется за земскую деятельность, которую, разочаровавшись в ней, через два года бросает. (Эти биографические справки о Левине находим и в тексте романа, напечатанном в «Русском вестнике».) В деревне Левин живет с мачехой. В окончательном тексте, в главе VII первой части, сказано, что Левин встречал в журналах статьи, о которых шла речь в спорах его брата (здесь он родной брат Левина – Сергей Левин) с харьковским профессором, и, читая их, интересовался, как естественник по образованию, развитием знакомых ему основ естествознания, но «никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум». Здесь же говорится о том, что, по тем же основаниям, «Константин Левин не мог эти статьи прочесть от скуки, которая его одолела при этом чтении», и что вообще он не интересовался новейшей философией. О том же речь идет и в журнальном тексте романа.

Характеристика брата Николая, сделанная в связи с разговором о нем Константина и Сергея Левиных, сделана здесь в еще более мрачных красках, чем в журнальном и окончательном текстах. О нем сказано, что он игрок и пьяница. Слуга Прокофий видел его на улице «в ужасном виде», оборванным. По словам Сергея Левина, он сделал подлость – взял у одной барыни билеты, чтобы разменять, и украл их. Это сообщение наводит Левина на мысль о необходимости рассказать Кити Щербацкой о своем несчастном брате, «чтоб она знала все дурные стороны семьи ее мужа». «Да, – говорит себе Левин, – надо объяснить мои отношения к мачехе и к брату Николаю».[1882] Отношение Сергея к своему брату Николаю выступает здесь с более положительной для Сергея стороны, чем в журнальной и окончательной редакциях. Там он, чувствуя себя глубоко оскорбленным братом Николаем, проявляет по существу полное равнодушие к его судьбе, заявляя, что рад был бы помочь ему, да знает, что это невозможно сделать. Единственно, что он сделал для брата, – это то, что он оплатил его вексель. Здесь же он интересуется, где живет брат, и спрашивает его в письме, не может ли он чем-нибудь помочь ему. Несмотря на дерзкий ответ брата, он собирается следить за ним и помогать ему через третьи руки, так как знает, что от него брат ничего не возьмет. Сам Левин видит, что брат Сергей «не имел и тени досады на Николая и только жалел его и хотел ему помочь», несмотря на жестокие оскорбления, которые наносил Николай авторскому самолюбию Сергея. По совету брата, Левин не едет к Николаю, как предполагал это сделать раньше, а едет в присутствие к Облонскому, а из присутствия к Щербацким. Там он не застает никого дома и отправляется в Зоологический сад.

Сверстанный текст обрывается на эпизоде вечера у Щербацких. Дальнейший текст дожурнальной редакции, заключающей в себе окончание эпизода вечера у Щербацких и заканчивающийся рассказом о возвращении Анны в Петербург, сохранился в гранках, частично исправленных Толстым, частично не исправленных. В гранках, описанных под № 106, Толстым при правке их дописано, что Вронской не мог не видеть, что не только мать и отец Кити, но и сама Кити уже начала мучиться в ожидании того решительного слова, которое он должен был сказать ей, и всё же он чувствовал себя еще очень далеким, чтоб сказать это слово, и далее добавлено: «Ему становилось совестно за то, что он так мучает ее, не говоря того слова, которого она так робко и страстно ожидает». В журнальном и окончательном текстах, как мы знаем, Вронский вовсе не задумывается о том, что он мучает Кити. При встрече в вагоне с сыном старуха Вронская выражает искреннюю радость по поводу слухов о его намерении жениться и, встретив сдержанный отпор Вронского, с робостью говорит ему о том, что она не посмотрит ни на богатство, ни на знатность, только бы он был счастлив. В журнальном и в окончательном текстах мать Вронского по поводу этих слухов делает замечание в иронически-шутливой форме. Наконец, в тексте этих гранок подчеркнуто нерасположение Долли к возможным христианским увещаниям, которых она ожидала от Анны, судя по тому, что она знала об увлечении Анны настроениями высшего утонченно-православного петербургского круга, в котором она вращалась. В окончательном тексте читается лишь следующее: «Только бы не вздумала она утешать меня! – думала Долли. – Все утешения, и увещания, и прощения христианские – всё это я уже тысячу раз передумала, и всё это не годится».

В гранках, описанных под № 109, сделаны существенные исправления в эпизоде посещения Левиным его брата Николая, прообразом для которого здесь, как и в дальнейшем, до момента его смерти, послужил старший брат Толстого Дмитрий, умерший в 1856 г. от чахотки. В неисправленных гранках, восходящих в наборной рукописи (см. вариант № 28), ничего не сказано было о прошлом Николая. Внешность его описана так: «Маленький, нескладный рост, растрепанная, грязная одежда, невьющиеся густые, висящие на морщинистый лоб, взлохмаченные волосы, короткая борода, не растущая на щеках, усы и брови длинные и висящие вниз, на глаза и губы, худое, желтое лицо и блестящие, неприятные по своей проницательности глаза». У брата, кроме его подруги, женщины «молодой, рябоватой и некрасивой, но очень приятной», Левин застает старого, крашеного, молодящегося господина с стразовой булавкой в голубом шарфе. Этот господин, вызывающий в Левине сразу же чувство отвращения, оказывается адвокатом, которого Николай пригласил по своему карточному делу и которого он в его же присутствии третирует и называет «дельцом». Вопросы неустройства и несправедливости человеческой жизни волнуют Николая здесь преимущественно в общеморальном и религиозном плане. Он не уважает писаний своего брата Сергея потому, что он спокойно, без любви и без волнения, говорит о философии, которая должна разрешать вопросы жизни и смерти. Он сочувствует брату Константину в его разочаровании хозяйством и земской деятельностью. Это значит, по его мнению, что брат лгать не может, не может заниматься игрушками. Миром руководит, по словам Николая, один закон – закон насилия: «Сильнее ты другого – убей его, ограбь, спрячь концы в воду, и ты прав, а тебя поймают – тот прав. Ограбить одного нельзя, а целый народ, как немцы французов, можно». Разрешение всех противоречий и уяснение истины Николай Левин надеется найти в загробной жизни, и об этом он говорит восторженно и вдохновенно. Он переводит Библию, некоторые книги которой, особенно книгу Иова, очень высоко ценит.

В результате правки гранок текст их был коренным образом переработан. О прошлом Николая Левина, о его наружности и об отношении к его подруге рассказывается теперь близко к тому, что сказано о нем и в окончательном тексте и что соответствует тому, что о брате Дмитрии рассказал сам Толстой в его «Воспоминаниях» и в «Исповеди». В отличие от окончательного текста сказано лишь, что над внезапно обнаружившейся набожностью Николая смеялись не товарищи Николая, а его брат Сергей, который здесь впервые выступает не как родной брат Константина и Николая, а лишь как единоутробный (его фамилия – Кознышев). Далее добавлено, как это было и в биографии Дмитрия Николаевича Толстого, что, окончив курс, он поехал служить в Петербург, выбрав по календарю место в Отделении составления законов, «как самую разумную деятельность», над чем также смеялся Сергей Кознышев, и не сказано, как в окончательном тексте, что он попал под суд по службе в Западном крае за побои, нанесенные им старшине. Теперь Николай Левин занят планами социальных реформ. Он увлечен слесарной артелью, в которой прибыли и орудия производства – общие и при помощи которой он надеется уничтожить власть капитала над рабочими. Его сотрудником в этом деле является Крицкий. О Крицком здесь прямо сказано, что он – социалист, проповедующий коммунизм и, в отличие от Николая Левина, считающий, как и в журнальном тексте, что неправильно сравнивать коммунистов с апостолами и первыми христианами; он не интересуется тем, что проповедывали первые христиане, и предоставляет проповедывать любовь тем, которые довольны существующим порядком. «А мы, – говорит он, – признаем его прямо уродливым и знаем, что насилие побеждается только насилием». В окончательном тексте эти суждения Крицкого Толстым исключены. На первых порах, в тексте гранок, Левин обнаруживает к Крицкому нерасположение, выраженное значительно резче, чем в окончательном тексте. Это нерасположение еще больше проявляется в зачеркнутых местах текста. Но постепенно Левин смягчается и меняет свое мнение о Крицком: он понравился ему тем, что было «что-то напряженно-честное и искреннее и, главное, огорченное в его выражении и в его тоне».

IV.

Летом и осенью над романом Толстой не работал. Однако, побывав в начале сентября в Москве в связи с поисками гувернера для детей, Толстой, очевидно, пообещал печатать «Анну Каренину» в «Русском вестнике». Но работа над романом у Толстого, занятого попрежнему преимущественно педагогией, не двигалась вперед. 29—31 октября 1874 г. он пишет А. А. Толстой: «Роман мой действительно начат печатанием. Но вот уже месяца 4 стоит, и я не имею времени продолжать исправлять». О том же 1—2 ноября он пишет П. Д. Голохвастову: «За роман я не берусь». В начале ноября Толстой побывал в Москве, где вступил в переговоры с «Русским вестником» о печатании романа, потребовав 500 рублей за печатный лист с уплатой денег вперед. 8 ноября Страхов, отговаривая Толстого от соглашения с Катковым, сообщает Толстому, что Некрасов просил его, Страхова, посодействовать напечатанию «Анны Карениной» в некрасовском журнале «Отечественные записки».[1883] В неотосланном письме к Некрасову от того же 8 ноября Толстой, говоря о том, что он разошелся с Катковым из-за вопроса о гонораре, предлагал Некрасову печатать роман в «Отечественных записках» на тех же условиях, на каких он соглашался это сделать в «Русском вестнике», оговаривая, кроме этого, свое право выпустить его отдельным изданием после опубликования в журнале. Предположительно объем романа Толстой намечает в сорок листов. Писание романа всё же у Толстого не подвигалось. С. А. Толстая 26 ноября писала сестре: «Левочка взялся за школы и весь в них ушел, и я не могу, хотя желаю, ему сочувствовать. Если бы он писал свой роман, было бы лучше» (Архив Т. А. Кузминской). Как видно из письма С. А. Толстой к Т. А. Кузминской от 10 декабря, Толстой к тому времени получил еще от нескольких журналов предложения о напечатании на их страницах «Анны Карениной». Но, занятый педагогическими делами, он, видимо, не откликался никак на эти предложения. «Роман не пишется, – писала С. А. Толстая, – а из всех редакций так и сыплются письма: десять тысяч вперед и по пятьсот рублей серебром за лист. Левочка об этом и не говорит, и как будто дело не до него касается» (Архив Т. А. Кузминской). По всей вероятности, в это время до Каткова дошли сведения о том, что Толстой собирается печатать роман не в «Русском вестнике», а в каком-то другом журнале. Судим так по следующему письму Толстого к Каткову, которое нужно датировать началом декабря 1874 г.: «Очень сожалею, многоуважаемый Михаил Никифорович, что слухи, не имеющие никаких оснований, потревожили вас. Я пользуюсь случаем повторить то, что писал Любимову. Я теперь одного только желаю – как можно скорее кончить роман, чтобы напечатать его в «Русском вестнике», но не могу этого обещать, так как продолжение зависит от независящей от меня способности к работе, а потому не обещаю. Что же касается того, что вы предполагаете во мне какую-нибудь обиду на вас, то это предположение не имеет никакого основания». Около 11 декабря, будучи в Москве, Толстой, очевидно, договорился с Катковым о печатании романа в «Русском вестнике». Вскоре после этого, во второй половине декабря, он писал A. A. Толстой: «Роман свой я обещал напечатать в «Русском вестнике», но никак не могу оторваться до сих пор от живых людей, чтобы заняться воображаемыми». «Живые люди» были дети-школьники, с которыми Толстой продолжал с увлечением заниматься.