Это мужской мир, подруга!

– Зачем? – вылупилась на него я.

– Определить ущерб.

– Какой ущерб?

– Физический, – вздохнул он и снова что-то приписал в бумаге. След от пощечины, к сожалению или к счастью, со щеки уже исчез. Я начала жалеть, что Мудвин не поставил мне настоящего синяка. По крайней мере, тогда не было бы никаких вопросов. Хотя о чем я, все равно бы были. Омерзительный мужлан в прокуренном кабинете на пятом этаже этой следственной богадельни был совершенно уверен, что я сама во всем виновата и ничего такого, о чем я тут битый час рассказываю, не было. За те шестьдесят минут, что я сидела напротив него и отмахивалась от клубов вонючего сигаретного дыма (интересно, что он такое курит? Это надо запретить к продаже, как ядовитое вещество), я успела заметить, что у представителя органов правопорядка свое мнение и своя версия относительно происходящего.

– Я лично заявление у вас не принять не могу, но вы должны понимать, что шансов тут немного, – кисло процедил он.

– А что же нужно, чтобы шансы появились? Чтобы он меня на самом деле изнасиловал? Прийти избитой, в порванной одежде, тогда это будет серьезно?

– Вы, гражданка, успокойтесь. Не нервничайте, – фыркнул он и подсунул мне под нос исписанную убористым почерком бумагу. – Здесь вот подпишите.

– А что это?

– Ваше заявление. Хотите – прочтите, – пожал плечами он.

Я с интересом погрузилась в сухой текст. Из текста следовало, что такого-то числа июня месяца в восемнадцать часов тридцать минут по московскому времени гражданка Хрусталева обратилась в отделение милиции с заявлением о факте осуществления насильственных действий сексуального характера по отношению к ней со стороны ее начальника Рустама Вадимовича Мерзляева. Далее подробно перечислялось все, что он совершил по отношению ко мне, как-то: хватал за руки, угрожал увольнением, «нанес легкий удар в область щеки» и т.д., и т.п.

– И что дальше? – спросила я, подписав бумаги.

– Ну а чего вы от нас ждете? Что мы его посадим пожизненно? – вдруг как-то уж очень неприятно хохотнул следователь.

Меня передернуло и захотелось в ответ разбить о его голову какой-нибудь кувшин.

– Может быть, сразу же выкинуть мое заявление на помойку? – язвительно спросила я.

– Вы хотите забрать заявление? – Он даже обрадовался.

– Нет уж, не хочу. Раз уж я его подписала.

– Как хотите, – пожал он плечами и отвернулся, чтобы убрать бумагу в страхолюдный допотопный сейф с огромной замочной скважиной. – Только вы уж нашли бы другой какой способ разобраться с мужиком.

– Что? – ахнула я.

– Да то. Вы, гражданка, поймите, мы не в Нью-Йорке, у нас тут сказки про харрасмент не проходят. Что, бросил он тебя? Решила отомстить?

– Мы, кажется, на «ты» не переходили! – возмутилась я и почувствовала, как у меня начинает пульсировать висок. Голова разболелась так, что больно было даже смотреть на этого так называемого слугу закона.

– Как скажете. А только баба не захочет, кобель не вскочит, – хмыкнул он, заставив меня затрястись от ярости. – Я вас больше не задерживаю. До свидания!

Стоит ли говорить, что этого нового свидания с ним я совсем не жаждала. Проклиная все на свете, а прежде всего мужиков, я выскочила из отделения милиции. Да уж, в том, как я жила теперь, были свои минусы. Попробовал бы этот хмырь в погонах вести себя со мной таким вот образом, если бы знал, что я – это я. Да и не попала бы дочка самого Хрусталева в это заведение, потому что никому бы и в голову не пришло хватать ее за коленки. Да и не работала бы дочь Хрусталева, она только разъезжала бы по торговым центрам и массажным салонам на своей маленькой удобной «Тойоте». А не шлепала по улице в раздолбанных смешных кедах с нарисованными страусами по бокам.

Жалела ли я о так легко и бездумно брошенной сладкой жизни? Трудно сказать. Я не шла, а практически бежала по улице, плюясь и чертыхаясь, и в тот момент я бы не возражала бросить всю мощь и ярость моего отца и на этого следователя, и на Мудвина, и на весь мир. Я чувствовала себя в тот момент еще более беззащитной и ничтожной, чем когда отбивалась от цепких лапок Мудвина. На работе, в милиции, в метро, во многих местах – я чувствовала себя совершенно пустым местом, а иначе говоря – женщиной. Или, скорее, бабой, как именовал всех женщин мой отец.

Однако почти сразу я отбросила это малодушное желание прочь. Именно мой отец и был тот самый первый мужчина в этом мире, научивший меня понимать свое место. Вся эта система вместе со всеми мудвинами, следователями, браками по расчету и морями женских слез была выстроена такими, как он, мой отец. Я ни за что не хотела бы вернуться к нему, как бы удобно это ни было. Я не хотела комфорта – я хотела только независимости, я не хотела счастья, если для этого нужно было быть чьей-то, я мечтала о том, чтобы принадлежать самой себе.

Вечер уже затемнил, затуманил голубизну небесного свода. Стало еще прохладнее, июньские ночи заставляли еще плотнее замотаться в любимый свитер. Искусственный свет витрин и неоновой рекламы ярко освещал Тверскую, смешивая и взбалтывая в бархатистый коктейль уходящий день и летящую по небу ночь. Острая грань между светом и тьмой расплывалась, терялась в людской суете, за звуками автомобильных гудков, в громком смехе людей, выходящих из маленьких кафе. Я любила это время суток больше всего. Дневной поток машин и ссутуленных, несущихся куда-то людей в запыленных костюмах уже спадал, и на мостовой появлялись пары, двигающиеся неторопливым прогулочным шагом. Часто, практически каждый вечер, я была одной из таких людей. Только я никогда не шла в паре, я всегда была одна, сама по себе, наслаждалась каждой такой минутой.

От моей работы до дома можно было доехать на троллейбусе, а можно было дойти. Отделение милиции оказалось чуть дальше, но я была только рада пройтись. Я всегда или почти всегда ходила домой пешком. Это занимало обычно около сорока минут, иногда час, если я была очень усталой или умудрилась обуть туфли на каблуке. Впрочем, я уже даже забыла, когда последний раз меняла любимые кеды на лодочки – мне нравилось одеваться просто и дешево, хотелось думать, что моя персона не привлекает к себе повышенного интереса. Правда, последний инцидент с Мудвином показал, что даже кеды не спасают женщину от ненужного внимания.

Я занимала маленькую комнату на последнем этаже в старом доме почти напротив Патриарших прудов. Да, она стоила мне недешево, особенно если учесть, сколько я зарабатывала в качестве диспетчера Call-центра, но оно того стоило. В комнате была скрипучая железная кровать с шишечками, старый шкаф с помутневшим от времени зеркалом, стул и широкий подоконник, выполняющий роль письменного и обеденного стола, а также по вечерам он становился уютным креслом у окна, с которого открывался замечательный вид. Сидя с ногами на подоконнике, можно было увидеть кусочек прудов и кружево домов на Бронных, и этот вид не мог наскучить никогда. Кроме того, квартира наша была не совсем «жилая», не совсем обычная. Ее хозяйка – Варечка – была самым невероятным человеком, которого мне посчастливилось встретить. Считается, что у каждого человека в жизни случается что-то очень хорошее, что-то, что можно было бы назвать настоящей удачей. В моем случае именно встреча с Варечкой стала этой самой фортуной. Год назад Варя практически подобрала меня на улице.

– Никуля, ты приехала? – услышала я голос Варечки на автоответчике, стоило мне открыть дверь в квартиру. – Бери тогда эту трубку, а то у меня денег на телефоне почти нет!

– Привет, – промурлыкала я, обрадовавшись ее голосу больше, чем я даже сама от себя ожидала. После этого совершенно ненормального дня я нуждалась в Варечке, она была прописана мне в качестве анестезии. – Я только что вошла.

– Что-то ты поздно! Ладно, трудоголик ты мой, скажи-ка, кто там на базе? Эндрю уехал уже?

– Кажется... да, но я, вообще-то, еще даже кеды не успела снять. Дай-ка гляну. – Я положила трубку и окинула быстрым взглядом кухню и коридор. Эндрю, французский студент, считающий себя коммунистом, что меня лично очень веселило, приезжал в Москву только ради того, чтобы увидеть Ленина. – Он уже уехал, да.

– Я скоро буду, но ты всю кровать не занимай. Кажется, приедут в ночь новенькие, – предупредила меня Варечка.

– Я так устала, что могу вообще уснуть на подоконнике, – вздохнула я, но не стала ей рассказывать все, что случилось. Не по телефону, потом.

– Ты что-то совсем заработалась, тебе надо взять отпуск! – ухмыльнулась Варечка, которая к моей трудовой деятельности относилась иронически. Иногда она специально звонила мне на работу, называла мой диспетчерский номер и дальше потешалась, слушая мою гипервежливую речь и задавая всякие провокационные вопросы типа: «А не выпить ли нам вечерком?» Я бесилась, а Варечка хохотала. Впрочем, делала она так всего пару раз.

– Знаешь, насчет отпуска ты совершенно права. Отпуск мне бы не помешал, только боюсь, что он в моем случае может сильно затянуться.

– Что-то случилось? – Варечка почувствовала, что голос у меня, как говорится, не того.

– Не то слово! Просто нужна срочная психиатрическая помощь. Меня сегодня домогался босс.

– И ты была против? – искренне удивилась она.

– Ты бы знала только, какой он мерзкий. Просто как жаба.

– Понятно. – Варечка замолчала на секундочку, а потом мудро продолжила: – Там Эндрю должен был хорошего вина оставить. В серванте. Бери, пока я добрая.

– Бокал вина бы мне не помешал, – ухмыльнулась я. – Вот скажи, Варечка, а ты готова терпеть меня без квартплаты?

– Ты знаешь, как я тебя люблю, но квартплата – это святое. Без нее вся моя экономическая политика может полететь к чертовой матери, – вздохнула Варечка.

Я улыбнулась. Ее экономическая политика основывалась на наличии этой самой квартиры. Три немного запущенные комнаты в старом, практически разваливающемся доме, как Варечка говорила, «в историческом центре». Она ненавидела работать, любила спать допоздна, ходить по дому в рваных заячьих тапках и пить кофе из большой чашки с надписью «Varechka, I’m loving it». Кто ей ее подарил и при каких обстоятельствах – Варечка умалчивала. Мужчин у нее было много, даже слишком много, но она относилась к их стремительному течению сквозь ее жизнь с философским спокойствием. И ни к кому не была привязана всерьез.

– Ради того, чтобы найти ЕГО, ЕДИНСТВЕННОГО, я готова пару раз и ошибиться, – объясняла она мне, когда в очередной раз расставалась с каким-нибудь Павлушкой или Сенечкой.

– Пару раз? – ухмылялась я, а Варечка пропускала мимо ушей всю мою иронию. Она обладала удивительно крепкой психикой и очень любила жизнь во всех ее проявлениях. Кроме работы, конечно же. В солнечные дни Варечка могла часами сидеть на лавочке на Патриарших и слушать разговоры кумушек, гуляющих с детьми, а по вечерам пропадала в каких-то компаниях единомышленников. Теоретически Варечка была художником, из этих, свободных – с длинными волосами и грязными кроссовками, только что-то я ее рисующей особенно не видела. Впрочем, на стенах в квартире что-то действительно висело – яркое и странное, мало в моем представлении соответствующее понятию «живопись».

– Ты просто динозавр, – обзывалась она, когда я спрашивала, что изображено на том или ином полотне. – Это ж экспрессия, нерв.

– Нерв? Где? – еще старательнее вглядывалась я. В МГУ мы достаточно много внимания уделяли истории мирового искусства, и хотя я, скучая, большую часть курса пропустила мимо ушей, в моем подсознании осели Рембрандт и Леонардо. Кандинского я как-то не запомнила. Прогуляла, наверное. Но в сравнении с Варечкой и он был бы просто натуралистом.

– Знаешь, именно из-за таких, как ты, весь Арбат завешан дерьмовыми фруктовыми натюрмортами и дешевыми акварелями. Ты – убийца творческого начала.

– Ну, приехали, – смеялась я. – Я мешаю тебе рисовать?

– Не рисовать, а писать.

– Отлично, писать! Кто тебе мешает писать?

– У меня творческий кризис! – фыркала Варечка. – У меня конфликт с окружающей действительностью. Она слишком плоская и линейная!

– Это моя грудь – плоская и линейная, а ты ленишься. Что, трудно тебе нарисова... написать какой-нибудь пейзажик?

– Пейзажик? Боже мой, кого я пустила к себе в дом! – воздевала руки к небу Варечка. Ее смешное немного детское круглое лицо искажала гримаса подлинного (ну, почти подлинного) отчаяния. – Ты хоть понимаешь, что в нашем веке живопись больше не должна фиксировать реальность?

– Что? Почему?

– Да потому что для этого есть фотоаппарат! – заводилась Варя.

Впрочем, все это было не более чем секундным возмущением. Ее раздражение исчезало так же, как круги на воде.

В общем, Варечка жила в ожидании мирового успеха, а чтобы ожидать с комфортом, она сдавала внаем «лишние» две комнаты. Жизнь профессионального рантье она вела уже несколько лет, после смерти матери. Когда она вспоминала о маме, можно было почти воочию увидеть, как многотонный груз опускался на Варины плечи, а грусть стирала улыбку с ее лица. Она оставалась спокойна, говоря, что мать у нее была – мировой товарищ, но в ее голосе было столько нежности, что я начинала подозревать, насколько пустыми и формальными были мои собственные отношения с матерью. Варечка маму любила, я – честно говоря, только жалела. Но к моей жалости примешивалась серьезная доля презрения. Особенно сейчас, сидя на подоконнике и глядя на огни фонарей на Патриарших, я поражалась, как можно было променять свободу, право на тихие уютные вечера с самой собой на сумочки, массажистов и сомнительные радости заграничных пляжей. Все это бессмысленно, если за этим стоит грузный человек с квадратным подбородком, который в любой момент твоей жизни может вытереть о тебя ноги.

Несмотря на кажущуюся простоту и доступность, Варечка была человеком весьма своеобразным. Она выросла тут, на Патриарших, в квартире, которую когда-то получил ее дед – материн отец, зам какого-то министра по вопросам культуры. Варечка ходила в спецшколу, с детства владела английским и французским языками и знала наизусть огромное количество стихов. Часть из них были матерными и жутко пошлыми, вторая половина – лучшие сочинения Цветаевой, Пастернака и Вознесенского. Правда, матерные стихи она читала чаще и с большим удовольствием.

– Мажорская кровь мне мешает, – частенько говорила Варечка. – Уводит от народа! Вот и борюсь.

– Успешно, кстати, – смеялась я до слез от ее частушек. Ее коронная была: «Я в концертный зал попала, слушала Бетховена – только время зря пропало, ну, б..., и х...на!» Ее дед умер так давно, что Варя даже не помнила его лица. Отсоединенные от кормушки, со временем они с мамой подрастеряли былой шик, а в итоге от всего Клондайка осталась только эта вот квартира. Варя давала несколько объявлений в неделю, во всяких журналах и интернет-сайтах – на английском, исключительно для иностранцев. «Уютные частные апартаменты с полупансионом для желающих ощутить истинный вкус жизни в центре Москвы». Под столь привычным слуху иностранных туристов понятием «полупансион» Варечка имела в виду следующее:

– Можете пользоваться стиральной машинкой и холодильником. Что найдете – ваше. Что оставите – мое. – Уловка работала, а кроме того, слава о веселой Varechke шла впереди нее, и квартиру периодически наполняли реки, фонтаны и ручьи студентов, молодоженов, туристов-экстремалов со всех концов земного шара. В нашей квартире можно было, встретив утро на кухне с весело щебечущими подружками-итальянками, закончить день в долгой философской беседе с немецким юнцом в удобной кожаной обуви и с потертым рюкзаком за спиной. В основном это были студенты и молодые супружеские пары, которые прилетали в город на несколько дней, щебетали на нашей кухне на самых разных языках, размахивали путеводителями и восхищались Кремлем, Новодевичьим монастырем и красивыми девушками. Последнее определение частенько, как это ни было для меня странно, относилось ко мне. Язык проблемой не являлся, Варечка говорила свободно и, кажется, даже материлась на нескольких языках мира, а я часто объяснялась жестами. Смех, атмосфера праздника, красота Патриарших прудов – все это было понятно и без перевода. Для особо любознательных на кухне всегда лежали словари и разговорники.

– Почему иностранцы? – спросила я ее как-то еще в самом начале нашего знакомства.

– С них можно драть втридорога, и они крайне редко напиваются до свинообразного состояния, – объяснила мне Варечка.

В летние дни квартира пользовалась повышенным спросом, так что мы с Варечкой делили мою малюсенькую комнатку на двоих, теснясь на скрипучей кровати. Тогда Варечка снимала какой-то процент с моей собственной платы. Но в основном она занимала комнату с балконом, а я наслаждалась своей микрорезиденцией. И ни разу, ни разу еще до сегодняшнего дня, я не пожалела, что в свое время, год назад, я не пошла на поводу у отца и не вышла замуж. Эта жизнь, хоть и сведенная к паре джинсов и одному трикотажному платью, нравилась мне больше. Правда, до этого дня мне еще не приходилось обращаться с заявлением в милицию.

– Слушай, может, ему яйца оторвать? – предложила Варечка, когда я поделилась с ней тем, что произошло сегодня на работе.

– Кому именно? – вздохнула я. – Мудвину, следователю или папаше моему? Может, еще и Никитке оторвать за компанию, чтоб уж был комплект?

– Да уж, целая яичница получается, – хмыкнула Варечка, наливая себе в бокал остатки красного вина, бутылка которого уцелела в секретере. Эндрю хоть и французский коммунист, а вкус у него отменный, у чертяки. Вино было вкусным, я выпила почти всю бутылку, пока Варечка ехала домой.

– Самое поганое, что завтра мне на работу. Даже не представляю, как я туда пойду. А что, если он опять меня вызовет? – волновалась я. – И вообще, мне теперь хочется оттуда уволиться, но я не могу представить, где прямо сейчас найти место с нормальной зарплатой.

– Можно подумать, ты зарабатываешь золотые горы! – возмутилась Варя. – Такую работу можно за три дня найти.

– Ты думаешь? – нахмурилась я. При ее решительности и уверенности в себе – возможно. При моей закомплексованности и мании преследования – это было посложнее. С тех пор как мы с Варей встретились, я, конечно, достаточно сильно изменилась. Я хотя бы перестала дергаться от каждого звонка в дверь и чувствовать постоянную слежку. Уже неплохо. И я не теряла дара речи, если меня спрашивали о моей семье. Когда Варя встретила меня на Тверском бульваре, я испытывала определенные проблемы даже с тем, чтобы попросить прикурить. Я дрожала от холода, так как почти целый день провела на этой лавочке в хлопковом платьице на тесемках – единственном, что не отобрал у меня отец, когда я уходила из дома. Я помню, как влетела домой, крутя на пальце ключи от «Тойоты», и потребовала, чтобы отец раз и навсегда оставил меня и мою личную жизнь в покое, если хочет, чтобы я вообще согласилась считаться его дочерью. Это был неверный ход.

– Что? Ты, мелюзга! Языком-то не мели, а то я его тебе укорочу! – немедленно взбесился отец.

– Не посмеешь! – самонадеянно гаркнула я. – И имей в виду, я все знаю.

– Да ну! Ты что ж, как Господь Бог? – нехорошо усмехнулся он. Я говорила, что мой отец – человек весьма религиозный? Ну, во всяком случае, в его представлении, он очень даже верит в Бога. Он носит крест на груди, крестится прежде чем начать переговоры, а иногда кидает мелочь нищим из автомобильного окна.

– Я знаю, что ты подкупил Никиту, чтобы он на мне женился. Как ты мог?! – Я была возмущена, я жаждала извинений. Они не прозвучали.

– А что делать, если ты такая долбанутая! Кто тебя возьмет, с таким гонором! Ты бы хоть жрала получше, что ли? Скоро будешь в щели проваливаться, мечта бультерьера!

– Я тебя ненавижу!

– И что? Кого интересует твое мнение. Ты – моя! И пока ты носишь мои цацки, катаешь свой тощий зад на моей тачке и тратишь мои бабки – будешь делать, что я скажу. И за Никиту замуж ты пойдешь!

– Ни за что, – замотала головой я.

– А не пойдешь – лишишься всего. Имей в виду, я не шучу. Мне уже надоело потакать твоим капризам. Я думал, устрою все по-хорошему, а ты – опять туда же. Финтить? Не позволю!

– Да пошел ты со своими деньгами! Я вообще не хочу тебя знать! – разрыдалась я, а он подошел ко мне, взял за плечи, встряхнул, как какую-то тряпичную куклу, и рявкнул:

– Тогда пошла вон. На коленях приползешь.

– Не дождешься! – хлюпала я. После чего у меня были изъяты: ключи от «Тойоты», кредитки и вообще весь кошелек, сумка с документами, ключи от дома и даже косметичка. Я схватила с вешалки бархатный пиджак, но отец вырвал его у меня и демонстративно оторвал воротник.

– Свихнулся? – заорала я, а отец только расхохотался и добавил:

– Если хочешь уходить – уходи. Тут твоего вообще ничего нет. Голой пойдешь!

– Что? – Я помню, как у меня от ужаса расширились глаза. Мать с бабулей сидели в комнате ниже травы тише воды и не высовывались. Я могла их понять, ведь больше всего на свете отец ненавидел, когда ему сопротивлялись. Малейший намек на непокорность мог закончиться травмами разной степени тяжести. Я знала это, но никогда еще его гнев, его звериная злоба не накрывали меня с головой. Все-таки я была его единственная дочь.

– Ну что? Уже не так весело, да? – еще безумнее засмеялся он. – Без папиных бабок-то?

– Я ненавижу тебя! – крикнула я и в чем была выскочила на улицу. А именно – в босоножках и в платье на лямках. Лето же все-таки. Тепло же. А когда ты привыкла передвигаться на «Тойоте» или на «Порше» твоего друга, наличие пиджака не кажется таким важным. В тот день, совсем как сегодня, я бежала по улице, не останавливаясь, пока не сломала каблук и не вывихнула ногу. Слезы лились у меня из глаз, я отворачивалась от людей. Больше всего в тот момент я боялась именно их. Я просидела несколько часов, как парализованная, на скамейке в парке, совершенно не зная, что делать дальше. Пока ко мне не подошла она – Варечка. И, честное слово, я понятия не имею, что бы я делала, если бы не она!

Глава 4

Материальная девушка

Что придется увольняться, мне стало совершенно ясно, как только я пересекла порог родимого гадюшника следующим утром. Еще лежа в кровати, я осознала, что работать под руководством Мудвина не представляется возможным. Вопрос, собственно, состоял не в том, что делать, а в том, как заставить себя встать с кровати. Вся моя с таким трудом выстроенная самостоятельная жизнь трещала по швам, а я лежала в кровати, слушала «Бухенвальдский набат» моего будильника и изобретала поводы, чтобы на работу не пойти.

«Что мне там делать?» – думала я, теребя пальцами ноги кошку, улегшуюся прямо мне на щиколотки. Если верить некоторым, кошки вот так бухаются только на тех, кому плохо, кому нужна срочная кошачья помощь. Мне нужна была реанимация, так мне не хотелось шевелиться и особенно думать. Чтобы жить – надо работать, это я за прошедший год усвоила четко. И существование без гроша в кармане мне не нравилось совершенно. Однако все-таки придется уволиться, потому что, только представьте, какими глазами теперь на меня все будут смотреть. Устроила безобразную сцену, вынесла сор из избы. В милицию побежала, дура.

«Не пойду!» – подумала я и перевернулась на другой бок.

«Чтобы уволиться, надо пойти на работу. Ты хочешь проблем?» – сказала я самой себе. Здравый смысл, а заодно неприятные воспоминания о блуждании по городу без денег заставляли сохранять объективность. Проблем я не хотела, но, боюсь, они хотели, жаждали меня. Я выползла из-под одеяла, смахнув кошку, и поняла, что ко всему прочему у меня еще и мигрень. Головная боль наступала откуда-то изнутри, просочилась сквозь виски и словно разломила лицо напополам.

«О-о-о!» – простонала я, добравшись до кухни. Слава богу, никого из лиц иностранного происхождения в кухне не наблюдалось, я была одна. Только стиральная машинка крутила чьи-то вещи, надрывно гудя. Машинка у нас с Варечкой была старая, Ленина видавшая, на ладан дышащая. Странно было, что она до сих пор еще не развалилась, особенно учитывая, сколько людей стирало в ней свои запыленные одежды. Включая меня. Теперь я уже отлично справлялась со всей этой бытовухой, хотя, надо признать, так было не всегда.

* * *

Помню, когда я только появилась на Патриарших, Варечка поручила мне большую стирку. Она тогда еще не отдавала отчета в том, насколько я бесполезна, а я боялась ее разочаровать, так что старательно делала вид, что от меня может быть много пользы.

– Белье, скатерти, полотенца. И вот из этой корзины всякую мою дребедень. Сетка в шкафчике, – пояснила Варечка и упорхнула на какой-то пленэр. Под пленэрами понимался совместный выезд альтернативно-богемной общественности на чью-нибудь дачу с этюдниками, палитрами, маринованной в луке бараниной и ящиком коньяку. Пленэры Варечка очень уважала, считала, что именно на них она больше всего растет как художник. Не знаю, так ли это, а только приезжала с пленэров она такой мятой и измотанной, что становилось понятно – человек пахал, человек устал. У человека даже кисти от такой нагрузки в руках трясутся.