Памяти В. Г. Белинского

А. И. Богдановичъ

Памяти В. Г. Бѣлинскаго.

«Что бы ни случилось съ русской литературой, какъ бы пышно ни развивалась она, Бѣлинскій всегда будетъ ея гордостью, ея славой, ея украшеніемъ. До сихъ поръ его вліяніе ясно чувствуется на всемъ, что только появляется у насъ прекраснаго и благороднаго; до сихъ поръ каждый изъ лучшихъ нашихъ литературныхъ дѣятелей сознается, что значительной частью своего развитія обязанъ, непосредственно или посредственно, Бѣлинскому. Въ литературныхъ кружкахъ всѣхъ оттѣнковъ едва ли найдется пять-шесть грязныхъ и пошлыхъ личностей, которыя осмѣлятся безъ уваженія произнести его имя».

Такъ сорокъ лѣтъ тому назадъ писалъ Добролюбовъ о Бѣлинскомъ по поводу выхода перваго собранія его сочиненій, и эти слова не теряютъ своего значенія и теперь, когда прошло полстолѣтія со дня кончины великаго русскаго писателя. Даже болѣе,– если Добролюбовъ все же счелъ нужнымъ отмѣтить «пять-шесть грязныхъ и пошлыхъ личностей», то нынѣ едва-ли найдется хоть одинъ человѣкъ въ «литературныхъ кружкахъ», который сталъ бы отрицать значеніе Бѣлинскаго или отказалъ бы ему въ уваженіи. Имя Бѣлинскаго играетъ въ литературѣ такую же роль теперь, какъ имя Пушкина, соединившее на празднествѣ 80 года всѣхъ около себя, примирившее всѣ направленія. Нѣтъ теперь двухъ мнѣній о немъ, и въ этомъ мы видимъ великое торжество тѣхъ началъ, провозвѣстникомъ которыхъ выступилъ въ литературѣ Бѣлинскій, которыя онъ выстрадалъ и за нихъ пострадалъ не мало.

Виссаріонъ Григорьевичъ Бѣлинскій былъ сыномъ флотскаго врача и родился въ маѣ или февралѣ 1810 г. въ Свеаборгѣ, во время стоянки тамъ флотскаго экипажа, въ которомъ служилъ его отецъ, происходившій изъ духовнаго сословія. Дѣдъ Бѣлинскаго былъ священникомъ въ селѣ Бѣлыни, Пензенской губерніи, Нижнеломовскаго уѣзда, откуда и фамилія Бѣлынскій, передѣланная затѣмъ въ «Бѣлинскій». Дѣтство его протекло въ родной губерніи, въ уѣздномъ городѣ Чембарѣ, гдѣ продолжалъ службу его отецъ въ качествѣ уѣзднаго «штабсъ-лекаря». Насколько можно судить по скуднымъ воспоминаніямъ, дѣтство Бѣлинскаго протекло въ родной семьѣ довольно сносно. Отецъ былъ для своего времени человѣкомъ развитымъ и понималъ даровитую натуру ребенка, отличалъ его остроуміе, поощрялъ раннюю пытливость его и вскорѣ научился уважать его голосъ. По словамъ г. Пыпина, «между ними была симпатія, благодѣтельно дѣйствовавшая на обоихъ въ рѣзкихъ случаяхъ. Виссаріонъ еще юноша, въ виду домашнихъ несогласій, сталъ заявлять свой голосъ, высказывать отцу свои укоры, и отецъ выслушивалъ ихъ, не негодовалъ, не оправдывался: очевидно, голосъ сына онъ принималъ съ уваженіемъ». Мать была женщина простая и необразованная; всѣ заботы ея ограничивались тѣмъ, чтобы прилично одѣть и накормить дѣтей.

Вообще, семья не могла дать особаго поощренія талантливому мальчику, но главное – не стѣсняла и не мѣшала развитію его даровитости, что было уже большимъ счастіемъ въ то время, если принять во вниманіе обстановку глухой провинціи съ ея дикими взглядами на воспитаніе и не менѣе дикими нравами. Пензенская губернія и теперь самый глухой уголокъ Россіи, – можно представить, чѣмъ былъ какой нибудь Чембаръ сто лѣтъ тому назадъ. Большимъ счастіемъ для Бѣлинскаго была эта мягкая семейная атмосфера, въ которой онъ могъ чувствовать себя свободнымъ, гдѣ его не гнули въ бараній рогъ, слѣдуя домостроевскимъ традиціямъ патріархальной семьи, и теперь еще процвѣтающимъ у насъ въ разныхъ Чембарахъ, Зашиверскахъ и Тмутараканяхъ.

Бѣлинскій очень рано научился читать и страстно отдавался чтенію и дома, и въ уѣздномъ училищѣ Чембара, гдѣ продолжалось его обученіе. И здѣсь онъ попалъ въ сравнительно хорошія условія, благодаря мягкому и доброму смотрителю училища. Изъ времени пребыванія его въ училищѣ сохранился любопытный разсказъ Лажечникова о школьникѣ Бѣлинскомъ. «Въ 1823 г., – разсказываетъ Лажечниковъ, бывшій тогда директоромъ училищъ Пензенской губерніи, – ревизовалъ я Чембарское училище. Во время дѣлаемаго мною экзамена выступилъ передо мною, между прочими учениками, мальчикъ лѣтъ 12-ти, котораго наружность съ перваго взгляда привлекла мое вниманіе. Лобъ его былъ прекрасно развитъ, въ глазахъ свѣтился разумъ не по лѣтамъ; худенькій и маленькій, онъ между тѣмъ на лицо казался старше, чѣмъ показывалъ его ростъ. Смотрѣлъ онъ очень серьезно. На всѣ дѣлаемые ему вопросы онъ отвѣчалъ такъ легко, скоро, съ такою увѣренностью, будто налеталъ на нихъ, какъ ястребъ на свою добычу (отчего я тутъ же прозвалъ его ястребкомъ), и отвѣчалъ, большею частью, своими словами, прибавляя то, чего не было даже въ казенномъ руководствѣ. Доказательство, что онъ читалъ и книги, не положенныя въ классахъ. Я особенно занялся имъ, бросался съ нимъ отъ одного предмета къ другому, связывая ихъ непрерывною цѣпью, и, признаюсь, старался сбить его. Мальчикъ вышелъ изъ труднаго испытанія съ торжествомъ».

Талантливость маленькаго Бѣлинскаго сказывалась, какъ видно, очень рано, а его начитанность давала ей обильную пищу. «Еще будучи мальчикомъ,– пишетъ Бѣлинскій одному изъ своихъ друзей,– я, въ огромныя кипы тетрадей, неутомимо, денно и нощно безъ всякаго разбору списывалъ стихотворенія Карамзина, Дмитріева, Державина и проч.; я плакалъ, читая «Бѣдную Лизу» и «Марьину рощу», писалъ баллады и думалъ, что онѣ не хуже балладъ Жуковскаго, не хуже «Раисы» Карамзина, отъ которой я сходилъ тогда съ ума».

Какъ въ училищѣ, такъ затѣмъ и въ пензенской гимназіи, куда Бѣлинскій поступилъ въ 1826 г., онъ настолько своимъ развитіемъ опережалъ образованіе, даваемое школой, что по существу ему здѣсь нечего было дѣлать. Понятно, что и гимназія не увлекала его ни мало, и онъ продолжалъ учиться по своему, съ еще большей, чѣмъ раньше, жадностью накидывался на чтеніе и страшно увлекался уже тогда театромъ. Одинъ изъ его тогдашнихъ учителей, Поповъ, сохранилъ о немъ воспоминаніе, какъ о плохомъ гимназистѣ, но чрезвычайно даровитомъ мальчикѣ. «Многое мимоходомъ запало въ его крѣпкую память, многое онъ понималъ самъ, своимъ пылкимъ умомъ, еще больше набиралось въ немъ свѣдѣній изъ книгъ, которыя онъ читалъ внѣ гимназіи… Онъ бралъ у меня книги и журналы, пересказывалъ мнѣ прочитанное, судилъ и рядилъ обо всемъ, задавалъ мнѣ вопросъ за вопросомъ… По лѣтамъ и тогдашнимъ отношеніямъ нашимъ, онъ былъ неровный мнѣ, но не помню, чтобы въ Пензѣ съ кѣмъ-нибудь другимъ я такъ душевно разговаривалъ, какъ съ нимъ, о наукахъ и литературѣ». Но Бѣлинскій не только глоталъ книги, какъ многіе даровитые и любознательные юноши,– онъ очень критически и вдумчиво относился къ книгѣ и чужому мнѣнію. Какъ впослѣдствіи онъ ничего не бралъ на вѣру и, страшно увлекаясь, въ то же время выхватывалъ изъ предмета его сущность, такъ и въ своихъ юношескихъ отношеніяхъ сохранялъ самостоятельность и самодѣятельность. Тотъ же Поповъ говоритъ, что «Бѣлинскій не поддавался на чужое мнѣніе. Когда я объяснялъ ему высокую прелесть въ простотѣ, поворотъ къ самобытности и возрастаніе таланта Пушкина, онъ качалъ головой, отмалчивался или говорилъ: «дайте подумаю, дайте еще прочту». Если же съ чѣмъ соглашался, то, бывало, отвѣчалъ съ страшной силой: «совершенно справедливо».

Въ юности, мы видимъ, уже складывались будущія черты Бѣлинскаго – искателя истинныхъ путей, піонера свободной мысли и критическаго отношенія къ дѣйствительности, упорнаго и страстнаго борца за свои убѣжденія, за то, что онъ считаетъ святымъ. Тогда же зародилась страсть къ театру, отличавшая Бѣлинскаго впослѣдствіи и которой литература обязана единственными по глубинѣ и силѣ статьями объ игрѣ Мочалова. Бѣлинскій-гимназистъ тратилъ всѣ свои скудныя средства на театръ, дѣлалъ займы для той же цѣли, для удовлетворенія своей исключительной по силѣ и страстности любви къ театру, о которомъ онъ впослѣдствіи пишетъ въ «Литературныхъ мечтаніяхъ»: «Театръ! Любили ли вы театръ такъ, какъ я люблю его, т. е. всѣми силами души вашей, со всѣмъ энтузіазмомъ, со всѣмъ изступленіемъ, въ которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлѣній изящнаго? Или, лучше сказать, можете ли вы не любить театра больше всего на свѣтѣ, кромѣ блага и истины? О, ступайте въ театръ, живите и умрите въ немъ, если можете!»

При такомъ направленіи ума, способностей, склонностей, понятно, Бѣлинскій мало удовлетворенія находилъ въ гимназіи, откуда и былъ исключенъ черезъ три года «за нехожденіе въ классъ». Такъ же мало далъ ему и университетъ, куда Бѣлинскій поступилъ въ концѣ лѣта 1829 г. На первое время онъ увлекался обстановкой, товариществомъ, но уже къ концу перваго года пустота и ничтожество тогдашней университетской науки отшатнули Бѣлинскаго отъ профессорскихъ лекцій, и онъ снова вернулся къ прежнему источнику, утолявшему его духовную жажду, – къ самостоятельному чтенію, размышленію и спорамъ въ небольшомъ, тѣсномъ кругѣ избранныхъ товарищей, и къ театру, гдѣ въ то время на московской сценѣ подвизались такіе таланты, какъ Щепкинъ и Мочаловъ. Во время студенческой жизни умъ его насыщался и работалъ неутомимо, мужалъ и крѣпчалъ. Складывались основныя черты будущаго критика, намѣчались тенденціи, руководившія имъ потомъ всю жизнь. Читая «Бориса Годунова», Бѣлинскій приходитъ въ неистовый восторгъ отъ сцены въ корчмѣ, онъ вскакиваетъ, бросаетъ книгу, опрокидываетъ стулъ и восторженно восклицаетъ: «да это живые; я видѣлъ, я вижу, какъ онъ бросился въ окно?» Это – та же до болѣзненности доходящая впечатлительность, которая отличала Бѣлинскаго всегда, заслуживъ ему прозвище «неистоваго Виссаріона». Краткое пребываніе въ университетѣ было полезно ему въ одномъ лишь отношеніи, давъ ему почти два года свободнаго времени, которые были цѣликомъ посвящены работѣ надъ своимъ развитіемъ, самообразованію въ истинномъ и широкомъ значеніи этого слова. Но университетъ самъ по себѣ ничего не далъ ему, кромѣ лекцій Надеждина, котораго онъ, впрочемъ, слушалъ очень недолго, но лекціи его не прошли для Бѣлинскаго безслѣдно, хотя и не имѣли такого рѣшительнаго вліянія, какъ полагали раньше.

Бѣлинскій былъ типичный самоучка, обязанный исключительно своей энергіи, своей страстной любви къ знанію и литературѣ и особой, творческой способности по одному обрывку, по кончику нитки добраться до цѣлаго, охватить его разомъ и претворить въ цѣльное и ясное представленіе. Его упрекали иногда, что у него нѣтъ систематическихъ знаній ни по одному предмету, о которыхъ онъ писалъ, и это вѣрно. Но у него было нѣчто большее: была энергія мысли и чувства, которая не позволяла остановиться и успокоиться на чемъ-либо, постоянно толкала къ новой работѣ, къ новымъ исканіямъ. «Упорствуя, волнуясь и спѣша», геніальный самоучка поглощалъ все, что отвѣчало этому стремленію, безъ системы, безъ разбора, и среди этого хаоса проложилъ вѣрную дорогу для бѣдной русской мысли, не потерялся тамъ, гдѣ несравненно болѣе образованные, съ самыми систематическими знаніями, застряли въ трясинѣ, либо пришли къ рѣшительному выводу о спасительности старины, кнута и татарской мурмолки. Нѣтъ ничего несправедливѣе этихъ упрековъ по адресу такихъ натуръ, какъ Бѣлинскій, въ отсутствіи системы, въ недостаточной дисциплинѣ ума. Тогда какъ вся сила ихъ заключается именно въ томъ, что ихъ нельзя уложить ни въ какую систему, потому что система всегда ограничена, всегда узка и одностороння. Такіе умы безпредѣльны; они вбираютъ въ себя все окружающее и претворяютъ невѣдомымъ, непостижимымъ образомъ въ идеи, которыя, какъ откровенія, освѣщаютъ хаосъ смутныхъ и неясныхъ образовъ и служатъ маяками въ жизни. Они создаютъ новую науку, новое искусство, новую религію, смотря по тому, куда влечетъ ихъ геній, неспособный примириться съ существующимъ, которое его не удовлетворяетъ. Они истинная соль земли, въ нихъ, какъ лучи въ фокусѣ, сосредоточивается высшее напряженіе духовныхъ силъ данной эпохи даннаго общества.

Университетъ не далъ ничего Бѣлинскому, и послѣднему скоро пришлось и совсѣмъ оставить его. Поводомъ послужила драма «Дмитрій Калининъ», сущность которой составляетъ протестъ противъ крѣпостного права. Какъ литературное произведеніе, драма была крайне неудачной, ходульной, напыщенной и риторической вещью, хотя самъ авторъ былъ о ней весьма высокаго мнѣнія и на ея успѣхѣ строилъ весь планъ будущей жизни. Мечты его разлетѣлись прахомъ очень быстро, и дальше цензурнаго комитета драма не пошла. Но, по словамъ г. Пыпина, «цензурныя власти совпадали тогда съ университетскимъ начальствомъ, и неблагопріятное мнѣніе, составленное объ авторѣ пьесы, отразилось на студентѣ. Цензурная власть и въ то же время ректоръ университета Двигубскій пригрозилъ студенту за дерзкія мысли. Хотя Бѣлинскій написалъ послѣ домой, что положеніе его улаживается, но впечатлѣніе его «дерзости» сохранилось, и по всѣмъ отзывамъ, какіе намъ приходилось читать и слышать, трагедія имѣла положительную роль въ исключеніи его изъ университета». По вѣрному заключенію г. Протопопова, трагедія, если и не была поводомъ, то явилась «серьезной причиной» исключенія, которое и состоялось въ половинѣ 1882 г.

Бѣлинскій былъ слишкомъ опредѣлененъ, слишкомъ неспособенъ къ тому режиму, который прежде всего требовалъ приспособленія отъ студентовъ, а Бѣлинскій никогда не могъ приспособиться къ жизни. Въ гимназіи онъ не ужился и былъ исключенъ «за нехожденіе въ классъ», въ университетѣ тоже, и опять исключеніе «за неспособностью». Шестнадцать лѣтъ спустя то же неумѣніе приспособляться свело его преждевременно въ могилу въ такіе годы, когда большинство испытываетъ расцвѣтъ силъ. «Бѣлинскій, – говоритъ г. Протопоповъ,– былъ «не ко двору» въ своемъ уѣздномъ городишкѣ, «не ко двору» въ гимназіи, «не ко двору» въ университетѣ, да не ко двору и въ русской дѣйствительности: его настоящее мѣсто было въ храмѣ идеала, у подножія богини Истины, и онъ бывалъ страненъ, нелѣпъ и смѣшонъ, выходя оттуда, въ своемъ молитвенномъ, благоговѣйно-страстномъ настроеніи, на нашъ житейскій базаръ. Причина всѣхъ причинъ и всѣхъ поводовъ къ его исключенію лежала именно здѣсь, въ несоединимыхъ свойствахъ нашей жизни и его нравственной природы».

На самого Бѣлинскаго исключеніе, въ связи съ погибшими надеждами на успѣхъ драмы, подѣйствовало удручающимъ образомъ, но не надолго. Матеріальное положеніе его было болѣе чѣмъ бѣдственное; и какъ существовалъ Бѣлинскій по выходѣ изъ университета, можно представить по нѣкоторымъ отрывкамъ изъ его писемъ. Вообще, Бѣлинскій рѣдко жаловался на матеріальныя стѣсненія, хотя и любилъ иногда мечтать объ обезпеченномъ положеніи. Уже черезъ годъ онъ пишетъ съ увѣренностью, что никогда и нигдѣ не пропадетъ, «не смотря на всѣ жестокія гоненія судьбы… Не только не жалуюсь на мои несчастія, но еще радуюсь имъ: собственнымъ опытомъ узналъ я, что школа несчастія есть самая лучшая школа. Будущее не страшитъ меня».

Съ этой вѣрой въ себя Бѣлинскій началъ самостоятельную жизнь, не стѣсненную рамками оффиціальныхъ обязанностей къ университету или другому начальству, и уже въ 1834 г. выступилъ въ литературѣ съ блестящей статьей «Литературныя мечтанія», выдвинувшей его сразу на первое мѣсто въ журналистикѣ. Впечатлѣніе этой статьи лучше всего передаетъ Панаевъ. «Начало этой статьи,– говоритъ онъ, – привело меня въ такой восторгъ, что я охотно бы тотчасъ поскакалъ въ Москву познакомиться съ авторомъ ея. Новый, смѣлый, свѣжій духъ ея такъ и охватилъ меня. Не оно ли, подумалъ я, это новое слово, котораго я жаждалъ, не это ли тотъ самый голосъ правды, который я такъ давно хотѣлъ услышать?» Съ этого момента Бѣлинскій уже является признаннымъ цѣнителемъ въ литературѣ, къ голосу котораго прислушиваются и съ которымъ считаются. Литература всецѣло завладѣваетъ Бѣлинскимъ, вся жизнь котораго проходитъ среди интересовъ исключительно умственныхъ, въ страстномъ увлеченіи философіей, театромъ и журналистикой.

Еще въ университетѣ онъ сблизился съ кружкомъ лучшихъ студентовъ, группировавшихся около Станкевича. Съ другимъ кружкомъ, центромъ котораго былъ Герценъ, Бѣлинскій тогда не былъ такъ близокъ. Оба кружка въ то время нѣсколько враждовали, что особенно проявилось впослѣдствіи. Кружокъ Станкевича, говоритъ г. Пыпинъ, «первоначально воспитывался прямо по философіи, выслушанной у Павлова и Надеждина, и, увлекаемый заманчивой перспективой рѣшеній для глубочайшихъ вопросовъ человѣческой мысли, отдался исканію этихъ рѣшеній, пренебрегая всѣмъ остальнымъ, какъ ничтожнымъ въ сравненіи съ этими всеобъемлющими вопросами… Бѣлинскій, съ самаго начала увлекшійся поэтическими и отвлеченно-моральными интересами, рано присоединился къ кругу Станкевича; онъ встрѣчалъ здѣсь тѣ же стремленія. и вмѣстѣ съ тѣмъ личность Станкевича произвела на него то привлекательное дѣйствіе, вліяніе котораго уцѣлѣло въ Бѣлинскомъ на многіе годы, и которое Станкевичъ производилъ вообще на всѣхъ, съ кѣмъ онъ сближался».

Мы не будемъ распространяться въ настоящей біографической справкѣ о вліяніи Станкевича и его кружка на Бѣлинскаго. Вопросъ этотъ и слишкомъ большой, и слишкомъ сложный, чтобы уложить его на нѣсколькихъ строкахъ. Бѣлинскій былъ настолько богатая и сложная натура, что подчинить ее тому или иному вліянію было трудно. Въ сущности, онъ, какъ инструментъ, настроенный въ извѣстный тонъ, давалъ только отзвуки тому, что отвѣчало по высотѣ и настроенію его собственному душевному укладу въ данную эпоху его жизни. Въ этомъ отношеніи вліяніе кружка было дѣйствительно велико. Въ немъ онъ встрѣчалъ людей, стоявшихъ на одномъ съ нимъ уровнѣ по развитію, по стремленіямъ, по общему направленію мысли,– людей, хотя и уступавшихъ ему по творческой силѣ таланта, но превосходившихъ его знаніями и во всякомъ случаѣ не уступавшихъ ему въ пониманіи литературы, театра, философіи, такъ увлекавшихъ его тогда.

Кромѣ Станкевича, самыми видными были Константинъ Аксаковъ, Бакунинъ, Василій Боткинъ и Грановскій. Каждый былъ оригиналенъ, съ яркой индивидуальностью и особымъ темпераментомъ. Всѣхъ объединяло идеальное стремленіе къ свѣту, къ истинѣ, къ правдѣ. Понятно, въ этой атмосферѣ чистѣйшихъ помысловъ и чистѣйшихъ страстей Бѣлинскій не могъ не чувствовать себя, какъ рыба въ водѣ, жадно вбирая изъ каждаго то, что было роднымъ его душѣ. Больше всего онъ увлекался тогда философіей, въ которой, по свидѣтельству Тургенева, «мы всѣ искали тогда всего на свѣтѣ, кромѣ чистаго мышленія». А для изученія философіи въ кружкѣ были два компетентныхъ знатока – Бакунинъ и самъ Станкевичъ. Бѣлинскій, обладавшій замѣчательнѣйшей философской организаціей, способной по основнымъ началамъ вывести самостоятельно всѣ логическія послѣдствія, превосходно воспользовался уроками этихъ вполнѣ свѣдущихъ лицъ.

Въ кружкѣ Бѣлинскій хотя и не занималъ перваго мѣста, но и не уступалъ никому. Прежде всего огромный литературный талантъ выдвигалъ его на первое мѣсто въ литературѣ изъ среды его болѣе свѣдущихъ товарищей. Затѣмъ онъ превосходилъ всѣхъ энергіей чувствъ, искренностью убѣжденій и порывомъ, заставлявшимъ его въ каждый данный моментъ всецѣло отдаваться охватившему его настроенію и этимъ увлекать за собой всѣхъ. Все это вмѣстѣ и сдѣлало то, что изъ всѣхъ членовъ кружка именно Бѣлинскій явился въ литературѣ представителемъ богатаго содержанія кружка.

Этотъ періодъ въ жизни Бѣлинскаго былъ, пожалуй, самымъ свѣтлымъ. Молодость, богатство надеждъ, свѣжесть таланта создавали то настроеніе, которое Пушкинъ называетъ «минутами умиленія, младыхъ надеждъ, сердечной тишины и нѣгой вдохновенія», – и не давали чувствовать тяготъ бѣдности и скуднаго матеріальнаго положенія. Бѣлинскій работалъ все время, со всѣмъ пыломъ истиннаго вдохновеннаго журналиста, сначала въ «Молвѣ», потомъ въ «Телескопѣ» Надеждина, редактировалъ «Московскій Наблюдатель».

И матеріалъ для его критической работы русская литература того времени представляла превосходный. Огонь, сжигавшій критика, находилъ для себя богатую пищу. Пушкинъ блисталъ въ полномъ расцвѣтѣ силъ, Грибоѣдовъ только что сошелъ со сцены, выступили Гоголь, Лермонтовъ, Кольцовъ, Полежаевъ и цѣлая плеяда меньшихъ боговъ. Бѣлинскій словно вводилъ ихъ въ русское общество, разъясняя сущность ихъ поэзіи, прививая любовь къ истинной художественности, выясняя физіономію каждаго изъ этихъ талантовъ. Критикъ былъ достоенъ художниковъ, но и самъ учился у нихъ истинному пониманію красоты и правды. Борьба съ бѣдностью, однако, давала себя чувствовать, и безъ того не крѣпкій организмъ пошатнулся именно въ тотъ періодъ. Бѣлинскій захворалъ роковымъ недугомъ, сведшимъ его впослѣдствіи въ могилу, и ѣздилъ на Кавказъ, гдѣ и оправился на время. Въ концѣ тридцатыхъ годовъ, именно въ 1889 г., Бѣлинскій переселился въ Петербургъ, гдѣ и начался второй, самый значительный періодъ его дѣятельности. Черезъ Панаева онъ вошелъ въ соглашеніе съ Краевскимъ, который купилъ тогда у Свиньина «Отечественныя Записки» и организовалъ редакцію для нихъ. И здѣсь, благодаря наивной и дѣтской непрактичности Бѣлинскаго, матеріальное положеніе его было далеко не блестящее. За тысячу рублей въ годъ онъ взялъ на себя весь критическій и библіографическій отдѣлъ журнала. Работа была, по словамъ Бѣлинскаго, «каторжная». Въ одномъ изъ писемъ къ невѣстѣ онъ заканчиваетъ слѣдующей припиской: «вчера только отдѣлался отъ 10-ой книжки «Отеч. Записокъ». Мочи нѣтъ, какъ усталъ душой и тѣломъ: правая рука одервенѣла и ломитъ». На обязанности Бѣлинскаго лежалъ разборъ массы глупѣйшихъ книжекъ, которыми онъ долженъ былъ заниматься для ежемѣсячнаго обозрѣнія. Бѣлинскій сильно жаловался на эту скучную и неблагодарную работу. «Положительно тупѣю, – говорилъ онъ – строчишь, строчишь о всякой пошлости и одурѣешь».

Жизнь шла довольно однообразно, въ гости онъ не любилъ ходить, попрежнему часто бывалъ въ театрѣ, сильно волнуясь, если шла хорошая пьеса. До обѣда онъ писалъ, по вечерамъ собирался кружокъ близкихъ, шли безконечные споры или играли въ преферансъ, которымъ, какъ и всѣмъ, Бѣлинскій увлекался до страсти, причемъ страшно волновался и кипятился. Объ этой его безобидной страсти есть нѣсколько показаній друзей. Вотъ что, напримѣръ, разсказывалъ Кавелинъ объ игрѣ Бѣлинскаго: «Повѣритъ ли читатель, что въ нашу игру, невиннѣйшую изъ невинныхъ, которая въ худшемъ случаѣ оплачивалась рублемъ-двумя, Бѣлинскій вносилъ всѣ перипетіи страсти, отчаянія и радости, точно участвовалъ въ великихъ историческихъ событіяхъ? Садился онъ играть съ большимъ увлеченіемъ, и если ему везло, былъ веселъ и доволенъ; поставивъ нѣсколько ремизовъ, Бѣлинскій становился мраченъ, жаловался на судьбу, которая его преслѣдуетъ, и, наконецъ, съ отчаяніемъ бросалъ карты и уходилъ въ темную комнату». Видя его волненіе за картами, друзья удерживали его, опасаясь за его здоровье, но Бѣлинскій сердился и отвѣчалъ на эти опасенія: «Что карты! Мое волненіе за картами пустяки; вотъ вредное для меня волненіе, какъ, напримѣръ, сегодня я волновался, когда мнѣ принесли листъ моей статьи, окровавленной цензоромъ; изволь печатать изуродованную статью! Отъ такихъ волненій грудь ноетъ, дышать трудно».

Въ Петербургѣ Бѣлинскій сдѣлался центромъ, къ которому стремилось все, что было лучшаго въ тогдашней литературѣ. Нравственный его авторитетъ былъ всѣмъ признанъ. Кромѣ Панаева, очень близкаго къ Бѣлинскому въ то время, въ кружкѣ были Тургеневъ, тогда только начинающій писатель, Некрасовъ, Одоевскій, Соллогубъ, впослѣдствіи Достоевскій, Анненковъ, Григоровичъ. Всѣ были молоды, увлекались, много спорили и часто зарывались. Бѣлинскій являлся среди нихъ самымъ зрѣлымъ, вполнѣ сложившимся человѣкомъ, признаннымъ борцомъ за высшіе идеалы литературы. Подходя къ нему, всѣ «подтягивались», въ лучшемъ значеніи этого слова. Для нихъ онъ былъ «учителемъ», что прекрасно выразилъ Некрасовъ въ одномъ изъ задушевнѣйшихъ воспоминаній объ этомъ времени:

Бѣлинскій былъ особенно любимъ…Молясь твоей многострадальной тѣни,Учитель! передъ именемъ твоимъПозволь смиренно преклонить колѣни!Въ тѣ дни, какъ все коснѣло на Руси,Дремля и раболѣпствуя позорно,Твой умъ кипѣлъ – и новыя стезиПрокладывалъ, работая упорно.Ты не гнушался никакимъ трудомъ:«Чернорабочій я – не бѣлоручка!»Говаривалъ ты намъ – и на проломъШелъ къ истинѣ, великій самоучка!Ты насъ гуманно мыслить научилъ,Едва-ль не первый вспомнилъ о народѣ,Едва-ль не первый ты заговорилъО равенствѣ, о братствѣ, о свободѣ…Не даромъ ты, мужая по часамъ,На взглядъ глупцовъ казался перемѣнчивъ;Но вредъ врагомъ заносчивъ и упрямъ,Съ друзьями былъ ты кротокъ и застѣнчивъ.Не думалъ ты, что стоишь ты вѣнца,И разумъ твой горѣлъ, не угасая,Самимъ собою и жизнью до концаСвятое недовольство сохраняя, —То недовольство, при которомъ нѣтъНи самообольщенья, ни застоя,Съ которымъ и на склонѣ нашихъ лѣтъПостыдно мы не убѣжимъ изъ строя —То недовольство, что душѣ живойНе дастъ возстать противу новой силыЗа то, что заслоняетъ насъ собойИ старцамъ говоритъ: «пора въ могилы!»

Въ 1848 году Бѣлинскій женился на Марьѣ Васильевнѣ Орловой, съ которой познакомился еще въ Москвѣ въ 1835 г. M. B. Орлова кончила курсъ въ одномъ изъ московскихъ институтовъ, нѣкоторое время была гувернанткой въ частномъ домѣ и затѣмъ поступила въ институтъ классной дамой. Ей было уже 31 годъ, когда она вышла замужъ. Сохранилась его переписка съ невѣстой, въ которой обрисовывается любящая и нѣжная душа Бѣлинскаго[1]. Жена его была, по скуднымъ отзывамъ друзей, женщина добрая и любящая, но, повидимому, въ жизни великаго писателя не играла замѣтной роли. Черезъ годъ у нихъ родилась дочь (жива и теперь). Явилась новая забота, новые расходы, а матеріальное положеніе не улучшалось. Тяжесть необезпеченной жизни въ это время его жизни была ужасна. Въ запискахъ г-жи Головачевой есть много указаній на удручающую обстановку, при которой долженъ былъ работать Бѣлинскій. Удивительно и прискорбно, что друзья его, по большей части люди болѣе, чѣмъ обезпеченные, такъ мало заботились о немъ. Равнодушіе, съ какимъ окружающіе относились къ тяжкой нуждѣ Бѣлинскаго, просто поразительно. Послѣ его смерти, вдова его съ трехлѣтней дочерью осталась буквально въ нищетѣ…