Кутящий Париж

В это время к ней вошел отец.

– Томье отвечал мне по телефону, что явится сейчас. А вот и наши лошади, отвозившие госпожу Ретиф.

– Будь так добр, сделай мне одолжение, – пристала к нему Роза, – спустись сам во двор и как-нибудь половчее выведай у кучера, прямо ли провез он госпожу Ретиф на улицу Бассано.

– Но куда же ей было заезжать? – спросил встревоженный Превенкьер. – Видишь, как скоро вернулись лошади.

– Все равно, справься. Ну, что тебе стоит? У меня есть свои причины.

– Ладно, будь по-твоему.

Минуту спустя он вернулся.

– Госпожа Ретиф проехала на улицу Бассано, но останавливалась минуты на две у телеграфного бюро.

– Отлично! Это я и хотела узнать. Она связалась по телефону с Томье.

– Очень возможно, – отвечал Превенкьер, – потому что, когда я потребовал сообщения по телефону с его квартирой, мне сказали, что его номер занят, и я должен был обождать… Значит, ты не доверяешь госпоже Ретиф?

– Да. Советую и тебе также не доверять ей.

– Что с тобой? Ты совсем переменилась. Всего неделю назад ты была так внимательна к этой восхитительной женщине.

– Я была околдована. Ты же околдован еще до сих пор.

Отец покачал головой в приливе внезапной меланхолии.

– Это весьма вероятно! Но неужели ты считаешь проницательность существенным условием счастья? Я охотно склоняюсь к противному. Не станем с ужасом отворачиваться от человечества! Что сделалось бы с ним, если б нам было нужно судить его, как оно заслуживает? У меня также бывают взрывы негодования, как и у тебя, когда я возмущаюсь, когда порицаю собственное потворство слабостям и порокам окружающих. Но потом я одумываюсь. Хорошо было бы жить среди людей совершенных, да вот беда: где их найти? Моя добрая малютка, сейчас ты слышала, как я восставал против твоего брака с Томье, осуждал поведение этого молодого человека… Я был неправ. Конечно, он не изъят от недостатков и слабостей, но при всем том твой жених несравненно лучше всех прочих, которых мы могли бы выбрать в том обществе, где он живет.

– Ну, разумеется! Я и сама это знаю. А только неужели, кроме его круга, нет ничего другого?

– Почти так… Дворянство смешалось с богатой буржуазией и составляет этот свет, исключительно занятый удовольствиями, о котором мы говорим так много дурного. Ниже его помещается коммерческий мир; он трудится над накоплением богатства, чтобы попасть, благодаря всемогуществу денег, в веселящийся свет, а в самом низу населения – народ, который бьется за работой, страдает и старается доставить себе те же наслаждения, как и люди, стоящие над ним; но он хочет достичь этой цели самыми быстрыми и самыми легкими способами, то есть путем революции. Куда ни взглянешь, вверх или вниз, видишь те же аппетиты, удовлетворяемые теми же способами, которые тебя так возмущают. Человек везде одинаков, и он немногого стоит. Моя дорогая дочь, не вдавайся в пессимизм, утешай себя кроткой философией. Примирись с необходимостью слышать правду только изредка, не знать почти никогда бескорыстия и обвыкнуть – увы! – от справедливости. Или же, если хочешь, купим себе остров на Средиземном море – иногда они поступают в продажу – и давай жить в уединении. Поверь, это не весело и скоро наскучило бы тебе!

– Нет, отец, – возразила Роза, – я не хочу отчаиваться в жизни. Должна же она иметь для меня в запасе кое-что, кроме разочарований. Важнее всего вручить свою судьбу человеку с душою. Будь у него все недостатки и недочеты, если он способен чувствовать и великодушен, это дело поправимое. Но нужно, чтобы он был добр, потому что доброта есть лекарство от всех страданий. Вот почему я просила позвать господина де Томье для переговоров со мною. Я подвергну его последнему испытанию, Если он выдержит его, я доверю ему свою будущность. А если нет…

– Ну, что же тогда, если не выдержит? Надо договаривать.

– Тогда я предпочту остаться девушкой. Таким образом я всегда буду иметь возможность располагать собою.

– Вот так решила! Но ведь в таком случае – ни внуков, ни наследников, все пойдет прахом?

– Кто знает! – с улыбкой вымолвила Роза.

– Постой! Вон Томье! – воскликнул Превенкьер, приближаясь к окну. – Я пойду принять его.

– Не надо, прошу тебя! Я хочу, чтобы с ним никто не говорил раньше меня.

– Как? Недоверие к отцу?

– Даже к самой себе, смотря по надобности, – отвечала дочь, обнимая Превенкьера. – Оставайся тут и будь умницей, а я решу вопрос о твоем и моем спокойствии.

Томье прохаживался по обширной галерее перед гостиной, где были выставлены картины, купленные банкиром. Легкие шаги Розы, скользившие по мозаичному полу, заставили его обернуться. Несколько мрачное лицо молодого человека прояснилось. Она подходила к нему с протянутой рукой. Он нагнулся и поцеловал концы ее пальцев.

– Пойдемте со мною, – сказала молодая девушка, – нам будет удобнее разговаривать в кабинете отца.

Жан пошел за нею, не говоря ни слова. Роза усадила его, села с ним рядом и сказала с прямотой, которая произвела на Томье сильное впечатление:

– Признаете ли вы за мною право ставить вам большие требования?

– Величайшие, бесспорно. Никто не может иметь такой власти надо мной, как вы.

– Хорошо. Простирается ли эта власть настолько далеко, чтобы склонить вас к решениям, которые совершенно расходятся с вашими привычками и тенденциями?

– Я сделаю все в угоду вам, кроме того, что запрещает честь.

– А! Значит, достаточно выяснить с вами вопрос о том, что вы называете честью. Заключается ли она в уважении некоторых правил, основанных на боязни пересудов и имеющих лишь весьма неопределенное отношение к настоящей честности и порядочности?

Томье придал уверенность взгляду своих чудесных глаз и отвечал спокойным голосом:

– Будем говорить откровенно, сударыня. Честь, так, как я ее понимаю, заключается в том, чтобы не допускать ничего, что может навлечь на меня нарекание в нравственной слабости, а в особенности не терпеть никакого оскорбления без того, чтоб не потребовать обидчика к ответу.

– Значит, честь заставляет драться во всяком случае – не прав ли человек или прав, потому что тот, кто дерется, даже если право не на его стороне, продолжает считаться порядочным человеком, тогда как, если б он не дрался, не имея повода ни в чем себя упрекнуть, он заслужил бы презрение?

– Вроде этого, действительно, – с улыбкой согласился Томье. – Но зачем вы пускаетесь в теорию, вместо того чтобы обсудить специальный случай? Тогда это вышло бы понятнее.

– Я к этому и иду. Между вами, господин де Томье, и господином Леглизом произошла ссора. Как предотвратить ее последствия?

– Сударыня, я объясню вам это сейчас, хотя подобный предмет мало удобен для обсуждения с молодыми девушками. В данном случае господин Леглиз жестоко обидел меня и обязан дать мне удовлетворение. Последнее он может исполнить, извинившись передо мною или приняв мой вызов на поединок.

– Кто же из вас прав?

– Вопрос не в том, сударыня. Он меня оскорбил.

– Но разве вы не сделали ничего, чтобы довести его до этой крайности?

– Если б я был виноват перед ним, ему следовало бы требовать от меня удовлетворения. Тогда я оказался бы в его власти, а не он в моей.

– Следовательно, насколько я понимаю, это чисто вопрос формы. Самая суть фактов мало принимается в расчет при улаживании этих столкновений, И тот, кто менее всего рассчитывает или сильнее всех горячится, оказывается виноватым по законам чести. А разве это положение обидчика не влечет за собою самых неприятных последствий, например, обязательства принять для поединка оружие, которое он едва умеет держать в руках, тогда как его противник владеет им в совершенстве?

– Не спорю, это бывает, сударыня, – спокойно отвечал Томье, – но в случае, который вы разбираете, силы противников совершенно равны. Поэтому вам нечего беспокоиться.

– Я коснулась этого пункта, только желая основательно познакомиться с кодексом чести, который руководит всеми вашими действиями. Я хотела выставить на вид всю его жестокость, всю несправедливость. Теперь, когда мы установили суетность его правил, посмотрим, как можно их преступить, В моих глазах, знайте это, в своем праве лишь тот, у кого чисты намерения. Преимуществ, какие в состоянии предоставить форма одному из противников, я не признаю совсем, если он не прав по существу дела. Что мне в том, что господин Леглиз оскорбил вас словами, если вы оскорбили его фактически и первый, самым серьезным образом? Насколько я знаю эту историю, обвинения, возводимые на вас господином Леглизом, совершенно основательны. Он зачинщик, это верно, но виновный – вы. Вам следует многое искупить, о чем именно я вас и просила.

– Оставив этот вызов без последствий?

– Да, – с твердостью отвечала Роза. – Вот испытание, которому я хочу вас подвергнуть. Вы сказали мне, что я имею право требовать многого от вашего расположения ко мне, так вот чего я требую.

– Вы хотите, чтобы я унизил себя перед Этьеном Леглизом и дал ему возможность хвастаться, что он меня оскорбил, а я хладнокровно снес оскорбление? Одним словом, вы хотите сказать, что в угоду вам я должен поступить как трус?

– Нет, как благородный человек, который совершил проступок и хочет его искупить; как благородное сердце, которое согласится скорее страдать, чем мучить существо, отдавшее ему все, что у него было самого лучшего в жизни; как мудрый ум, желающий в будущем воспользоваться уроками прошедшего и доказывающий это первым актом сдержанности.

– Как трус! – с гневом подхватил Томье. – Вопреки вашим успокоительным формулам то, чего вы требуете от меня, есть не что иное, как подлость! Вдобавок вы не застали меня врасплох: я был предупрежден.

– Кем? – запальчиво воскликнула Роза.

– Госпожой Ретиф, – отвечал Томье. – А, вы подозреваете меня в двоедушии. Но я вам докажу, что неспособен на ложь и низость. Под предлогом подчинить меня своему капризу вы мечтаете меня унизить в моих собственных глазах. Этого вам не удастся! Попытка, на которую вы отважились, чересчур смела. Как! Меня, Томье, считаете вы совершенно лишенным нравственных принципов за то, что я жил в развратном обществе, довольно неразборчивом; за то, что я сошелся с женой своего друга, настолько жадным до денег, что я не поколебался оттолкнуть искреннюю привязанность, чтобы жениться на вас без любви, и это меня же вы просите в угоду вам пожертвовать последним остатком гордости, уцелевшим до сих пор? Нет, выбросьте это из головы, сударыня. Во всяком случае, это невозможно.

– Но если я прошу? Но если я умоляю?

– Скажите прямо: «Если я приказываю вам!» – Молодой человек встал и, выпрямившись перед Розой во весь рост, мрачный, с искривившимися губами, смотрел на нее с оттенком жалости: – Вы составили свой план чрезвычайно ловко, – продолжал он, – и наша приятельница, которая почти разделяет ваши воззрения на вопрос, объяснила мне его весьма невинно. Мне следует прикинуться влюбленным, готовым на все в угоду вам, чтобы тем вернее обеспечить свою женитьбу на вас. Мне предлагают простую и ясную сделку, причем ни вы, ни госпожа де Ретиф не усомнились, что я на нее соглашусь. Госпожа Леглиз, только что побывавшая здесь, приезжала просить вас о том; госпожа де Ретиф поощряла вас на это, а вы, гордая своим финансовым перевесом, сказали сами себе: «Как ему устоять против таких звонких и полновесных аргументов? Этому молодому человеку прямо заплатят за послушание, ему остается лишь покориться, а если он заупрямится, ну, тогда можно сделать надбавку к приданому. Деньгами залечивается много ран самолюбия. Через месяц бедняга и не вспомнит о неприятном инциденте, а так как он еще до подписания брачного контракта дал мерку своего характера, то можно быть уверенным, что после свадьбы такой муж станет повиноваться, как хорошо выдержанный лакей». Так вот, милостивая сударыня, к величайшему моему сожалению, должен вам сказать, что вы ошиблись. Вы меня не знаете. Конечно, я не приписываю себе небывалых качеств: я стою немного. Тем не менее между весьма предосудительными проступками, совершенными из эгоизма или по слабости, и готовностью обесчестить себя в угоду вам – целая бездна, которой я никогда не перешагну.

– Кто знает! – воскликнула Роза.

– Я! И это было бы уже слишком!

– Вы весь состоите из одной гордости.

– Если хотите, так! Но в этом случае я не изменюсь.

– Неужели вы не сжалитесь над несчастной женщиной, которая отчаивается и плачет?

– Комедия! Ее муж дрался не раз, и она не принимала к сердцу его дуэлей. Мне это хорошо известно, потому что я служил ему секундантом!

– А если она боится за вас?

Томье не нашелся что сказать. Этот неожиданный вопрос, по-видимому, смутил его. Он потупил голову. Роза, чувствуя, что перевес клонится на ее сторону, поспешила этим воспользоваться.

– Как можете вы сомневаться в искренности госпожи Леглиз? Можно ли себе представить что-нибудь ужаснее ее положения? Между мужем и вами для нее нет выбора; она может только отчаиваться! Послушайте, ну хоть проблеск великодушия, хоть порыв доброты. Пощадите бедную женщину. Вы-то ее разлюбили, но она, бесспорно, продолжает вас любить. Доставьте мне, мне самой возможность оправдаться перед нею, оказав ей услугу, возвратив ей спокойствие. Я не совсем права перед госпожой Леглиз. Между тем она не сделала мне ни малейшего упрека. Сжальтесь над ней, умоляю вас! Сжальтесь надо мною! Тут уж не до требований, не до приказаний, не до покушений на вашу волю; здесь только одни мольбы, обращенные к благородству вашего сердца. Будьте великодушны, умилосердитесь над нами, избавив ее от отчаяния, а меня от упреков совести. Если б случилось несчастие, я думала бы, что вина за него падает косвенно и на меня, и была бы неутешна.

Роза Превенкьер схватила руки Томье и пожимала их с пламенной мольбой. Молодая девушка, холодная и рассудительная, которая так ожесточала его, исчезла. Он видел ее подавленной, испуганной и чувствовал себя победителем. Посмотрев на Розу без гнева, он тихонько сказал:

– Вы хотите настоять на своем? Хорошо, я вам сделаю единственную уступку, возможную для меня: я ручаюсь перед вами своим словом, что завтрашний день Этьен Леглиз вернется домой здрав и невредим.

– А вы?

– Я… Со мной будет то, что угодно случаю.

– Иными словами: вы пощадите противника, рискуя собственной жизнью?

– Это все, что я могу сделать в уважение вашей просьбы.

– Но я не этого хочу! – горестно воскликнула Роза. – Через это ваша дуэль будет еще ужаснее.

– Не пугайтесь так, – спокойно ответил Томье, – я очень уверен в себе и рискую гораздо меньше, чем вы думаете.

– Вы сами говорили мне, что между вами и господином Леглизом шансы равны. Какое же громадное преимущество окажется на его стороне, если вы ограничитесь одной защитой!

– Сударыня, мы были должны роковым образом прийти к этому решению проблемы, когда вы обратились к моей жалости. Между пятном, которое легло бы на мою честь, если бы я отступил перед дуэлью, и риском, которому я подвергаюсь, сдержав свое обязательство перед вами, я не думаю колебаться. Приятели Леглиза и мои получили уже извещение и должны уговориться не дальше как сегодня. Объяснения, которые потребовались бы от меня для прекращения переговоров, могут показаться более чем странными, тогда как все найдут весьма естественным, что я пощадил человека, который был моим другом. Значит, все к лучшему, если так выйдет. А вы не ставьте мне в особую заслугу моей уступки вашему желанию: еще до разговора с вами у меня это было решено.

– Вы нисколько не щадите меня, – с серьезным видом сказала Роза. – Вы даже лишаете меня права думать, что я оказала на вас влияние.

– Сударыня, я обещал вам быть искренним. В начале нашего разговора вы строго раскритиковали то, что презрительно называете кодексом чести. Поэтому не мешает вам понять, что если, как вы говорите, подобные мне и я сам заодно с ними в эпоху гибели всех верований не имеем другой религии, кроме культа закона чести, то мы, по крайней мере, остаемся ему верны до пренебрежения к своим интересам, до презрения к смертельной опасности. Это наш последний способ быть благородными людьми. И в тот день, когда этот непримиримый предрассудок закона чести, утонченный до жестокости и узкий до несправедливости, исчез бы из наших обычаев, наш нравственный упадок, будьте уверены, сделал бы свой последний шаг.

Роза подняла голову и сказала голосом, полным печали:

– Я совсем не создана для общества, где чувства до такой степени утонченны, а понятия так узки, господин Томье. И я думаю, что отсюда вышла бы странная путаница. Я стою перед вами, точно дикарка, одаренная одними природными инстинктами, которую неприятно поражают и оскорбляют все рассуждения чересчур цивилизованного ума. Между мной и вами, я чувствую это ясно, не могло бы существовать полного согласия. Мы не имеем ни одинаковых вкусов, ни одинаковых достоинств, ни одинаковых недостатков. Мы люди разной породы. Я буржуазка, со всей простотой низшего сословия, которую так легко растрогать. Я питала бы к вам безграничную благодарность, если бы вы приблизились ко мне, к ущербу вашей гордости, в порыве чувствительности, и если б у вас хватило мужества подвергнуть себя нареканию за то, что вы поступили вульгарно, как добрый человек. Вы не сумели этого или не захотели. Вместо откровенного решения, указанного мною, вы предлагаете мне плачевный компромисс, который оставляет неприкосновенным ваше тщеславие, но не успокаивает моих тревог. И вы воображаете себя необыкновенно великим, потому что рискуете своей жизнью в этом случае. Но вы рискуете не ею одною, знайте это. Рана, которую вы получите, может оказаться не смертельной; но госпожа Леглиз способна умереть с отчаяния, которому вы подвергаете ее так жестоко. Ваш гнев и ваше презрение гораздо более надежное оружие, чем шпага или пистолет. Если б вы согласились быть человечным, вы могли бы заслужить прощение. Вы не хотите этого, – как угодно. Что бы ни случилось, вы прольете меньше крови, чем вы заставили пролиться слез.

Томье поклонился крайне просто, и, хотя молодая девушка жестоко порицала его, она не могла не залюбоваться его гордой миной и величавой осанкой.

– Не знаю, сударыня, буду ли я иметь честь увидать вас еще, – сказал он, – но вопреки всему, что вы можете думать обо мне, верьте, что чувства, привязывающие меня к вам, очень искренни и что я сделал все от меня зависящее, чтобы вам угодить. Мне это не удалось, весьма жаль. Но я не могу сделать ничего больше. По крайней мере, я уверен, что если вы меня порицаете, то не будете презирать, а для меня это все.

У Розы мелькнула последняя надежда вернуть Томье, когда она заметила, что его голос дрожит от едва сдерживаемого волнения. Она протянула к нему руки:

– Послушайте, не уходите таким образом! Я чувствую, что вы готовы уступить. Не рассуждайте. Допустите увлечь вас вашему сердцу, которое согласно со мною в данную минуту, я вижу это. Согласитесь побыть обыкновенным смертным в течение пяти минут. Вот здесь под рукою все, что нужно для письма в пять строчек вашим друзьям, чтобы сообщить им о вашем отказе от продолжения дела… Ах, я буду вам так благодарна!..

Она торопила его, толкала. Он нахмурил брови с искренним огорчением. В первый раз воля в нем колебалась. Он был готов уступить. Колебание отняло пристальность у его взгляда. Томье вздохнул, однако гордость взяла перевес. Он выпрямился, топнул ногой, как будто желая стряхнуть с себя оцепенение, овладевшее им, и ответил со всею твердостью, которую успел вернуть:

– Вы были бы благодарны мне за это сегодня, а завтра стали бы меня презирать, Прощайте, сударыня. Условия ваши слишком суровы, или характер мой недостаточно гибок, только согласие между нами невозможно этой ценой!

Он восхитительно улыбнулся, поклонился и вышел. Роза не сделала ни одного движения, чтобы его остановить.

Глава 12

Весь день тянулся для Жаклины в смертельной тоске. Около двух часов она получила от госпожи де Ретиф коротенькую записочку с известием, что попытка мадемуазель Превенкьер образумить Томье не удалась. Валентина, неизменно добрая, даже тогда, когда ее интересы не требовали этого, прибавила внизу утешительный постскриптум: «Свадьба, наверно, разойдется». Но эти несколько слов, которые могли привести в восторг Жаклину неделю назад, не произвели на нее теперь никакого действия. Что за дело до будущего, когда настоящее так грозно! Женится ли или не женится Жан на мадемуазель Превенкьер, этим можно заняться после. Теперь же требовалось поскорее узнать, будет ли драться он с Этьеном и не заплатит ли один из них своей жизнью за все недавно возникшие надежды и нарушенные старые клятвы.

Госпожа Леглиз слышала, как приехали секунданты Томье. Она считала томительные минуты, пока они переговаривались с секундантами ее мужа. Потом двери снова растворились, поднялся гул голосов, и свидание кончилось. Этьен, затворившийся со своими приятелями, не сообщал никаких сведений Жаклине. Только письмо госпожи де Ретиф принесло ей весть о ходе рокового дела. И молодая женщина убедилась теперь, что ни с той, ни с другой стороны нельзя ожидать снисхождения.

Она провела несколько часов, лежа на диване в своей уборной в каком-то отупении и совершенно без сил. Мысли у ней путались, и она отдавалась потоку событий, как утопающий волнам. Не имея возможности подействовать на других, видя неудачу своих усилий, несчастная, измученная женщина покорялась беде, грозившей ей со всех сторон. Она не думала звать Этьена. К чему? Ей было известно, что он находится в пассивном положении и должен ждать условий человека, которого оскорбил, как должен согласиться и с его претензиями и исполнить его требования. Муж не мог больше сделать ничего для Жаклины, приняв на себя ее защиту. А так как Томье не соглашался на мировую, то не оставалось больше никакой надежды: дуэль предстояла по всей строгости устава между двумя противниками, тем более ожесточенными друг против друга, чем виновнее чувствовали они себя в долгой терпимости.

Между тем около четырех часов Этьен пожелал переговорить с женою. Она приняла его в той же комнате. Он вошел чрезвычайно спокойный и почти улыбающийся, без всякой видимой тревоги. Она знала, что его отвага доходила до полной беспечности, и потому не удивлялась, что Этьен был так же хладнокровен, как если б пришел сообщить ей о какой-нибудь увеселительной поездке. Однако он объяснился с полной откровенностью и, угадывая нетерпеливое желание жены узнать подробности дела, даже самые ужасные, сообщил ей, что дуэль состоится на следующий день поутру и будет происходить на пистолетах.

– Я предпочел бы шпагу, – равнодушно заявил Этьен, – но, пожалуй, пистолет лучше: из него можно промахнуться.

Жаклина опровергла его слова жестом безнадежности. Ее лицо было страшно. Она знала ловкость мужа и Томье.

– Прошу вас немного образумиться, – сказал Леглиз, – ваш вид тревожит меня. Вы страдаете, бедная Жаклина, и это, клянусь, терзает меня хуже всего… Но не отчаивайтесь заранее… Мало ли что может еще случиться до завтрашнего дня… Томье, пожалуй, одумается, успокоится…

Она поняла, что он хочет только ободрить ее несбыточной надеждой, но не верит сам в благополучный исход. Молодая женщина печально покачала головой.

– Наконец, если он не даст доказательства, что раскаивается в своем поступке… Ведь поймите меня хорошенько, дитя мое… с виду я был обидчиком… но обида исходит от него, и мне нет надобности напоминать вам, насколько она была несправедлива и жестока. Если б в данном случае на мне лежала хоть тень вины, клянусь, я не поколебался бы ни минуты устроить то, чего вы так пламенно желаете: приличное примирение, к которому было бы можно прийти… Теперь же один Томье имеет право предложить его… Вы знаете, что я не отказался бы.

Она осушила глаза, полные слез.

– Я очень благодарна вам за вашу доброту. Ваше снисхождение и ласка служат мне удивительной отрадой в моем жалком положении… У вас также свое горе, я знаю, но вы забываете о нем, чтоб думать только о моих страданиях.

– Да, Жаклина, это правда. У меня были крупные неприятности одновременно с вами. Но моя печаль не осложняется, как ваша, жестокими тревогами… Мое дело улажено; оно одно из тех, над которыми Можно только смеяться. Глупец мужчина, бросающий безумные деньги на женщину и обманутый ею ради более богатого, – разве это не самый обыденный анекдот? Право, не стоит об этом много печалиться. Женщина была красива, соблазнительна, она отдала свой ум и свою красоту взамен больших средств. Значит, мы поквитались! Между друзьями не бывает убийств из-за такого банального приключения. Я не стал упрекать. Даже Превенкьера. Со вчерашнего дня в голове у меня перебывало многое, и я убедился, что вел себя в продолжение десяти лет как совершенный дурак. Я пренебрег счастьем, которое было у меня дома. Я расточил богатство, оставленное мне отцом. Я поступал, как существо без сердца и разума. Вот итог моей молодости. Все происшедшее зло падает на мою ответственность, и я нахожу справедливым, что принужден искупить его. Так, например, если завтра я останусь жив и невредим, то клянусь вам бросить все прежнее. Этьен Леглиз, которого вы увидите завтра вечером, будет совсем не похож на того, которого вы знали до сих пор.