Обнаженная

– Хорошо-ли ты спала? He надо ли тебѣ чего-нибудь?

Жена встрѣчала его угрюмымъ и враждебнымъ взоромъ.

– Ничего.

И произнеся этотъ лаконическій отвѣтъ, Хосефина повертывалась въ постели спиною къ нему, чтобы выказать свое презрѣніе.

Художникъ переносилъ враждебное отношеніе жены съ кроткою покорностью, считая такое поведеніе своимъ долгомъ. Она могла, вѣдь, умереть! Но возможность скорой смерти оставляла его вполнѣ равнодушнымъ; онъ даже сердился на себя, какъ-будто въ немъ было два разныхъ существа, и упрекалъ себя въ жестокости и въ ледяномъ равнодушіи къ больной.

Однажды вечеромъ, у графини де-Альберка, послѣ дерзкихъ минутъ счастья, которымъ они бросали, казалось, вызовъ миру и спокойствію вернувшагося изъ заграницы гранда, художникъ робко заговорилъ о женѣ.

– Я буду приходить теперь рѣже. He удивляйся этому. Хосефина очень больна.

– Очень? – спросила Конча.

И Реновалесъ узналъ въ искрѣ, вспыхнувшей въ ея взглядѣ, что-то знакомое – какое-то голубое сіяніе, мелькавшее передъ его глазами съ адскимъ блескомъ во мракѣ ночей и мучившее его совѣсть.

– Нѣтъ, надо надѣяться, что все обойдется. Я думаю, что опасности нѣтъ.

Онъ чувствовалъ потребность лгать и искалъ утѣшенія въ томъ, что легко отзывался о болѣзни, воображая, что сознательный самообманъ избавитъ его отъ безпокойства. Онъ лгалъ, чтобы оправдать себя въ своихъ глазахъ, дѣлая видъ, что не знаетъ всего причиненнаго имъ зла.

– Это пустяки, – говорилъ онъ дочери, которая была взволнована видомъ матери и проводила у нея всѣ ночи. – Простая простуда отъ перемѣны погоды. Это пройдетъ, какъ только настанетъ тепло.

Онъ велѣлъ топить всѣ печи въ домѣ; въ комнатахъ было невыносимо жарко. Онъ громко заявлялъ твердымъ голосомъ, что жена простудилась, а внутренній голосъ нашептывалъ ему: «Это ложь, она умираетъ. Она умираетъ, и ты это знаешь».

Симптомы, о которыхъ предупредилъ его врачъ, появлялись теперь одинъ за другимъ съ педантичною точностью, ведя за собою смерть. Въ началѣ Реновалесъ замѣчалъ только постоянную лихорадку; температура повышалась каждый вечеръ, прерываясь сильнымъ ознобомъ. Затѣмъ начался проливной потъ по ночамъ, отъ котораго простыни бывали совершенно мокры. У этого жалкаго тѣла, становившагося все болѣе хрупкимъ и тощимъ, какъ-будто огонь лихорадки пожиралъ послѣдніе остатки мускуловъ и жира, оставалась для защиты только кожа, которая тоже таяла отъ постояннаго пота. Кашель не давалъ ей покоя, нарушая тяжелыми хрипами тишину особняка; слабая фигурка металась, стараясь незамѣтно выкашлять то, что давило ей легкія. Больная жаловалась на постоянную боль въ нижней части груди. Дочь кормила ее, упрашивая, лаская и поднося ей ложку ко рту, точно ребенку; но больная возвращала пищу изъ-за кашля и тошноты, жалуясь на адскую жажду, которая жгла ей внутренности.

Такъ прошелъ мѣсяцъ. Реновалесъ, со своимъ оптимизмомъ, заставлялъ себя вѣрить тому, что болѣзнь не пойдетъ дальше.

– Она не умретъ, Пепе, – говорилъ онъ энергичнымъ тономъ, словно готовъ былъ поссориться съ каждымъ, кто не согласится съ нимъ. – Она не умретъ, докторъ. Развѣ вы не согласны со мною?

Докторъ, по обыкновенію, пожимая плечами въ отвѣтъ. «Можетъ-быть… Мыслимо». И ввиду того, что больная упорно отказывалась отъ врачебнаго осмотра, докторъ судилъ о болѣзни по симптомамъ, сообщаемымъ ему мужемъ и дочерью.

Несмотря на невѣроятную худобу, нѣкоторыя части тѣла Хосефины значительно увеличились въ объемѣ. Животъ вздулся; въ ногахъ замѣчалась странная особенность: на одной ногѣ, тощей и худой, кожа еле прикрывала кости, на которыхъ не осталось ни намека на жиръ, другая же, огромная, пополнѣла, какъ никогда, и подъ бѣлою, натянутою кожею ясно обрисовывались ярко-голубыя, змѣящіяся вены.

Реновалесъ наивно разспрашивалъ доктора. Что онъ полагалъ объ этихъ симтомахъ? Врачъ опустилъ голову. Ничего. Надо подождать. Природа часто подноситъ сюрпризы. Но затѣмъ, словно принявъ вдругъ рѣшеніе, онъ попросилъ позволенія прописать лѣкарство и увелъ подъ этимъ предлогомъ мужа въ кабинетъ.

– Я долженъ высказать вамъ всю правду, Реновалесъ… Я не могу дольше выносить этой сострадательной комедіи; она годится для другихъ людей. Вы, вѣдь, мужчина. Это скоротечная чахотка. Больная протянетъ нѣсколько дней, а можетъ-быть нѣсколько мѣсяцевъ, но умретъ несомнѣнно, и я не знаю средства помочь ей. Если угодно, созовите консиліумъ.

Она умираетъ! Реновалесъ былъ такъ пораженъ, какъ-будто мысль о такомъ исходѣ никогда не приходила ему въ голову. Она умираетъ! Когда докторъ вышелъ изъ комнаты твердыми шагами, съ видомъ человѣка, снявшаго съ себя тяжелую отвѣтственность, художникъ повторилъ мысленно эти слова. Но теперь они не производили на него никакого впечатлѣнія, оставляя его совершенно равнодушнымъ. Но неужели дѣйствительно можетъ умереть эта маленькая женщина, которая такъ угнетала его и такъ пугала, несмотря на свою слабость?

Онъ зашагалъ по мастерской, повторяя вслухъ:

– Она умираетъ? умираетъ!

Онъ. произносилъ эти слова, желая прочувствовать ихъ, застонать отъ горя, но ничто не помогало – онъ попрежнему оставался безчувственнымъ.

Хосефина умирала, а онъ былъ невозмутимъ! Онъ попробовалъ плакать, властно заставляя себя исполнить этотъ долгъ, замигалъ глазами, сдерживая дыханіе и стараясь охватить свое несчастіе воображеніемъ. Но глаза его остались сухими, легкія съ наслажденіемъ вдохнули воздухъ, непокорныя мысли не пропустили ни одного печальнаго образа. Это было чисто внѣшнее, поверхностное огорченіе, выливавшееся лишь въ словахъ, жестахъ и хожденіи по комнатѣ; душа же оставалась безчувственною, какъ-будто застыла въ мирномъ равнодушіи отъ увѣренности въ смерти жены.

Его сталъ мучить стыдъ за эту чудовищную жестокость. Тѣ причины, которыя побуждаютъ аскетовъ подвергать себя смертельнымъ наказаніямъ за грѣхи воображенія, погнали его теперь, въ сильномъ раскаяніи, въ комнату больной. Онъ твердо рѣшилъ не выходить оттуда, покорно сносить презрительное молчаніе жены и не покидать ея до послѣдней минуты, забывая о снѣ и о голодѣ. Онъ испытывалъ потребность очиститься какимъ-нибудь благороднымъ и великодушнымъ поступкомъ отъ своего страшнаго ослѣпленія.

Милита перестала проводить ночи при матери и вернулась домой, не доставивъ этимъ особеннаго удовольствія мужу, который былъ радъ неожиданному возвращенію къ жизни холостяка.

Реновалесъ не спалъ. Послѣ полуночи, когда уходилъ Котонеръ, онъ молча ходилъ по ярко освѣщеннымъ комнатамъ вблизи спальни и заглядывалъ изрѣдка въ комнату жены. Хосефина металась по постели, вся въ поту, то въ приступѣ жестокаго кашля, то въ тяжелой дремотѣ. Она такъ ослабѣла и съежилась, что тѣло ея еле виднѣлось подъ одѣяломъ, точно у ребенка. Остатокъ ночи маэстро проводилъ въ креслѣ, куря и широко открывъ глаза, но предаваясь тяжелой дремотѣ.

Мысли его уносились далеко. Тщетно стыдился онъ своей жестокости. Его околдовала, казалось, какая-то таинственная сила, уничтожавшая въ немъ раскаяніе. Онъ забывалъ о больной и спрашивалъ себя, что дѣлаетъ въ это время Конча; воображеніе рисовало ее обнаженною, въ минуты забвенія; онъ вспоминалъ ея слова, волненіе, ласки во время свиданій. Съ трудомъ отрываясь отъ этихъ мечтаній, онъ шелъ, точно искупляя грѣхи, къ двери спальни и прислушивался къ тяжелому дыханію больной. Лицо его было серьезно, но плакать онъ не могъ и тщетно старался изобразигь грусть на лицѣ.

Послѣ двухъ мѣсяцевъ болѣзни, Хосефинѣ стало тяжело лежать вѣ постели. Дочь поднимала ее, какъ перышко, и больная сидѣла въ креслѣ, крошечная, тщедушная, неузнаваемая; отъ лица ея остались только глазныя впадины и заострившійся носъ.

Котонеръ съ трудомъ сдерживалъ слезы при видѣ ея.

– Отъ нея ничего не осталось! – говорилъ онъ, уходя. – Никто не узналъ-бы ея теперь.

Тяжелый кашель отравлялъ больную. На губахъ показывалась бѣлая пѣна, которая застывала на углахъ рта. Глаза ея расширились и глядѣли какъ-то странно, словно видѣли больше, чѣмъ то, что окружало больную. О, эти глаза! Какой страхъ пробуждали они всегда въ Реновалесѣ!

Однажды вечеромъ они устремились на него съ выраженіемъ злобнаго упорства, которое приводило его всегда въ ужасъ. Эти глаза проникали въ его мозгъ и копались въ его мысляхъ.

Они были одни въ комнатѣ; Милита ушла домой, Котонеръ дремалъ на креслѣ въ мастерской. Больная выглядѣла въ этотъ вечеръ болѣе оживленною и словоохотливою и глядѣла съ нѣкоторымъ состраданіемъ на мужа, сидѣвшаго у ея постели.

Она умирала, она твердо знала, что умретъ. И послѣдній протестъ жизни, которой не хочется угаснуть, и страхъ передъ невѣдомымъ, вызвалъ слезы на ея глазахъ.

Реновалесъ шумно заспорилъ, желая скрыть свою ложь подъ громкимъ протестомъ. Что это она говоритъ о смерти? Она останется жива и проживетъ еще счастливо долгіе годы.

Хосефина ульбнулась, какъ-будто испытывала состраданіе къ нему. Она не обманывала себя; взоръ ея проникалъ глубже, чѣмъ его глаза; она чуяла то неосязаемое и невидимое, что окружало ее. И она заговорила слабымъ, но торжественнымъ голосомъ человѣка, который произноситъ послѣднія слова и въ послѣдній разъ изливаетъ душу.

– Я умру, Маріано, и раньше, чѣмъ ты думаешь… но позже, чѣмъ мнѣ хотѣлось. Я умру, и ты успокоишься наконецъ.

Онъ, онъ могъ желать ея смерти! Удивленіе и раскаяніе заставили его вскочить на ноги, возбужденно зажестикулировать и взволноваться такъ сильно, какъ-будто невидимыя руки грубо раздѣли его вдругъ.

– Хосефина, ты бредишь. Успокойся, ради Христа, не говори такихъ вещей.

Она улыбнулась, и лицо ея болѣзненно перекосилось; но оно сейчасъ же прояснилось, какъ у человѣка, который умираетъ въ полномъ сознаніи, безъ кошмаровъ и бреда. Она говорила съ искреннимъ, сверхчеловѣческимъ состраданіемъ, оборачиваясь назадъ на жалкую жизнь, покидая навсегда ея мутное теченіе, ступивъ уже одною ногою на берегъ вѣчнаго мрака, вѣчнаго мира.

– Мнѣ не хотѣлось умереть безъ того, чтобы не высказать тебѣ всего. Я умираю, зная все. He вскакивай… не протестуй. Ты знаешь мою власть надъ тобою. Много разъ видѣла я ужасъ въ твоихъ глазахъ при видѣ того, съ какою легкостью я читаю твои мысли… Давно уже убѣдилась я въ томъ, что все кончено между нами. Мы жили, какъ двѣ Божьихъ скотинки, ѣли вмѣстѣ, спали вмѣстѣ, помогали другъ другу по необходимости… но я заглядывала въ твой внутренній міръ, въ твое сердце… тамъ не было ничего, ни воспоминанія, ни искры любви. Я была для тебя женщиною, хорошею подругою, которая ведетъ хозяйство и избавляетъ тебя отъ мелкихъ жизненныхъ заботъ. Ты много работалъ, чтобы окружить меня комфортомъ, чтобы я была довольна и молчала, оставляя тебя въ покоѣ. Но любовь?.. Ея не было никогда. Многіе живутъ такъ, какъ мы… многіе, почти всѣ. Но я не могла; я воображала, что жизнь совсѣмъ не то. Мнѣ не жаль поэтому умирать… He выходи изъ себя, не кричи. Ты не виноватъ, мой бѣдный Маріано… Мы сдѣлали большую ошибку, поженившись.

Она говорила мягко и нѣжно, словно была уже въ другомъ мірѣ, не упоминая изъ великодушія о жестокости и эгоизмѣ въ той жизни, съ которою разставалась. Такіе люди, какъ онъ, были исключеніями; имъ слѣдовало жить одиноко, особою жизнью, какъ растутъ большія деревья, которыя высасываютъ изъ почвы весь сокъ и душатъ всякое растеніе, попавшее въ сферу ихъ корней. Но она сама была недостаточно сильна для такого одиночества; ея слабая натура нуждалась въ тихой нѣжности, во взаимной любви. Ей надо было выйти замужъ за обыкновеннаго человѣка, за простое существо, какъ она сама, безо всякихъ высшихъ стремленій, со скромными, обыденными требованіями. Художникъ же увлекъ ее за собою, сбилъ съ легкаго и обычнаго пути, по которому идетъ большинство людей, и она упала на полдорогѣ, состарившись въ расцвѣтѣ молодости и не вынеся этого пути, который превышалъ ея силы.

Реновалесъ волновался, не переставая протестовать.

– Какія глупости ты говоришь! Ты бредишь. Я всегда любилъ тебя, Хосефина. Я люблю тебя…

Но глаза ея заискрились гнѣвомъ и приняли жесткое выраженіе.

– Замолчи, не лги. Я знаю о кучѣ писемъ, спрятанныхъ въ шкафу за книгами въ твоей мастерской. Я прочитала всѣ по очереди. Я знала, куда ты пряталъ эти письма, когда ихъ было всего три. Теперь ты видишь, что я знаю все, касающееся тебя, что я имѣю власть надъ тобою, что ты ничего не можешь скрыть отъ меня. Я знаю о твоей любви…

У Реновалеса застучало въ вискахъ, и полъ зашатался подъ его ногами. Что за чародѣйство!.. Эта женщина обладала такимъ инстинктомъ, что обнаружила даже существованіе тщательно скрываемыхъ писемъ!

– Все это ложь! – закричалъ онъ энергично, чтобы скрыть свое смущеніе. – Никакой любви у насъ не было. Если ты читала эти письма, то знаешь не хуже меня, въ чемъ тутъ дѣло. У насъ чисто дружескія отношенія. Это просто письма полусумасшедшей подруги.

Больная печально улыбнулась. Въ началѣ это была дружба, даже меньше, нехорошее развлеченіе капризной бабы, которой нравилось играть знаменитымъ человѣкомъ и вызывать въ немъ юношескую страсть, Она хорошо знала подругу дѣтства и была увѣрена сперва, что дѣло не пойдетъ дальше. Ей было жаль только бѣднаго стараго графа, идіотски влюбленнаго въ жену. Но потомъ произошло что-то неожиданное, спутавшее всѣ ея расчеты и предположенія, что-то непонятное. Теперь Конча была любовницею мужа.

– He отрицай, это напрасно. Именно эта увѣренность убиваетъ меня. Я догадалась о происшедшемъ, увидя, какъ ты задумываешься со счастливою улыбкою на губахъ, словно упиваясь чудными мечтами. Я догадалась по твоему веселому пѣнію съ ранняго утрэ, какъ только ты просыпался, по запаху, который ты приносилъ съ собою и отъ котораго никогда не можешь отдѣлаться. Мнѣ не нужно больше писемъ. Мнѣ достаточно чувствовать этотъ запахъ измѣны и грѣшнаго тѣла, съ которымъ ты не разстаешься теперь. Ты, бѣдный, возвращался домой, воображая, что все остается за дверьми, а запахъ ея выдаетъ тебя… Мнѣ кажется, что я и сейчасъ чувствую его.

И она расширяла ноздри, вдыхая запахъ съ болѣзненнымъ выраженіемъ и закрывая глаза, какъ будто не желая видѣть тѣхъ картинъ, которыя онъ вызывалъ передъ ея глазами. Мужъ продолжалъ оправдываться, убѣдившись въ томъ, что у нея нѣтъ иныхъ доказательствъ его измѣны. Все это ложь, одна ложь!

– Нѣтъ, Маріано, – прошептала больная. – Она живетъ въ тебѣ, она наполняетъ твои мысли. Я вижу ее и сейчасъ. Прежде ея мѣсто было занято тысячью разрозненныхъ фантастическихъ образовъ, иллюзіями по твоему вкусу, голыми женщинами, нагими тѣлами, которымъ ты поклонялся. Теперь же она заполняетъ все; твои мечты воплотились въ живую женщину… Оставайтесь и будьте счастливы! Я ухожу… для меня нѣтъ мѣста на этомъ свѣтѣ.

Она помолчала немного, и глаза ея снова наполнились слезами, при воспоминаніи о первыхъ счастливыхъ годахъ совмѣстной жизни.

– Никто не любилъ тебя въ жизни такъ, какъ я, Маріано, – произнесла она съ тоскою и нѣжностью въ голосѣ. – Я смотрю теперь на тебя, какъ на чужоро, безъ любви и безъ ненависти. И тѣмъ не менѣе, не было на свѣтѣ женщины, которая любила бы мужа болѣе страстно, чѣмъ я тебя.

– Я обожаю тебя, Хосефина. Я люблю тебя такъ же, какъ при первомъ знакомствѣ. Помнишь?

Но голосъ его звучалъ фальшиво, несмотря на желаніе придать ему взволнованный тонъ.

– He старайся понапрасну, Маріано. Все кончено. Ни ты меня не любишь, ни во мнѣ не осталось ничего прежняго.

На лицѣ ея появилось выраженіе изумленія; она была сама удивлена, казалось, своимъ спокойствіемъ и всепрощеніемъ, своимъ полнымъ равнодушіемъ къ человѣку, причинившему ей столько страданій. Воображеніе рисовало ей огромный садъ съ цвѣтами, которые производили впечатлѣніе безсмертныхъ, а на самомъ дѣлѣ отцвѣтали и опадали съ наступленіемъ зимы. Мысли больной уходили дальше, за предѣлы холодной смерти. Снѣгъ таялъ, солнце снова сіяло, наступала новая весна, принося съ собою жизнь и любовь, и сухія вѣтви опять зеленѣли подъ свѣжею растительностью.

– Почемъ знать! – прошептала больная съ закрытыми глазами. – Можетъ быть ты вспомнишь обо мнѣ, когда я умру… Можетъ быть ты захочешь отъ меня чего-нибудь… и вспомнишь обо мнѣ… и почувствуешь благодарность къ той, которая такъ любила тебя. To, что теряешь, часто дѣлается желаннымъ.

Больная замолчала, утомившись отъ усилій, и погрузилась въ тяжелую дремоту, которая служила ей отдыхомъ. Послѣ этого разговора, Реновалесъ понялъ свою низкую и гадкую роль передъ женою. Она все знала и прощала ему. Она слѣдила за теченіемъ его любви, по каждому письму, по каждому движенію, догадываясь по его улыбкамъ о пріятныхъ воспоминаніяхъ, чуя постоянно запахъ грѣшнаго тѣла Кончи, пропитывавшій его платье, дыша можетъ-быть цѣлыми ночами, во время тяжкой безсонницы, атмосферою грѣха, которой никто не замѣчалъ, но которую она чуяла своимъ обостреннымъ чувствомъ. И она молчала! И умирала безъ протеста! И онъ не падалъ къ ея ногамъ, моля о прощеніи, а оставался безчувственнымъ, безъ единой слезы, безъ единаго вздоха!

Ему стало страшно оставаться съ нею наединѣ. Милита снова водворилась у родителей, чтобы ухаживать за матерью. Маэстро заперся въ мастерской, стараясь забыть за работою объ умирающемъ тѣлѣ, которое угасало подъ одною крышею съ нимъ.

Но тщетно мѣшалъ онъ краски на палитрѣ, брался за кисти, готовилъ полотно. Онъ только пачкалъ и мазалъ, не подвигаясь впередъ, какъ будто забылъ о своемъ искусствѣ, и невольно обертывался часто на дверь, опасаясь, какъ бы не вошла Хосефина, чтобы продолжать разговоръ, въ которомъ она такъ ясно обнаружила его низость и величіе своей собственной души. Художникъ возвращался наверхъ и подходилъ на цыпочкахъ къ двери спальни, чтобы убѣдиться въ томъ, что Хосефина лежитъ тамъ, еще болѣе похудѣвъ и слушая дочь съ улыбкою на лицѣ; отъ головы ея остался одинъ черепъ, еле прикрытый кожею.

Худоба ея была поразительна и не знала границъ. Когда больная исхудала, казалось, до полнаго истощенія, она стала съеживаться, какъ-будто за жиромъ и мускулами началъ таять жалкій скелетъ.

Иногда ее мучилъ бредъ. Съ трудомъ сдерживая слезы, дочь поддакивала ей, выслушивая фантастическія предположенія матери, планъ уѣхать далеко и поселиться съ Милитою въ саду, гдѣ нѣтъ ни мужчинъ, ни художниковъ… Особенно художниковъ…

Она прожила еще двѣ недѣли. Реновалесъ жаждалъ отдыха съ жестокимъ эгоизмомъ, тяготясь этимъ ненормальнымъ состояніемъ. Если уже ей суждено умереть, то пусть лучше умретъ поскорѣе, чтобы всѣ въ домѣ могли вздохнуть спокойно.

Смерть пришла однажды вечеромъ, когда маэстро лежалъ на диванѣ въ своей мастерской и читалъ продушенное письмецо съ нѣжными жалобами. Сколько дней они не выдались уже! Какъ здоровье больной? Конечно, его мѣсто было теперь дома, въ обществѣ косо взглянули бы на его визиты къ ней. Но какъ тяжела была эта временная разлука!

Но Реновалесъ не кончилъ чтенія. Въ комнату вошла Милита съ выраженіемъ испуга на лицѣ. Въ глазахъ ея свѣтился ужасъ, который смерть возбуждаетъ въ людяхъ на своемъ пути, хотя-бы они ждали ея прихода.

Голосъ Милиты прерывался. Мама… разюваривала съ нею… высказывала надежду на скорое путешествіе… и вдругъ захрипѣла… голова склонилась и упала на плечо… одинъ моментъ… потомъ ничего… совсѣмъ, какъ птичка!

Реновалесъ побѣжалъ въ спальню и встрѣтился по дорогѣ съ Котонеромъ, который бѣжалъ изъ столовой. Они застали Хосефину въ креслѣ; она сидѣла, съежившись и согнувшись; тѣло ея было дрябло и мягко, какъ тряпка. Все было кончено.

Милитѣ пришлось поддержать отца. Въ качествѣ сильной молодой женщины, она одна сохранила въ критическій моментъ спокойствіе духа и энергію. Реновалесъ позволилъ дочери дѣлать съ собою, что угодно, и прижался лицомъ къ ея плечу, въ театральной позѣ, великолѣпно изображая отчаяніе и разсѣянно держа въ рукѣ письмо графини.

– He падай духомъ, Маріано, – говорилъ Котонеръ сдавленнымъ отъ слезъ голосомъ. – Будь мужчиной. Милита, уведи отца въ мастерекую… Онъ не долженъ видѣть ея.

Маэстро позволилъ дочери увести себя, громко вздыхая, отдуваясь и тщетно стараясь заплакать. Слезы не являлись. Онъ не могъ сосредоточить вниманія на случившемся; его отвлекалъ внутренній голосъ, голосъ великаго искушенія.

Она умерла, и онъ былъ свободенъ. Онъ могъ спокойно идти по своему пути, быть себѣ полнымъ хозяиномъ, не считаясь ни съ какими препятствіями. Передъ нимъ лежала жизнь со всѣми наслажденіями, любовь безъ страха и опасеній, слава съ ея пріятными послѣдствіями!

Для него начиналась вторая жизнь.

Часть третья

I

Реновалесъ не возвращался домой до начала слѣдующей зимы. Смерть жены такъ поразила его, что онъ долго не могъ опомниться и проникнуться сознаніемъ, что онъ – полный хозяинъ своего положенія. Глядя, какъ онъ валяется въ мастерской на диванѣ, не работая, съ блуждающимъ взоромъ, точно видитъ сны на яву, Котонеръ искренно сокрушался о его состояніи. Кромѣ того старику было непріятно, что графиня стала часто бывать въ особнякѣ, по смерти Хосефины, навѣщая знаменитаго маэстро и свою дорогую Милиту.

– Ты долженъ уѣхать, – совѣтовалъ старый художникъ. – Ты свободенъ; тебѣ, вѣдь, все равно, гдѣ жить. А прокатиться слѣдуетъ, и подальше. Это развлечетъ тебя.

Реновалесъ уѣхалъ путешествовать, веселый и радостный, какъ студентъ. Впервые былъ онъ свободенъ отъ строгаго семейнаго надзора. Онъ былъ одинокъ, богатъ, хозяинъ себѣ и естественно считалъ себя счастливѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ. Дочь была замужемъ и жила своею семьею. Онъ наслаждался пріятнымъ одиночествомъ, не зная ни заботъ, ни обязанностей; едрнственными узами, да и то очень пріятными, были для него безконечныя письма Кончи, которыя онъ получалъ всюду въ пути. О, да будетъ благословенна свобода!

Онъ пожилъ въ Голландіи, изучая музеи, которыхъ никогда не видалъ; затѣмъ, съ непостоянствомъ перелетной птицы, спустился въ Италію, наслаждаясь втеченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ легкою, беззаботною жизнью, не работая, посѣщая мастерскія художниковъ, принимая съ удовольствіемъ заслуженныя почести тамъ, гдѣ онъ прежде боролся въ нуждѣ и безызвѣстности. Изъ Италіи онъ переѣхалъ въ Парижъ, а въ концѣ концовъ внялъ приглашеніямъ графини, которая проводила лѣто съ мужемъ въ Біаррицѣ.

Стиль Кончи въ письмахъ становился все болѣе настойчивымъ; по мѣрѣ продленія разлуки она предъявляла все большія требованія. Пора ему вернуться, хватитъ путешествовать. Она соскучилась, она любила его, не могла жить безъ него. Вдобавокъ она писала о мужѣ, старомъ графѣ, который присоединялся, по своей слѣпотѣ, къ мольбамъ жены, прося ее пригласить художника на лѣто въ Біаррицъ, гдѣ у нихъ была чудная вилла. Бѣдный маэстро долженъ былъ чувствовать себя глубоко несчастнымъ послѣ смерти жены, и добродушный грандъ считалъ своимъ долгомъ утѣшить его въ одиночествѣ. У нихъ въ домѣ маэстро долженъ былъ найти развлеченіе и новую семью.

Художникъ прожилъ все лѣто и часть осени въ пріятной атмосферѣ графскаго дома, какъ нарочно созданной для него. Прислуга уважала его, догадываясь, что онъ – настоящій хозяинъ. Графиня, истосковавшаяся въ долгой разлукѣ, была такъ дерзка въ пылу любви, что художнику приходилось сдерживать ея порывы и просить быть осторожнѣе. Благородный графъ де-Альберка относился къ Реновалесу съ искренней симпатіей и состраданіемъ. Бѣдный, знаменитый другъ! Какое горе потерять жену! И въ отчаянномъ жестѣ сеньора съ орденами отразился весь ужасъ передъ возможностью овдовѣть и лишиться супруги, которая дѣлала его такимъ счастливымъ.

Съ наступленіемъ зимы Реновалесъ вернулся въ свой особнякъ. Онъ не испыталъ ни малѣйшаго волненія, очутившись снова въ трехъ большихъ мастерскихъ и, пройдя по комнатамъ, которыя казались холоднѣе, больше и выше теперь, когда тишину ихъ нарушали только его шаги. Ему не вѣрилось, что прошелъ уже годъ. Все выглядѣло попрежнему, какъ-будто отсутствіе его длилось всего нѣсколько дней. Котонеръ прекрасно присмотрѣлъ за домомъ, наблюдая за работою швейцара съ женою и стараго лакея, убиравшаго мастерскія; эти люди составляли всю прислугу Реновалеса. Нигдѣ не было видно ни пылинки, въ комнатахъ не чувствовалось ни малѣйшей затхлости или спертой атмосферы. Все было чисто и блестѣло, словно жизнь никогда не прерывалась въ этомъ домѣ. Солнце и чистый воздухъ влились въ окна широкими струями и разогнали тяжелую атмосферу болѣзни и страданій, которая наполняла домъ при отъѣздѣ Реновалеса, чуявшаго тогда всюду невидимую руку Смерти.

Весь домъ обновился; онъ былъ похожъ на прежній, нз теперь все въ немъ было свѣжо и звучно, какъ въ только что выстроенномъ зданіи.

Внѣ мастерской ничто не напоминало Реновалесу объ умершей женѣ. Онъ не захотѣлъ войти въ ея спальню и даже не спросилъ, у кого ключъ отъ двери. Онъ спалъ въ комнатѣ дочери, на узенькой кровати Милиты, наслаждаясь своею скромною и простою жизнью въ этомъ роскошномъ, барскомъ особнякѣ.

Завтракалъ маэстро въ столовой на концѣ стола, покрытомъ салфеткою; роскошное убранство и громадные размѣры этой комнаты дѣйствовали на него подавляющимъ образомъ; все казалось ему теперь безполезнымъ и слишкомъ большимъ. Онъ разсѣянно глядѣлъ на кресло у камина, гдѣ часто сидѣла покойная. Это кресло съ удобными ручками, казалось, ждало возвращенія жалкой фигурки, дрожавшей, какъ птичка. Но художникъ не чувствовалъ ни малѣйшаго волненія. Онъ не могъ даже хорошенько возстановить въ памяти лица Хосефины. Оно мѣнялось столько разъ! Лучше всего онъ помнилъ маску скелета послѣднихъ дней, но эта вызывала въ немъ отвращеніе; онъ былъ такъ счастливъ и силенъ, что не желалъ портить настроенія печальными воспоминаніями.