Ротшильды. Их жизнь и капиталистическая деятельность

Существует ли на самом деле ротшильдовская утопия? Выдумать такую и поверить в нее – слишком соблазнительно, чтобы попытки подобного рода не повторялись постоянно. На самом деле они многочисленны.

Капризный, как женщина, и увлекающийся, как ребенок, Гейне сравнивает Ротшильдов с Маккавеями. Библия, обращаясь к евреям, говорит: “Вы не будете рабами никогда, так как породили Маккавеев”. Эти слова и эту мысль германский поэт применяет к Ротшильдам. Их власть, могущество, их миллионы для него – залог будущей свободы, равноправия и, быть может, даже владычества еврейства над миром. В своенравном и наглом биржевике Натане, в скаредном бароне Джеймсе он непременно хочет видеть героев, созидающих башню миллионов во имя торжества национальной еврейской идеи. Но, к счастью, отвратительная и вредная мечта Гейне о Маккавеях-миллионерах лишена всякого действительного основания. Нет людей более равнодушных к каким бы то ни было идеям, чем Ротшильды. Ни одной искры небесного огня не заметно в их деятельности. К еврейскому делу они относятся совершенно так же, как ко всякому другому, и если барон Лайонэл получил, наконец, место в палате депутатов, то виноваты в этом прежде всего те, кто стояли за ним – Россель, Дизраэли, Гошен, Гладстон и т. д. Когда несколько лет тому назад Ротшильдам предложили сделать пожертвование для образования еврейского государства – они отказались. За это дело взялся барон Гирш и в большей или меньшей степени удачно приводит его в исполнение. Ротшильды – просто миллионеры, миллионеры-космополиты, в деятельности которых национальные симпатии не играют ровно никакой роли. Они не знают другой цели, кроме той, которая была завещана им старым Майером-Амшелем: “Быть богаче богачей земли”.

Другая утопия, еще более грандиозная, чем утопия Гейне, изобретена Буажильбером. Его книга “La chute de la Civilisation” смело может быть названа одной из самых меланхолических книг, когда-нибудь выходивших из-под печатного станка. Она вся продиктована ужасом перед торжествующим ходом капитализма, перед грандиозным ростом миллионных состояний. Капиталы постепенно сосредоточиваются в одних руках. Мелкая промышленность, мелкая торговля исчезают. Могущественные банкирские фирмы властвуют над миром, готовые, однако, ежеминутно поглотить одна другую. Чем же кончится все это? Тем, отвечает Буажильбер, что в конце концов весь мир будет подчинен одному капиталисту, архимиллионеру, живущему в золотом дворце. Буажильбер разумел в данном случае потомка Ротшильдов.

Оспаривать идею Буажильбера совершенно бесполезно. Она очень однобока и, основываясь лишь на одном круге явлений, совершенно не принимает во внимание другого. В жизни рядом с процессом объединения капитала идет другой – объединение труда, и будущее покажет, что победит: сундуки, набитые золотом, или живые люди с сознанием правды и справедливости в душе.

Оставляя поэтому в стороне все ротшильдовские утопии, как праздные измышления, мы можем теперь спросить себя, что же нового дала человечеству знаменитая фирма, какой принцип проводила и проводит она в жизнь?

Ротшильды – порождение девятнадцатого века. Сто, двести лет тому назад такой поразительно быстрый рост частных капиталов был бы невозможен. Чтобы создать башню миллионов, нужна была биржа, капиталистическая крупная промышленность, беспрестанные общеевропейские войны, условия жизни, приспособленные к быстрой наживе, нравы, окружающие почетом богачей, и законы, дающие этим богачам полноту прав гражданских. Ротшильды – самые типичные представители века наживы, спекуляции, разнузданного всепожирающего эгоизма. Мещанские принципы, мещанская мораль – это их принципы, их мораль. В чем же тут дело?

“Купец – человек мира, а не войны, упорно и настойчиво отстаивающий свои права, но слабый в нападении; расчетливый, скупой, он во всем видит торг и, как рыцарь, вступает с каждым встречным в поединок, только мерится с ним – хитростью. Его предки – средневековые горожане, спасаясь от насилий и грабежа, принуждены были лукавить; они покупали покой и достояние уклончивостью, скрытностью, сжимаясь, притворяясь, обуздывая себя. Его предки, держа шляпу и кланяясь в пояс, обсчитывали рыцаря: качая головой и вздыхая, говорили они соседям о своей бедности, а между тем потихоньку зарывали деньги в землю. Все это естественно перешло в кровь и мозг потомства и сделалось физиологическим признаком особого вида людского – называемого средним состоянием.

Пока оно было несчастно и соединялось со светлой частью аристократии для защиты своей веры, для завоевания своих прав, оно было исполнено величия и поэзии. Но этого хватило ненадолго; Санчо-Панса, завладев местом и запросто развалясь на просторе, дал себе полную волю и потерял свой народный юмор, свой здравый смысл; вульгарная сторона его натуры взяла верх.

Под влиянием мещанства все переменилось в Англии. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, изящные нравы – нравами чинными, вежливость – чопорностью, гордость – обидчивостью, парки – огородами, дворцы – гостиницами, открытыми для всех (то есть для всех, имеющих деньги).

Прежние, устарелые, но последовательные понятия об отношениях между людьми были разрушены, однако новый тип настоящих отношений между людьми не был открыт.

Вся нравственность свелась на то, что неимущий должен всеми средствами приобретать, а имущий – хранить и увеличивать свою собственность; флаг, который поднимают на рынке для открытия торга, стал хоругвью нового общества. Человек de facto сделался принадлежностью собственности; жизнь свелась на постоянную борьбу из-за денег.

Политический вопрос с 1830 года делается исключительно вопросом мещанским, и вековая борьба высказывается страстями и влечениями господствующего состояния, жизнь свелась на биржевую игру, все превратилось в меняльные лавочки и рынки – редакции журналов, избирательные собрания, камеры. Англичане, например, до того привыкли все приводить к лавочной номенклатуре, что называют свою старую церковь “Old Shop” (“старая лавочка”).

Все партии и оттенки мало-помалу разделились в мире мещанском на два главные стана: с одной стороны – мещане-собственники, упорно отказывающиеся поступиться своими монополиями, с другой – неимущие мещане, которые хотят вырвать из рук их достояние, но не имеют силы, то есть с одной стороны – скупость, с другой – зависть. Так как действительно нравственного начала во всем этом нет, то и место лица в той или другой стороне определяется внешними условиями состояния, общественного положения. Одна волна оппозиции за другой достигает победы, то есть собственности или места, и естественно переходит со стороны зависти на сторону скупости. Для этого перехода ничего не может быть лучше, как качка парламентских прений, – она дает движение и пределы, дает вид дела и форму общих интересов для достижения своих личных целей.

Вот уже четыре столетия, как купец, буржуа правит Европой – последние 50 лет почти безраздельно. Дух узкого, мелочного и себялюбивого утилитаризма, дух соревнования, жажда денег и успеха – вот что внесено им в народную жизнь. Каждый за себя. Успех оправдывает все.

Купец заискивает перед аристократией, подражает ей в обстановке, одежде, даже убеждениях – и в то же время он постепенно проглатывает ее: “С вашего позволения, милорд, я оберу вас”.

Эта-то купеческая мораль и воспринята полностью Ротшильдами. Мы видели, как они сначала будировали перед аристократией и как дружно живут они с ней теперь. Их революционная роль, роль parvenu, выходцев из мути еврейского квартала, сыграна. Лорд Ротшильд – самый типичный из английских лордов наших дней. Как Бриэнн сказал когда-то: “Я ношу мое право на конце меча”, – так милорд Натаниэль может перефразировать это и сказать: “Мое право – в моих сундуках и подвалах”.

Образчиков этой морали “сундуков и подвалов” так много приведено в нашей книге, что не знаю, надо ли напоминать их читателю. Знаменитая спекуляция Натана-Май-ера после Ватерлоо, игра акциями Северной дороги, так беззастенчиво проведенная бароном Джеймсом, и десятки подобных фактов, безусловно, не имеют ни малейшего отношения к самой элементарной человеческой нравственности. Кант требовал, чтобы каждый человек руководствовался такими правилами, которыми могли бы руководствоваться все без исключения. Любопытно было бы посмотреть на жизнь человечества, если бы мораль из-за прилавка стала общераспространенной: мы бы увидели в таком случае картины, нарисовать которые не в состоянии самое необузданное развратное воображение.

Но довольно о нравственности. Несомненно, что самой интересной стороной ротшильдиады является приобретение банкирской фирмой политического могущества и значения. Я говорю, что это интересно, хотя странного и необыкновенного во всем этом решительно ничего нет. В Новой Европе сила денег всегда давала себя чувствовать и в кабинетах министров, и в стенах парламентов. Были эпохи, когда подкуп (bribery), возведенный в систему, являлся главным рычагом политической жизни страны. Нам доподлинно известно, что этим путем действовали и Ротшильды. При спекуляции акциями Северной железной дороги барон Джеймс парижский проявлял необычайную щедрость. Журналисты, депутаты, министры были подкуплены им. Каждому, смотря по чину и званию, давал он столько-то и столько-то акций, чтобы заручиться сочувствием и голосами. В результате на его стороне оказались оба законодательные корпуса и приближенные императора. Натан-Майер, презиравший журналистику, одинаково не брезговал ее продажными элементами, хотя с лондонской прессой и было труднее вступать в сердечные соглашения, чем с парижской; как бы то ни было, у англичан en masse все же больше собственного достоинства и выдержки, чем у французов.

Я рассказывал о падении Тьера, вызванном бароном Джеймсом, о зависимости королей и министров от могущественной фирмы, которая могла дать и не дать денег по усмотрению. Повторять все это излишне. Напомню лишь то, что Натан-Майер пользовался своими миллионами, чтобы расхолаживать реформаторский пыл правительств, если таковой овладевал ими. Для его узкого торгашеского ума было очевидно, что реформы ведут к революции, а раз появился призрак революции – кредит должен быть прекращен.

Подкуп и займы – вот что обеспечивает фирме Ротшильдов ее политическое могущество. В разыгравшейся несколько лет тому назад панамской истории нет ничего нового. Es ist – поистине – eine alte Geschichte[10], случайно выплывшая на свет Божий, после того как десятки таких же историй благополучно скрылись в прошлом. Если бы можно было разоблачить все “панамы” – история XVIII и XIX веков лишилась бы, пожалуй, своих последних, и так уже немногочисленных, декораций.

Мы должны, однако, сделать шаг вперед и сказать, что если бы Ротшильды и не прибегали к подкупам, не устраивали бы даже займов – их политическое могущество было бы почти на том же уровне просто потому, что в их сундуках лежат миллионы. Просмотрите с точки зрения денег хотя бы политическую жизнь одной только Англии. Чтобы быть избирателем, надо иметь ценз, то есть быть собственником. Чтобы быть депутатом, ценза, положим, не требуется, но без серьезного материального обеспечения и в данном случае обойтись невозможно. Надо истратить деньги на выборы, надо жить чем-нибудь – и отнюдь не как-нибудь – во время сессий, потому что депутат не получает жалованья. Чтобы быть министром, надо быть богатым человеком, так как министры берутся из числа людей, исключительно посвятивших себя политической деятельности, по закону неоплачиваемой. Мало того: миллионы дают вам право на получение наследственного аристократического титула. В течение XIX века место первого министра в Англии занимали около 20 лиц, все они, за исключением Гладстона, были миллионерами. Напомню хотя бы самые известные имена: Питт, Веллингтон, Мельбурн, Грей, Пиль, Каннинг, Дизраэли, Дерби, Россель, Палмерстон, Солсбери. Почти все они лорды, все же без исключения богачи. Из 670 депутатов английского парламента 1886 года было:

Землевладельцев 72

крупных арендаторов 58

фабрикантов 57

купцов 36

банкиров 27

владельцев копей 27

рантье 114

то есть 394 человека собственников.

Состав французской палаты депутатов совершенно такой же: преобладание собственников, фабрикантов, банкиров над людьми труда и профессий одинаково поразительно.

Если же все это так, то было бы просто аномалией, если бы Ротшильды не играли политической роли. Они – богачи среди богачей, они – собственники из собственников, банкиры, землевладельцы, фабриканты – являются как бы символом нашего строя, а их права, преимущества и привилегии так же дороги им самим, как и всем подвизающимся на том же пути. Они – свои люди во дворце Луи Филиппа, желанные гости за столом императора Наполеона, господа в палатах, где первую роль занимают Корнелии Герцы, Рейнаки, Вильсоны, Рувье.

Секрет всего этого – власть денег.

Грандиозная башня миллионов создана. С быстротой усовершенствованной техники века пара и электричества, железных дорог и телеграфов выросла она на глазах четырех-пяти поколений и стоит величественная, ужасающая, притягивая к себе, как магнит, целые потоки золота со всех концов мира. Сотни и тысячи людей работают над сооружением гигантской золотой пирамиды, перед которой гробницы Хеопса и Хефрена кажутся ребяческой забавой! Каторжники Гвианы, негры на бриллиантовых россыпях Бразилии, персы и турки у нефтяных фонтанов, шотландские углекопы в сырых подземельях, выходцы из Европы на хлопчатобумажных плантациях Америки, дети и внуки убийц в равнинах Австралии, суетливые агенты столичных бирж – все служат Ротшильдам, все тратят свою изобретательность, свою мускульную силу на то, чтобы золотая башня становилась все выше, и никто не знает, остановится ли когда эта гигантская работа поколений. Миллионы порождают миллионы, их накопились уже сотни, но Ротшильды, как и сто лет тому назад, продолжают свое дело с упорством и энергией, без страсти и торопливости, без идей, без утопий, без порывов. Без искры вдохновения строят они свое золотое капище, посвященное всемогущему богу современности.

Их могущество вызывает удивление, будит дурные страсти и вместе с тем обуславливает почти общую покорность. Я сказал почти, и в этом маленьком слове, быть может, скрывается залог лучшего будущего.

Еще недавно мы присутствовали при нескольких поразительных сценах во французской палате депутатов. Мы видели эту палату униженную и загрязненную панамской историей, пристыженную неслыханным всемирным скандалом; представители народа и его законодатели едва осмеливались показываться на улице, боясь услышать от раздраженной толпы гнусное прозвище “вор”. Настали дни искупления; в порыве проснувшейся чести палата решила пожертвовать сама собой и откровенно показать свою язву, чтобы все видели, что у нее есть, по крайней мере, мужество. В эти дни погибли десятки репутаций, почтенные деятели были изгнаны с позором, как уличенные во взяточничестве, и раздалось, наконец, то слово, которого так давно и с таким нетерпением ожидала страна. Это слово принадлежало второстепенному депутату, но с быстротой электрического тока облетело оно всю Францию и было встречено повсюду как предвестник новой эры и новой жизни. В небольшой сильной речи Кавеньяк без всяких укрывательств, намеков, смягчений указал на гангрену современной политической жизни республики, которая не без основания считает себя передовым батальоном человечества. Имя этой страшной болезни, разрушающей лучшие ткани народного организма, – продажность (venalite) и наглое, бесстыдное господство мешков, наполненных золотом. Все продажно: слово, перо, убеждение, министерский портфель, семья, учреждение. Можно купить депутата и журналиста с такою же легкостью, с какой покупают на бульварах публичную женщину. Человек не в силах бороться и не хочет бороться с соблазнами богатства и житейских наслаждений, он жадно смотрит кругом себя, чтобы ухватить приличный куш и завертеться в вихре удовольствия…

“Так жить нельзя”, – закончил Кавеньяк свою речь, и в дни искупления, дни пробудившейся совести эти простые слова сыграли историческую роль. Слыша их, все как будто присутствовали при той знаменитой сцене, когда огненная рука написала слова угрозы и гибели на покрытых пурпуром стенах вавилонского дворца. Так жить нельзя; нельзя отдавать все свои силы на братоубийственную борьбу; нельзя с гордо поднятой головой идти к почестям и известности, попирая ногами трупы усталых, измученных, погибших неудачников; нельзя мерить деньгами любовь, счастье, уважение, честь; нельзя торговать своею совестью; нельзя забывать, что есть совесть у человека… Деньги – не все, есть еще справедливость, есть правда, чувство собственного достоинства. Это не просто слова, потому что без них не существовала еще человеческая жизнь и не может существовать. К постыдной смерти, полному духовному вырождению, к невыразимой тоске, к торжеству скотских инстинктов ведет исключительное преклонение перед золотом. И разве не доказало оно уже своей несостоятельности? Посмотрите на эту шумную толпу, посмотрите на нее внимательнее, и вы увидите, что в ней едва ли есть один,

Тяжелой думой не измятый,До преждевременных добравшийся морщинБез преступленья иль утраты…

Разве не начинает уже, пусть робко, пусть заглушаемая ревом золотого тельца, звучать проповедь любви, и вместо торжествующего “всякий за себя, дорога – сильному” разве не слышим мы настойчивого призыва к дружбе, взаимности? Человечество устало от кипучей деятельности накопления, оно измучилось в погоне за земными благами, и, кто знает, быть может недалек тот день, когда люди опять вспомнят великие слова Овидия:

Prona que quum spectent animalia cetera terramOs homini sublime dedit coelum que videre jussitEt erectos ad sidera tollere vultus.

[11]

Дай Бог!

Приложение

О бирже, биржевой игре и спекуляциях

Предыдущее исследование должно было убедить читателя, что главная масса ротшильдовских миллионов собрана на бирже. Здесь барон Натан-Майер за пять лет увеличил свой капитал в 2500 раз, здесь барон Джеймс сыграл свои “ловкие штуки” с алжирским займом и акциями Северной железной дороги, здесь же одерживали свои блестящие триумфы другие главы ротшильдовских банкирских домов. Любопытно будет поэтому повнимательнее присмотреться к этому знаменитому учреждению – бирже, ее обычаям, нравам и шумной суетливой деятельности, создающей с быстротой молнии громадные состояния и разрушающей их в одно мгновение.

Биржи в настоящее время существуют повсюду, где только происходит торговля. На Западе каждый мало-мальски значительный город или местечко имеет одну или несколько бирж – то есть здание, где в определенные часы происходят встречи между купцами и совершаются торговые сделки. В этом смысле, то есть как собрания лиц, занимающихся коммерческой деятельностью, биржа появилась очень давно, еще задолго до конца средневековой эпохи, вероятно, в XII или, самое позднее, XIII столетии. Само слово “биржа” (фр. bourse, нем. Borse) означает не что иное, как “сборище”. Некоторое же подобие своей современной организации биржи получили в XII веке. Германские северные (то есть вольные, торговые) города, а затем и внутренние, многие города во Франции, Италии и Англии постепенно, один за другим, открывали у себя биржи для товарных оборотов по международной торговле с заморскими странами. У нас, в России, первая биржа появилась, по приказанию правительства, в начале прошлого века. Петр Великий во время своего пребывания за границей, ознакомившись с тамошними биржевыми учреждениями, вполне естественно пришел к убеждению о необходимости завести их и у себя, в России. В 1721 году появился “Регламент для главного магистрата”, в 18-й главе которого говорится: “Такоже надлежит в больших приморских и прочих купеческих знатных городах, со временем же в удобных местах, недалеко от ратуши (думы) построить, по примеру иностранных купеческих городов, биржи, в которые бы сходились торговые граждане для своих торгов и постановления векселей, також и для ведомостей о приходе и отпуске кораблей и коммерции (товаров): понеже в таком месте каждый купец и продавец в один час по вся дни может найти тех, с которыми ему нужда есть видетися”.

Регламент как нельзя лучше объясняет цель и смысл существования биржи. Ничто не может быть невиннее, полезнее, удобнее. Торговым людям отводится место, где они могут встречаться друг с другом, разузнавать о прибытии или отправке кораблей, заключать сделки, расплачиваться по векселям и учитывать их. В такой бирже нет ничего таинственного и непонятного; вся ее деятельность перед нами как на ладони, и решительно не видно, откуда мог появиться своеобразный биржевой жаргон с символическими терминами вроде курс, повышение, понижение, арбитраж и так далее, – терминами, определяющими созидание и разрушение миллионов.

Чтобы биржа из “собрания людей, занимающихся коммерческою деятельностью”, обратилась в место, где происходит игра гораздо более азартная, чем в Монако, где сосредотачиваются порою судьбы народов, войны, мира, реформ, – нужно было лишь одно условие: деньги должны были превратиться в товар, такой же, как хлеб и сало, и подвергаться таким же колебаниям в цене, как и все прочее, появляющееся на рынке. Каким путем это случилось, мы сейчас увидим.

Средние века не знали бумажных денег и обходились при помощи золотых и серебряных монет, право чеканить которые принадлежало владетельным князьям, герцогам, графам, баронам. Каждая монета стоила столько, сколько весила. Случалось, что какой-нибудь промотавшийся владетельный князь, граф или герцог чеканил монету низшего достоинства или меньшую весом и объявлял ее принудительный курс. Но на рынок, особенно внешний рынок, подобные распоряжения не оказывали ни малейшего влияния. Все равно как теперь в Англии в каждом магазине есть весы, на которых проверяется достоинство золотых монет, – так было и в средние века. Бумажные деньги – изобретение очень позднее. Впервые они появились в Англии, в конце XVII века (1699 год), в виде билетов государственного казначейства (exchenge bills). Ничего, кроме хорошего, на первых порах не предвещали эти билеты, которые в каждую данную минуту можно было разменять на золото. Они удовлетворяли потребность возрастающей торговли в денежных знаках, облегчали их пересылку и вообще доставляли торговым людям массу удобств. Они были не больше как векселя, но выданные не частным лицом, а учреждением и, разумеется, на предъявителя. Но главная их роль заключалась в том, что они помогли пустить в оборот залежавшиеся у частных лиц капиталы. Для примера возьмем Францию.

В первой четверти прошлого столетия, в развратную эпоху регентства, когда жажда наживы, наслаждения достигла “высокой степени безобразия”, в Париже появился ловкий и, пожалуй, даже замечательный финансист, шотландец Джон Лоу. Он быстро втерся в доверие регента, министров и их любовниц и задумал поистине грандиозное дело: собрать вместе все или по крайней мере большую часть денег Франции в кассах своего банка и пустить эти миллионы в оборот. Мы доподлинно не знаем, что он замышлял, но, по-видимому, он лелеял мысль о том, чтобы захватить в свои руки всю торговлю с Востоком, разбудить Индию, Китай, Японию и сделать Францию центром мировой торговли. Несмотря на свою горячую фантазию, он, вероятно, осуществил бы свои планы, если бы общество не изменило ему в самую решительную минуту. Лоу прибегнул к бумажным деньгам: он выпускал их целыми грудами, на десятки и сотни миллионов. Ему верили, им увлекались, и целые возы золота привозились к нему, чтобы разменять их на бумаги. Лоу давал премию: бумажный франк стал стоить дороже, чем металлический, и все торопились запастись драгоценными билетами, цена которых шла в гору. Ажиотаж охватил все классы общества. Скромные буржуа выкапывали свои кубышки из земли и несли в банк сбережения целых поколений; аристократы закладывали свои фамильные драгоценности, чтобы достать золота, а через него – магические билеты Лоу, которые каким-то чудным образом превращали 100 франков в 110, в 120 и так далее. Дела Лоу шли превосходно, он уже собрал нужные ему миллионы и рассчитывал приняться за те планы, осуществление которых обещало ему и всем его клиентам громадные прибыли. Но он плохо сообразил, с кем имеет дело. Перед ним были люди, возбужденные, жадные, с глазами, затуманенными жаждой наживы; он не понимал, что это – стадо, подверженное беспричинной панике. Она-то и случилась, – как и почему, сказать трудно. Очень может быть, что враги и завистники Лоу распустили слух, что его дела пошатнулись; очень может быть, что недоверие само овладело публикой, – как бы то ни было, начался отлив. Сигнал был подан самим герцогом Орлеанским и придворными. Как раньше они привозили к Лоу фургоны золота и получали бумажки, так теперь они приносили бумажки и увозили фургоны с золотом. Лоу мужественно держался до последней минуты, но против паники средств нет. Его сундуки быстро опустели, груды магических, ненужных уже бумаг валялись в его банке, а требования размена все возрастали. Лоу бежал: он оказался калифом на час. Премия, которую он платил и которая должна была окупиться торговлею и промышленностью, погубила его. “Гибель одного прокладывает путь другим”. По дороге, открытой Англией и Лоу, вскоре пошли все европейские государства: все стали выпускать бумажные деньги и обязательства разных наименований. Появляясь на рынке в громадном количестве, эти бумажные деньги подвергались постоянным и сильным колебаниям в своей цене. Причина колебания понятна. На самом деле кредитный билет, ассигнация и прочее являются не более как векселем, который выдается правительством или компанией частному лицу. Если правительство или компания богаты, если дела их идут хорошо, они в состоянии уплатить по своим обязательствам и даже наградить своих кредиторов прибылью (дивидендом) за доверие. Если, скажем, выпущены акции для разработки приисков, и вдруг эти прииски оказываются неизмеримо более богатыми, чем предполагалось, то акции непременно повысятся в своей цене, в противоположном случае – понизятся.