Хлеб (Оборона Царицына)

Броневик, замедляя ход, подъехал к одному из хуторов – на берегу заросшего камышом пруда. Здесь только что прошел сильный ливень. За плетнями стояли еще тяжелые от дождя вишневые сады. На улице – лужи. Ворота во всех дворах и ставни в хатах – закрыты. Хутор, видимо, был покинут. Проехали мостик и за поворотом увидели поперек всей улицы сваленные телеги, бревна, мешки с землей. Командир Кисель сказал:

– Дьяволы, это они за ночь нагородили!.. Вчерась разведка установила хутор покинутым, и мы так и считаем…

Ворошилов остановил машину:

– Прикажи конвою отстать.

Лукаш, приоткрыв дверцу, сказал подскочившему казаку:

– Командующий приказал держаться в полуверсте.

– Пошел прямо, – сказал Ворошилов.

Броневик проскочил через баррикаду, но и она оказалась опустевшей, только две ошалелые курицы кинулись из-под колес. Отсюда дорога начала вертеться между плетнями. Лукаш хмурился, кусал ноготь. Кисель все еще повторял: «Мои ребята не станут врать…» Водитель Цыбаченко, луганский металлист, неодобрительно покручивал головой, вертя вправо и влево баранку руля, – дорога становилась все хуже, машина по самые оси завязала в колеи, полные черной воды.

– Давай, давай, – повторял Ворошилов.

Впереди показалась большая лужа. Броневик рванулся и засел. Мотор заглох.

– Сели, – сказал Цыбаченко, открывая дверцу. Ворошилов с силой нажал ему на плечо:

– Сиди смирно.

– Товарищ Ворошилов, да тут же никого нет. – Кисель, морщась, с усилием открывал дверцу… – Разве они днем станут по садам сидеть. Они все сейчас в балках, в степи.

Ворошилов – строго:

– Не выходи…

Но Кисель уже открыл и высунулся по пояс. Из-за плетня хлестнули выстрелы. Он, даже не ахнув, головой вперед, вывалился из броневика. Лукаш быстро захлопнул дверцу. По броне резнул второй залп.

Ворошилов:

– Давай пулемет…

Лукаш ответил:

– Ничего не выйдет, они в мертвом пространстве…

Выстрелы били, не переставая; было хорошо слышно, как бряцали ружейные затворы, сопели люди. Пули не пробивали брони, но от их ударов, почти в упор – внутри с брони летела окалина.

– Береги глаза! – крикнул Ворошилов, – щека его была в крови.

Нападающие, видя, что броневик не отвечает и засел грузно, начали высовывать из-за плетня бородатые, орущие матерщину, лица; скаля зубы, прицеливались в узкую щель в передней броне. Осмелев, галдя, повалили плетень и окружили машину, – станичников было не меньше полсотни; бешено застучали прикладами в броню:

– Антихристы! Большевики! Вылезай, хамы!

Навалясь, раскачивали машину. Лезли на купол. Силились просунуть винтовки в щель. Но, опасаясь револьверных выстрелов изнутри, бросили это занятие. Стали совещаться.

– Нанесем хворосту, зажарим их живьем…

– Чего там – хворост! Давай гранату.

Лукаш сказал:

– Дело скверное.

– Пустяки, – ответил Ворошилов. – Мужики хозяйственные, зачем им рвать хороший броневик. Пускай спорят. Наш конвой их сейчас атакует либо даст знать в полк…

Действительно, казакам скоро жалко стало такой хорошей боевой машины. Несколько человек побежало за волами. Другие опять принялись ругаться и стрелять. Лукаш крикнул в щель:

– Эй, станишники, бросьте дурить! Все равно вы нам ничего не сделаете. За нами идет конвой – две сотни, бегите скорее по садам, покуда вас не начали рубать.

Тогда казаки, разинув губастые, зубастые рты, захохотали, – приседая, били себя по ляжкам…

– Го-го-го… Хо-хо-хо!.. Мы вам сейчас покажем, где лежит ваш конвой: всех восемнадцать рядом поклали…

– Привезем вас в Калач к атаману, он найдет средство – выйти вам из броневика…

Привели шесть пар волов. Принесли здоровую веревку. Привязали ее к передней оси, другой конец – к цабану. Сзади броневик подхватили жердями. «Ну, берись, ну – еще!!!» Закричали на волов: «Аида, айда, айда!..» Броневик тяжело полез из грязи. Ворошилов сказал:

– До последней минуты – держись.

– Ладно, – сказал Лукаш. – Патроны есть у тебя?

– Есть.

Понукая волов, крича, гогоча, казаки потащили броневик через лужу на сухую дорогу. Водитель Цыбаченко спокойно сидел, немножко правил. После лужи шел крутой подъем. Казаки забежали вперед машины, помогая волам. Цыбаченко глядел в щель перед собой и правил. Подъем кончился, казаки запыхались, волы стали. Цыбаченко – не оборачиваясь:

– Давай пулемет!

Он включил мотор. Застреляли цилиндры, мотор заревел. Испуганные волы шарахнулись, веревка оборвалась. Лукаш из-под купола загрохотал пулеметом. Казаки кинулись по канавам. Броневик пронесся мимо них, обдавая дымом и пулями.

Обогнув хутор, свернули по степи на исходную дорогу. Около окраинных садов видели оседланную лошадь, – она стояла точно удивленная, приподняв переднюю, перебитую в бабке, ногу. Другая и третья лошади валялись у дороги. А дальше на полынном поле лежали – кто уткнувшись, кто навзничь, навсегда уснув, – восемнадцать молодых ребят-конвойцев, попавших в засаду у этих плетней.

4

В вагон Сталина никого не пропускали. На путях стояли часовые. По перрону ходил комендант, отвечая всем, кто бы ни стремился видеть чрезвычайного комиссара:

– Ничего не знаю…

В вагоне сидели Ворошилов, Коля Руднев и Пархоменко. На столе – жестяной чайник, стаканы и крошки хлеба. Все трое курили московские папиросы. Была долгая беседа, – Ворошилов рассказывал о походе от Харькова до Луганска. Руднев и Пархоменко ревниво вспоминали упущенные подробности.

Сталин, опираясь коленом о банкетку, – под картой на стене, – вертя в пальцах маленький циркуль, говорил:

«…Справной мужик в октябре дрался за советскую власть. Теперь он повернул против нас. Справной мужик повернул против нас потому, что он ненавидит хлебную монополию, твердые цены, реквизицию и борьбу с мешочничеством…

«И вот – результаты… (Он указал циркулем на карту около Поворина.) На северном участке у нас в частях Миронова развал, – несколько его конных полков перебежало к Краснову. Станичники и кулаки сагитировали справного мужика. Миронова три раза окружали у Поворина и у Филонова и в конце концов разбили наголову.

«Краснов сейчас сильнее нас, – это нужно признать, – и численностью и вооружением. Он ведет свою агитацию. А наши четыре штаба никакой агитации не ведут и предоставляют Краснову отрывать от нас колеблющиеся массы. У Краснова хорошо снабженная армия. У нас армии нет.

«По сведениям этих дней, добровольческая армия Деникина, о которой упорно ничего не знают наши военные специалисты, покинула Мечетинскую и Егорлыцкую станицы и развивает успешные операции на стыке Дона и Кубани. Вне всякого сомнения, Деникин направит удары на железнодорожные узлы – Торговую и Тихорецкую – и будет пытаться отрезать от нас группу Калнина и приморскую группу Сорокина.

«Кроме Краснова, мы получаем нового врага: офицерская добровольческая армия снабжается Антантой, хорошо обучена и пронизана классовой ненавистью. Это опасный враг. Она угрожает нашему южному – важнейшему участку, – хлебу и нефти.

«У нас все еще не могут изжить отрядный способ ведения войны, и не изживают умышленно. Смотреть сквозь пальцы на отрядную неразбериху, терпеть это головотяпство, – если это не простое предательство, – значит, капитулировать. Со всей решимостью, в кратчайший срок, мы должны сформировать из отрядов крупные соединения, подчинить их единому командованию, преданному революции, – должны создать регулярную армию…

«Наши возможности таковы: первое – рабочие, шахтерские и крестьянские отряды, приведенные вами, Климент Ефремович, – они получили хорошую закалку. Донецко-морозовские отряды Щаденко. Царицынские рабочие, – они могут, хотят и будут драться не на живот, а на смерть, если мы сможем изолировать их от контрреволюционной пропаганды эсеров и меньшевиков. Казачьи части Миронова, – к нему посланы пропагандисты, у него должно отсеяться крепкое бедняцкое ядро. Находящаяся там же на севере – группа Киквидзе. В сегодняшних условиях она не боеспособна: это типичное отрядное образование с отсутствием координации действий, но группа Киквидзе – отличный материал. Затем – пять тысяч военнопленных в Царицыне, большинство мадьяр, с ними уже работает агитпроп. Сербский отряд, пробившийся к нам из Украины. И, наконец, – в Сальских степях – многочисленные отряды иногородних и беднейшего казачества: отряды Шевкоплясова, Круглякова, Васильева – в Котельникове (сплошь из железнодорожных рабочих), отряд Ковалева – в Мартыновке и конный отряд Думенко. Условия борьбы там особо суровые, из этих отрядов можно выковать железную дивизию.

«Вот из чего мы можем создавать костяк армии. Придется ломать сопротивление военных чиновников, они будут жаловаться в Москву и будут пакостить нам основательно. Придется, может быть, вступить в конфликт с Высшим военным советом. Но и там мы сломим, – нам поможет Владимир Ильич.

«Формирование новой Красной армии, – это будет десятая армия, – не так ли? – вы возьмете на себя, Климент Ефремович».

У Ворошилова вспыхнули скулы. Сняв руки со стола, строго подобрался. Пархоменко пробасил в усы:

– Правильное решение.

Двадцать пятого июня на фронте – в окопах, по эшелонам, во всех обозах, на большом армейском митинге, в поле перед станцией Кривая Музга – был прочитан приказ: «Все оставшиеся части бывших 3-й и 5-й армий, части бывшей армии царицынского фронта и части, сформированные из населения Морозовского и Донецкого округов, объединить в одну группу, командующим которой назначается бывший командующий 5-й армией товарищ Климент Ефремович Ворошилов. Всем названным выше воинским частям впредь именоваться «группой товарища Ворошилова». Приказ был подписан народным комиссаром Сталиным.

5

– Нет, нет, нет, господа, – лежать… Раскиньтесь непринужденно… Я уверен – за нами наблюдают с того берега.

– Ну уж ты, кажется, ваше превосходительство, того… Уж и купаться мы не можем…

– Да, да, да… Им на подозрение взяты все… Вчерашний разговор очень мне не понравился…

На отмели – напротив Царицына – лежали голые: Носович, длинный, нескладный Ковалевский, с золотой цепочкой креста на впалой груди, Чебышев – с полными плечами и тазом, как у женщины. В двух шагах от них сидели, подставив спину солнцу, адъютанты Кремнев и Садковский, капитан второго ранга Лохватов и полковник Сухотин. Здесь был весь штаб округа.

Но опасения Носовича, что за ними наблюдают с того берега, были, пожалуй, неосновательны. Вся отмель – напротив Царицына – кишела людьми. Много лодок на середине Волги висело, точно в воздухе, на желтовато-голубой глади реки.

Было воскресенье, зной, безветрие.

Штаб выбрал для купанья уединенную косу. Ждали инженера Алексеева, – он должен был сделать важное сообщение.

– О чем же тебя спрашивал чрезвычайный комиссар? – спросил Ковалевский.

– А он интересуется весьма тонкими вещами… Вызвал меня в вагон по оперативным вопросам… Угощал чаем, был очень мил и не верил ни одному моему слову…

Положив руки на затылок, Носович стал подробно рассказывать про вчерашнюю беседу с чрезвычайным комиссаром, интересовавшимся каждой штабной бумажкой. Просматривая принесенные Носовичем приказы, запросы другим штабам, возражения и отписки и все копии приказов, запросов, возражений и отписок других царицынских штабов, Сталин указывал на громоздкость такой канцелярской системы ведения войны. Он брал из папки какой-нибудь приказ командиру отряда и следил его извилистый путь через канцелярские столы к месту назначения, когда приказ уже терял всякий смысл или вызывал бешеную отписку командира отряда. Он брал другую бумажку и расшифровывал ее смысл, клонящийся единственно к раздуванию склоки между штабами.

Он просил Носовича дать ему толковое объяснение о такой мало целесообразной деятельности.

– Я, естественно, возражал, что штабы самим господом богом поставлены быть штабами и что здесь я работаю по личной доверенности Троцкого – по мере моих сил и разумения. Но ссылка на Троцкого его мало убедила… Он начал ставить такие тонкие вопросы, – одну минуту показалось: вот, черт, не разгадал ли мою игру? С Москалевым работать было проще…

Чебышев, пересыпая в горстях сухой песок, сказал неприязненно:

– Я считаю, что ваша игра слишком тонка для большевиков. Я бы действовал и смелее и грубее…

Носович потянул по песку ногу, другую, поднял опухшие от ревматизма колени. Так же, как тогда весной на вагонной площадке, он испытал острую неприязнь к этому фату – гвардейцу, неизвестно почему цедящему слова с таким отчетливым высокомерием. Подумал: «Посмотрел бы я, как ты побледнеешь, как поставят у забора перед взводом…»

Носович не ответил ему, потому что в такую жару не хотелось рассказывать о сложной системе бумажной волокиты и склоки, которую он проводил в штабах и на фронте. Иногда ловко продуманная фраза в исходящей бумажке натравливала один штаб на другой, вызывала бурю возмущения, парализовала работу или, как он любил повторять: «Удачное слово может наделать больше вреда, чем хороший обстрел из шестидюймовых гаубиц…» Он не ответил еще и потому, что Чебышев был отчасти прав. Директивы, полученные Носовичем в Москве от Савинкова и на другой день от советника посольства одной из великих держав, «питавшей, несмотря на все испытания, сердечные чувства к русскому народу», – директивы эти не были им выполнены полностью. Может быть, он слишком устал от борьбы, может быть, просто трусил?

К отмели подплыла старая двухвесельная лодка. Из нее выскочили два молодых человека с обритыми головами и не спеша вышел инженер Алексеев. Несмотря на жару, он был в пиджаке и жилете. Сыновья его быстро разделись, бросились в воду. Он подошел к лежащим на песке штабным. Сел. Лицо его было серьезно, почти торжественно.

– Господа, – сказал он медленным шепотом, – господа, добровольческая армия наголову разбила всю группу Калнина и заняла Тихорецкую, на-днях нужно ждать взятия Торговой. Деникин идет по России триумфальным маршем…

Штабные молчали, но по тому, как они будто бы застыли на песке, было приятно, что сообщение потрясло всех. Наконец Носович хриповато спросил:

– Откуда у вас это? Штаб еще ничего не знает…

– Я получил шифрованную телеграмму окружным путем через Баку, – сказал Алексеев. – Баку точно так же – со дня на день – должно пасть. Уже самый факт, что Баку будет у англичан, неимоверно материально и морально ослабит большевиков.

– Да, черт возьми, здорово, – проговорил Ковалевский, переворачиваясь на живот.

– Господа, нужно начинать действовать… Нужно действовать, господа, – повторил Алексеев почти истерически. – Какие у нас реальные силы?

Носович ответил:

– Офицерская организация «союза фронтовиков» – считайте двести пятьдесят штыков… Сербский полк – тысяча штыков. Но сербы еще не вполне готовы. С ними работают местные эсеры, но, черт их знает, как они работают, – отчета мне не дают… «Союз торгово-промышленных служащих», – там тоже копошатся эсеры и меньшевики… Сколько мы навербуем этих вояк – приказчиков, – сказать трудно… Вот пока и все… Можно было бы рассчитывать на некоторый процент рабочих «Грузолеса», но Сталин объявил эсеров и меньшевиков врагами народа, и они сильно ослабили работу на «Грузолесе»… Во всяком случае можно рассчитывать на полторы тысячи штыков.

– Деньги? – спросил Чебышев. Алексеев – с живостью:

– Комиссариат путей сообщения, отправляя меня за нефтью в Баку, снабдил следующим: четыре пулемета, сорок винтовок, триста ручных гранат и десять миллионов рублей деньгами. Все это в нашем распоряжении…

– Ну что ж, – проговорил Носович, – и прекрасно, давай бог. Ждать придется недолго. Наш фронт…

– Чей – «наш»? – резко спросил Чебышев.

– Красный, не цепляйтесь, полковник… Красный фронт дезорганизован так, что и десяти чрезвычайным комиссарам не привести его в боеспособность… Краснов начнет генеральное наступление с середины июля. Добровольческая армия к тому времени тоже будет уже под Царицыном…

– Стало быть, вооруженное восстание вы приурочиваете?

– На конец июля…

Один из адъютантов, повернувшись, проговорил четко:

– Товарищ начальник штаба, сюда плывет лодка с народом.

Тогда все снова разлеглись на песке – непринужденно. С лодки, проплывшей мимо, крикнули:

– Эй, граждане, прикройте срам-то!..

6

То, что говорил Сталин в вагоне Ворошилову, оправдалось: в конце июня армия Деникина нанесла ряд сильных ударов по магистрали Царицын – Тихорецкая и отрезала пятидесятитысячную армию Калнина. Южный фронт тем самым привлек теперь все внимание.

Сталин писал Владимиру Ильичу.

«…Если бы наши военные «специалисты» (сапожники!) не спали и не бездельничали, линия не была бы прервана, и если линия будет восстановлена, то не благодаря военным, а вопреки им…

«Дело осложняется тем, что штаб Северокавказского округа оказался совершенно неприспособленным к условиям борьбы с контрреволюцией. Дело не только в том, что наши «специалисты» психологически не способны к решительной войне с контрреволюцией, но также в том, что они как «штабные» работники, умеющие лишь «чертить чертежи» и давать планы переформировки, абсолютно равнодушны к оперативным действиям… и вообще чувствуют себя как посторонние люди…

«…Смотреть на это равнодушно, когда фронт Калнина оторван от пункта снабжения, а север – от хлебного района, считаю себя не вправе.

«Я буду исправлять эти и многие другие недочеты на местах, я принимаю ряд мер и буду принимать вплоть до смещения губящих дело чинов и командиров, несмотря на формальные затруднения, которые при необходимости буду ломать. При этом понятно, что беру на себя всю ответственность перед всеми высшими учреждениями…

«…Спешу на фронт, пишу только по делу».

Бронепоезд остановился в глубокой выемке, – здесь опять был взорван путь и, видимо, недавно: одна из шпал еще тлела. Команда разведчиков взобралась по откосу. Выжженная степь была пустынна. Впереди, верстах в двух, торчала водокачка, блестели на солнце крыши станционных построек.

Разведчики дошли до станции. Она была покинута. На вокзале выбиты окна, поломаны телеграфные и телефонные аппараты. На станционном дворе у двери погреба лежал какой-то разутый человек с прорубленной головой.

Станция – пустынная, маленькая, грабить там, в сущности, было нечего, и такой налет показался странным, – тем более странным, что на пути бронепоезда, секретно покинувшего Царицын, попадалась уже третья разгромленная станция, – будто это приурочивалось к проходу бронепоезда.

– По линии дано знать, совершенно очевидно, – сказал Ворошилов, подходя вместе со Сталиным к паровозу. Ремонтные рабочие развинчивали рельсы, убирали поврежденные шпалы, стаскивали с платформы запасные. Работы здесь было часа на два. Расспросив вернувшихся разведчиков, Ворошилов предложил пойти до станции пешком: в выемке было невыносимо знойно.

Он перекинул через плечо карабин. Сталин взял ореховую палочку. Пошли вдвоем по полотну. Выемка завернула направо, и бронепоезда не стало видно. В открытой степи подул горячий, все же приятный, ветер. Горизонт был волнистый. Очень далеко на меловой возвышенности виднелась мельница. Ворошилов указал на нее: «Оттуда и был налет…» В бледном небе парили хищники.

Сталин следил, как один из коршунов – совсем близко от них, так что слышен был свист его твердо раскинутых крыльев, – пронесся к земле и почти задел суслика, стоймя торчавшего у своей норы на невысоком кургане – древней могиле какого-нибудь гунна-наездника. Суслик успел, вильнув кисточкой хвоста, нырнуть под землю. Коршун важно, будто ему совсем и не хотелось мяса, взмыл по горячему току воздуха.

Сталин рассмеялся, похлопывая себя палочкой по голенищу.

– Когда-нибудь научимся строить такие самолеты, – сказал он. – Совершенный полет, совершенное владение силами. А люди могут летать лучше, если освободить их силы… Мы будем летать лучше.

Нижние веки его приподнялись. Он шагал, не глядя теперь ни на коршунов, ни на сусликов между кустиками полыни. Ворошилов заговорил о том плане наступления, который необходимо было развивать, не дожидаясь переформирования армии, чтобы предотвратить перебои в отправке маршрутных поездов на Москву.

Добровольческая армия, предполагал он, добившись серьезных успехов по тихорецкой магистрали, неминуемо должна не идти к Царицыну, но повернуть на юг, потому что в тылу у нее остаются: гарнизон Екатеринодара (разбивший в марте месяце добровольческую армию Корнилова), черноморские моряки в Новороссийске и на фланге – у Азовского моря – армия Сорокина.

Деникин должен будет прежде всего войти в соприкосновение с Сорокиным и отойти от магистрали, оставив на ней лишь заслоны, и тогда нам с одними оставшимися у нас на южном участке силами возможно прочистить и восстановить линию до Тихорецкой и протолкнуть оттуда хлебные поезда. Сталин сказал:

– Когда мы переформируем армию и призовем семь возрастов, то и тогда противник численно будет сильнее нас. Мы должны создать новую тактику. Наши дивизии не должны быть громоздкими, но гибкими и подвижными, усиленно снабженными пулеметами и артиллерией. Конница – будущее этой войны. Пехотные дивизии нужно укомплектовывать крупными конными частями, которые могли бы развивать самостоятельные операции. Мы должны иметь перевес в технике – создать фронтовую завесу из бронепоездов и бронемашин. Нам нужен воздушный флот. Мы должны создать воздушный флот…

Они дошли до покинутой станции. Водонапорная башня, к счастью, уцелела. Открыли кран, – с наслаждением вымылись до пояса и напились. Ворошилов принес лестницу, приставил ее к стене одноэтажного вокзала и полез на крышу, чтобы оттуда хорошенько в бинокль оглядеть местность. Сталин остался внизу.

Едва только Ворошилов, взобравшись, поднял руки с биноклем, – по железной крыше будто ударило горохом…

– Вниз! Скорее! – крикнул Сталин.

Донеслись выстрелы. Пули впивались в деревянную стену вокзала. Ворошилов соскочил с крыши. Все же он успел разглядеть, что стреляли в версте отсюда, из-за кургана. Он сказал, когда отошли под прикрытие:

– Извините, Иосиф Виссарионович, право… (У него было совсем расстроенное лицо. Сталин засмеялся: «Бывает…») Можно здесь обождать бронепоезд… Но боюсь, как бы казачки не вздумали нас атаковать кавалерией… Лучше будет вернуться…

– Идем…

Ворошилов снял с плеча карабин. И они, обогнув станцию, пошли, держась в стороне от полотна. Пулями здесь достать их было трудно, все же не одна пуля просвистела над головой. Сталин шел все гак же, спокойно, постукивая палочкой. Ворошилов с тревогой поглядывал то на него, то в сторону далекого кургана. Вдруг там, над гребнем, взвился желтый дымок, прошипел снаряд, раскатился орудийный выстрел.

– Идиоты! – крикнул Ворошилов. – Из орудия – по отдельным точкам, – идиоты!..

Они шли, не ускоряя шага. Через минуту снаряд поднял вихрь земли позади них. Еыемка, где стоял невидимый отсюда бронепоезд, была еще далеко. Следующий снаряд разорвался впереди них.

– Для казаков – стрельба не слишком плохая, – сказал Ворошилов.

Наконец из выемки ответило тяжелое орудие бронепоезда, – рев его был такой грозный, что казачья пушечка за курганом еще раз тявкнула и замолкла. На гребень выемки выскакивали разведчики, – они бежали цепью в сторону кургана.

Сталин остановился и, прикрывая от ветра огонек спички, раскуривал трубку…

С пути Сталин телеграфировал Владимиру Ильичу:

«Военрук Снесарев по-моему очень умело саботирует дело очищения линии Котельниково – Тихорецкая. Ввиду этого я решил лично выехать на фронт и познакомиться с положением. Взял с собой… командующего Ворошилова, броневой поезд, технический отряд и поехал.

Полдня перестрелки с казаками дали нам возможность прочистить дорогу, исправить путь в четырех местах на расстоянии пятнадцати верст. Нее это удалось нам сделать вопреки Снесареву, который против ожидания также поехал на фронт, но держался от поезда на расстояний двух станций и довольно деликатно старался расстроить дело. Таким образом, от станции Гашун нам удалось добраться до станции Зимовники, южнее Котельникова.

В результате двухнедельного пребывания на фронте убедился, что линию безусловно можно прочистить в короткий срок, если за броневым поездом двинуть двенадцатитысячную армию, стоящую под Гашуном и связанную по рукам и ногам распоряжениями Снесарева.

Ввиду этого я с Ворошиловым решили предпринять некоторые шаги вразрез с распоряжениями Снесарева. Наше решение уже проводится в жизнь, и дорога в скором времени будет очищена, ибо снаряды и патроны имеются, а войска хотят драться.

Теперь две просьбы к вам, товарищ Ленин: первая – убрать Снесарева, который не в силах, не может, не способен или не хочет вести войну с контрреволюцией, со своими земляками – казаками. Может быть, он и хорош в войне с немцами, но в войне с контрреволюцией он – серьезный тормоз, и если линия до сих пор не прочищена, – между прочим потому, и даже главным образом потому, что Снесарев тормозил дело.