Король, закон и свобода

Жанна. Нет, это не ее кровь, а по цвету я не могла разобрать, чья.

Пьер. Кто это, мама?

Жанна (неопределенно). Девушка одна. Так. Безумная. Теперь я причесала ее и надела чистое платье. У нее прекрасные волосы. – Эмиль, я кое-что слыхала: ты хочешь также идти?

Эмиль Грелье. Да.

Жанна. Туда, где твои дети, Эмиль?

Эмиль Грелье. Да, Пьер освидетельствовал меня и нашел, что я могу стать в ряды.

Жанна. Ты думаешь завтра идти, Эмиль?

Эмиль Грелье. Да.

Жанна. Да. Сегодня ты не успеешь. А тебе осталось всего полтора часа, Пьер.

Молчание.

Пьер. Мама! Скажи ему, что он не смеет… прости, папа, – что он не должен идти. Не правда ли, мамочка? Скажи ему. Он отдал народу двух сыновей – и что же еще? Остального он не смеет.

Жанна. Остального, Пьер?

Пьер. Да – своей жизни. Ты его любишь, ты сама умрешь, если его убьют, – скажи ему, мама.

Жанна. Да, я люблю. Вас я также люблю.

Пьер. О, что такое мы, Морис и я! Но он… Как не смеют на войне разрушать храмы и сжигать библиотеки, как не смеют касаться вечного, так и он… он… не смеет умирать. Я говорю не как сын твой, нет – но убить Эмиля Грелье, ведь это хуже, чем сжечь какую-то книгу! Послушайте меня, вы, родившие меня, послушайте! хотя я юноша и должен был бы молчать… Послушайте! Они уже ограбили нас – как жестоко, как подло они ограбили нас. Они лишили нас земли и воздуха, они лишили нас сокровищ, которые создал Гений нашего народа, – и теперь мы сами бросим в ихнюю пасть наших лучших людей! Что это? Что же останется тогда у нас? Пусть убьют нас всех, пусть в дикую пустыню обратится земля и в огне выгорит всякое дыхание жизни, но пока он жив – Бельгия жива! А что без него?.. Ах, да не молчи же, мама! Скажи ему!

Молчание.

Эмиль Грелье (с некоторой суровостью). Успокойся, Пьер.

Жанна. Вчера я… Нет, Пьер, я не о том – о том я ничего не знаю. Как могу я знать? Но вчера я – у нас здесь уже трудно найти овощи и даже хлеб, и я ездила в город, но почему-то мы поехали не туда, а ближе к сражению… Как это странно, что мы оказались там! И вот я увидела их, они шли…

Эмиль Грелье. Кто?

Жанна. Наши солдаты. Они шли оттуда, где четыре дня было сражение, и их было немного, ну как – сто или двести. Все, что осталось. Но мы все, на улице еще было много народу, мы все отодвинулись к стене, чтобы дать им дорогу – Эмиль, подумай, как странно: они не видели нас и могли наткнуться. Они были черные от дыма, от грязи, от засохшей крови и шатались от усталости. И все очень худые, как в чахотке. Но это ничего, это все ничего, а вот глаза… что это такое, Эмиль? В них не было окружающего, в них все еще стояло отражение того, что видели они там: все еще огонь, все еще дым и смерть – и что еще? Кто-то сказал: вот люди, которые возвращаются из ада. Но они не слыхали. Мы все кланялись им – кланялись им, но они не видели и этого. Так может быть, Эмиль?

Эмиль Грелье. Да, Жанна, может быть.

Пьер. И в этот ад пойдет он?

Молчание. Эмиль Грелье подходит и молча целует руку у жены, та смотрит с улыбкой на его голову. Но вдруг встает.

Жанна. Прости, мне еще надо сказать…

Идет быстро и легко, но вдруг, точно споткнувшись на невидимое препятствие, падает на одно колено. Пробует подняться, но падает на другое. Бледная, но все еще улыбаясь, медленно клонится на бок. К ней бросаются и поднимают ее.

Пьер. Мама! Мама!

Эмиль Грелье. У тебя закружилась голова? Жанна милая… что с тобой?

Она отталкивает их, стоит твердо, старается скрыть сильную дрожь рук.

Жанна. А что такое? Что? Пусти же меня, Эмиль. Голова? – нет, нет. Просто подвернулась нога, знаешь, эта, которая болела… Видишь, я уже иду.

Эмиль Грелье. Стакан воды, Пьер.

Жанна. Зачем? Как все нелепо.

Но Пьер уже вышел. Жанна садится, опускает голову, как виноватая, старается не смотреть в глаза.

Какой горячий юноша, твой Пьер. Ты слыхал, что он говорит?

Эмиль Грелье (значительно). Жанна!

Жанна. Что? Нет, нет – что ты так смотришь на меня. Да нет же – я тебе говорю!

Пьер приносит и подает воду, но Жанна не пьет.

Благодарю, Пьер, но я не хочу.

Молчание.

Как пахнут цветы. Пьер, дай мне, пожалуйста, ту розу… да, ту. Благодарю. Как она свежа, Эмиль, и какой славный запах – подойди, Эмиль.

Эмиль Грелье подходит и целует руку жены, в которой роза. Быстро взглядывает на Жанну.

(Опускает руку.) Нет, я только потому, что этот запах кажется мне бессмертным – и он всегда один, как небо. Как это странно, что он всегда один. И когда поднесешь ее к лицу так близко – и закроешь глаза – то кажется, что нет ничего, кроме красной розы и синего неба. Красной розы и далекого, бледного, такого бледного – голубого неба…

Эмиль Грелье. Пьер!.. послушай меня, мой мальчик. Об этом говорят только ночью, когда одни со своей душой, – и она это знает, но ты еще нет. Ты знаешь, Жанна?

Жанна (вздрогнув и открывая глаза). Да. Я знаю, Эмиль.

Эмиль Грелье. Жизнь поэта не принадлежит поэту. Кровля, которая кроет головы людей, вот эти стены, которые их защищают – все призрак для меня, и жизнь моя не мне принадлежит. Я всегда далеко и не здесь, я всегда там, где меня нет. Ты думаешь найти меня среди живых, а я мертв; ты в смерти боишься найти меня немым, холодным, обреченным тлену – а я живу, я громко пою из гроба! Та смерть, что делает безгласными людей, что налагает печать молчания на самые бойкие уста – поэту возвращает голос. Мертвый, я говорю громче, чем живой, мертвый – я живу! И мне ли – подумай, Пьер, мой мальчик! – мне бояться смерти, когда в самых упорных поисках моих я не мог найти границы между смертью и жизнью, когда в чувстве моем я смешиваю их воедино… как два крепких, божественных вина! Подумай, Пьер, мой мальчик.

Молчание. Эмиль Грелье улыбаясь смотрит на сына, закрывшего лицо руками. Совершенно спокойна по виду женщина и неторопливо переводит глаза с плачущего сына на мужа.

Пьер (открывая лицо). Прости меня, папа́.

Жанна. На тебе розу, Пьер… а когда она осыпется и завянет, сорви другую: она будет пахнуть, как эта. Ты глупенький мальчик, Пьер, но ведь и я глупая тоже, хотя Эмиль так добр, что думает другое. Вы будете в одном полку, Эмиль?

Эмиль Грелье. Нет, едва ли, Жанна.

Пьер. Тогда уже, папа, лучше в одном. Я это устрою, папа, – ты позволишь? И я тебя поучу ходить, – ведь я буду твоим начальством.

Эмиль Грелье (улыбаясь). Хорошо.

Жанна (идет, негромко напевая).…Лишь ореол искусств венчает – закон, свободу, короля… Кто это? Ах, это ты. Смотри, Пьер, вот девушка, которую ты хотел видеть. Войди, войди, дитя мое милое, не бойся, войди. Его ты знаешь, это мой муж, он очень добрый человек и не обидит тебя, а это мой сын, Пьер. Дай ему руку.

Вошла девушка, худенькая, очень бледная, красивая. На ней черное платье, прическа ее скромна, как и движения. В больших глазах застывший испуг и тоска. Следуя за ней, из той же двери показываются: горничная Сильвина, пожилая добрая женщина в белом чепце, м-м Генриетта и еще какая-то женщина – домочадцы и слуги Грелье. Останавливаются у порога и с любопытством следят за девушкой; пожилая женщина плачет, глядя на нее.

Девушка (протягивая руку Пьеру и приседая). О, это солдат. Будь добр, солдат, скажи, как пройти мне к Лонуа? Я потеряла дорогу.

Пьер (смущенно). Я не знаю, мадемуазель.

Девушка (печально оглядывая всех). Кто же знает? Мне пора идти.

Жанна (осторожно и ласково усаживая ее). Сядь дитя мое, отдохни, моя милая, дай оправиться твоим бедным ножкам. Пьер, у нее изранены ноги, но она все хочет идти.

Пожилая женщина. Я хотела удержать ее, мосье Пьер, но ее нельзя удерживать. Если перед нею закрыть дверь, бедняжка начинает биться о стены, как залетевшая ласточка. Бедная девочка!

Вытирает слезы… Со стороны сада, в наружную дверь вошел Франсуа и, отворачиваясь, снова занялся чем-то у цветов. Искоса следит за девушкой; видны его мучительные усилия что-нибудь услышать и понять.

Девушка. Мне надо идти.

Жанна. Отдохни у нас, дитя мое. Зачем уходить? Ночью так страшно на дорогах. Там в черном воздухе вместо наших милых пчел жужжат пули, там бродят злые люди, злые звери. И никто тебе не скажет и никто не знает, как пройти к Лонуа.

Девушка. А ты разве не знаешь, как пройти мне к Лонуа?

Пьер (тихо). Что она спрашивает?

Эмиль Грелье. О, можешь говорить громко, она слышит так же Мало, как и Франсуа. – Селенье, которое сожгли пруссаки; прежде там был ее дом, а теперь только развалины и трупы. Нет дороги к ее Лонуа!

Девушка. И ты не знаешь? Никто не знает. Я всех спрашиваю, и никто не может сказать, как пройти мне к Лонуа. Мне надо торопиться, меня ждут. (Быстро встает и подходит к Франсуа.) Скажи, ты добрый, ты не знаешь, как пройти мне к Лонуа?

Франсуа исподлобья смотрит на нее; молча поворачивается и выходит, сильно горбясь: есть волчье в его походке.

Жанна (снова усаживая ее). Сядь, девочка моя милая. Он также не знает.

Девушка (печально). Я спрашиваю, а они молчат.

Эмиль Грелье. Вероятно, она спрашивает и трупы, которые лежат на полях и в канавах, как пройти ей к Лонуа.

Жанна. На руках и одежде ее была кровь. Она ходит ночью. Отдохни, моя девочка, вот я обниму тебя, и тебе будет хорошо и спокойно. Деточка моя!

Девушка (тихо). Скажи, как пройти мне к Лонуа?

Жанна. Да, да, пойдем. Эмиль, я пройду с ней в мою комнату, там она спокойнее. Идем, моя милая, вот я обниму тебя. Идем.

Выходят обе; вместе с ними и остальные женщины. Эмиль Грелье и Пьер одни.

Эмиль Грелье. Какое-то Лонуа! Какое-то тихое местечко, которого никто не замечал, дома, – деревья и цветы. Где оно теперь? Кто знает к нему дорогу, Пьер, – это душа нашего народа бродит среди ночи и спрашивает трупы, как пройти ей к Лонуа! Пьер, я больше не могу! Меня душат ненависть и гнев. О, плачь, народ германский, – горька будет участь твоих детей, страшен будет твой позор перед судом свободных народов!

Занавес

Третья картина

Ночь. В глубине направо темный силуэт виллы Эмиля Грелье, ее характерный угол. Ближе, среди деревьев, небольшая привратницкая, завитая плющом; в окне тусклый свет. У чугунной ограды, за которой даль, собрались испуганные женщины и смотрят на далекий пожар. Кровавое, беспокойное зарево охватывает почти все небо, и только в зените небо темнеет по-ночному. Отсветы зарева падают на предметы и людей; дают жуткие отражения в зеркальных стеклах немой и темной виллы. Голоса звучат сдержанно и робко; частые паузы и продолжительные вздохи.

Женщин три.

Генриетта. Боже мой, Боже мой, как это ужасно! Горит и горит, и нет конца огню.

Вторая женщина. Вчера горело дальше и там, а сегодня ближе. Оно становится ближе, о Господи!

Генриетта. Горит и горит, и нет этому конца. Сегодня днем солнце было как в тумане.

Вторая женщина. Все горит, а солнце гаснет. Теперь ночью светлее, чем днем.

Сильвина. Мне страшно!

Генриетта. Молчи! Молчи, Сильвина. Молчание.

Вторая женщина. И ничего не слышно. Что там горит такое? Если закрыть глаза, то можно подумать, что ничего и нет. Так тихо! – Даже собаки не лают.

Генриетта. А я и с закрытыми Глазами все вижу это. – Смотрите, как будто бы сильнее!

Сильвина. Ой, мне страшно!

Вторая женщина. Где это может гореть?

Генриетта. Не знаю. Горит и горит, и нет этому конца. Может быть, там уже все погибли. Может быть, там делается что-то такое ужасное, а мы смотрим и ничего не знаем.

Тихо подходит четвертая женщина.

Четвертая женщина. Здравствуйте.

Сильвина (сдержанно). Ой!

Генриетта. Ой, вы нас напугали. Здравствуйте, соседка.

Четвертая женщина. Здравствуйте, мадам Генриетта. Ничего, что я пришла, очень страшно дома. Я так и догадалась, что вы не спите и смотрите. От вас хорошо видно. Вы не знаете, где это горит?

Вторая женщина. Нет. И ничего не слышно, какая тишина!

Генриетта. Горит и горит. – Про вашего мужа ничего не слыхали?

Четвертая женщина. Нет, ничего. Я уж и плакать перестала.

Генриетта. А с кем же сейчас ваши дети?

Четвертая женщина. Одни. Они спят. Это правда, я слыхала, что мосье Пьера убили?

Генриетта (волнуясь). Вы подумайте: я не знаю. Я просто не понимаю, что это такое. Вы знаете, что в доме теперь никого, и мы боимся там спать…

Вторая женщина. Мы все трое спим здесь, в привратницкой.

Генриетта. Я и днем боюсь туда заглядывать: такой большой и такой пустой дом! И мужчин нет никого, ни одной души…

Четвертая женщина. Это правда, что Франсуа ушел стрелять пруссаков? Я так слыхала.

Генриетта. Может быть, все говорят, но мы не знаем. Он скрылся тихо, как мышь.

Четвертая женщина. Его повесят, таких вешают пруссаки.

Генриетта. Постойте, постойте – и вот сегодня из сада я слышу, что телефон в доме звонит, и, вероятно, уже давно. Я так испугалась, а потом все-таки пошла… И вы подумайте! Кто-то говорит: мосье Пьер убит!

Вторая женщина. И больше ничего?

Генриетта. И больше ничего, ни слова! И все замолчало, и мне стало так страшно и нехорошо, что я едва выбежала. Теперь я ни за что не войду туда!

Четвертая женщина. А чей голос?

Вторая женщина. Мадам Генриетта говорит, что голос совсем незнакомый.

Генриетта. Да, незнакомый.

Четвертая женщина. Смотрите: окна в доме как будто светятся, там кто-то есть!

Сильвина. Ой, мне страшно. Я не могу!

Генриетта. Ну что вы, ну что вы! Там никого не может быть.

Вторая женщина. Это от зарева.

Четвертая женщина. А если там кто-нибудь опять звонит?

Генриетта. Ну что вы! Ночью!

Все прислушиваются. Тишина.

Вторая женщина. Что будет с нами? Они идут сюда, и ничто не может их остановить.

Четвертая женщина. Я хотела бы скорее умереть. Когда умрешь, ничего не будешь слышать и видеть.

Генриетта. И так всю ночь: горит и горит. А днем опять не будет видно от дыма, и хлеб будет пахнуть гарью. Что там делается?

Четвертая женщина. И мосье Пьера убили.

Вторая женщина. Убили. Убили.

Сильвина. Не надо говорить. Боже мой, куда же мне уйти! Я не могу совсем, я этого не понимаю.

Тихо плачет.

Четвертая женщина. Говорят, что их двадцать миллионов, и что они уже сожгли Париж. И что у них такие пушки, которые могут стрелять на сто километров…

Генриетта. Боже мой, Боже мой, и все это идет на нас…

Вторая женщина. Боже милосердный, сжалься над нами!

Четвертая женщина. И они летают и с воздушных кораблей бросают бомбы, страшные бомбы, которые разрушают целые города…

Генриетта. Боже мой, что сделали они с небом! Прежде в небе Ты был один, а теперь и там подлые пруссаки.

Вторая женщина. Прежде, когда душа хотела покоя и радости, я смотрела в небо, а теперь некуда смотреть бедному человеку!

Четвертая женщина. Все отняли у нашей Бельгии, даже небо! Я хотела бы скорей умереть, уже нечем становится дышать. (Внезапно пугаясь.) Послушайте, вы не думаете, что сейчас мой муж, мой муж…

Генриетта. Нет, нет.

Четвертая женщина. Отчего же такое зарево? Что там горит?

Вторая женщина. Сжалься над нами, Боже! Оно как будто идет сюда!

Молчание. Тишина. Зарево колышется над землею, безмолвно дышит огнем.

Занавес

Четвертая картина

Сумрачный рассвет. Солнце взошло уже давно, но его не видно за густой пеленой тумана и дыма.

Большая комната в вилле Э. Грелье, приспособленная к тому, чтобы в ней могли находиться раненые. Их двое: сам Эмиль Грелье, серьезно раненный в плечо, и сын Морис, у которого легкая рана на правой руке. Большое окно, задернутое полупрозрачными портьерами, дает слабый синеватый свет, в котором с трудом различаются постели под белыми одеялами. Оба раненые как будто еще спят. В кресле, у постели Эмиля Грелье, неподвижная фигура в белом – это Жанна. Тихо.

Эмиль Грелье (тихо). Жанна!

Жанна (быстро наклоняется к постели). Тебе дать воды?

Эмиль Грелье. Нет. Ты устала.

Жанна. Нет, ничего, я дремала всю ночь. Ты не можешь спать, Эмиль?

Эмиль Грелье. Который час? Она неслышно подходит к окну и, слегка отодвинув портьеру, рассматривает маленькие часики, так же неслышно возвращается.

Жанна. Еще рано. Ты, может быть, заснешь, Эмиль? Мне кажется, что тебе очень больно, ты стонал ночью.

Эмиль Грелье. Нет, мне легче. Какое утро?

Жанна. Плохое, Эмиль. Туман, и солнца не видно. Засни.

Молчание. Тишина. Вдруг на своей постели вскрикивает во сне Морис; крик переходит в стон и невнятное бормотание. Жанна подходит и прислушивается, потом возвращается назад.

Эмиль Грелье. Мальчик ничего?

Жанна. Ничего, будь спокоен, Эмиль. Это он во сне.

Эмиль Грелье. Сегодня он несколько раз так.

Жанна. Я боюсь, что он тебе мешает. Его можно поместить в другой комнате, и с ним будет Генриетта. У мальчика здоровая кровь, через неделю можно будет, кажется, снять повязку.

Эмиль Грелье. Нет, пусть тут. Жанна!

Жанна. Что, дорогой мой?

Становится у постели на колени и целует осторожно неподвижную руку, лежащую поверх одеяла.

Эмиль Грелье. Жанна…

Жанна. Жар, кажется, меньше… дорогой мой.

Приникает долгим поцелуем к руке.

Эмиль Грелье. Ты моя любовь, Жанна.

Жанна. Молчи, молчи. Не волнуйся.

Короткое молчание.

Эмиль Грелье (беспокойно передвигает голову). Мне трудно дышать, здесь воздух…

Жанна. Окно открыто всю ночь, мой милый. Такой воздух неподвижный.

Эмиль Грелье. Дым.

Жанна. Да.

Морис (вскакивает снова, бормочет). Стой, стой, стой! (Снова невнятно.) Оно горит, горит оно! Ой! Кто на батарею, кто на батарею…

Бормочет и затихает.

Эмиль Грелье. Тяжелые сны.

Жанна. Это ничего, мальчик и всегда любил поговорить во сне. А вчера у него был такой свежий вид.

Эмиль Грелье. Жанна!

Жанна. Что, дорогой мой?

Эмиль Грелье. Сядь.

Жанна. Хорошо.

Эмиль Грелье. Жанна… А о Пьере ты думаешь?

Молчание.

Жанна (тихо). Не надо.

Эмиль Грелье. Да, не надо. Смерть, это вовсе не так страшно, правда, Жанна?

Жанна (после некоторого молчания). Правда.

Эмиль Грелье. Потом пойдем к нему мы. Он сюда не придет, но мы к нему пойдем. Мне ночью что-то казалось, я об этом думал. Так ясно! Ты помнишь красную розу, которую ты ему дала? Я помню.

Жанна. Да.

Эмиль Грелье. Так ясно! Жанна, наклонись ко мне. Ты лучше всех.

Молчание.

(Мечется.) Мне трудно дышать.

Жанна. Дорогой мой…

Эмиль Грелье. Нет, ничего. Это ночь мучает меня, Жанна, мне это приснилось или действительно была слышна канонада?

Жанна. Да, была слышна – в пятом часу. Но очень далеко, Эмиль, едва слышно. Закрой глаза, милый, отдохни.

Молчание.

Морис (негромко). Мама!

Жанна (неслышно подходит). Проснулся?

Морис. Да. Больше не хочется. Что папа?

Жанна. Он не спит.

Эмиль Грелье. Здравствуй, Морис.

Морис. Доброе утро, папа. Как ты себя чувствуешь? Я хорошо.

Эмиль Грелье. Я тоже. Жанна, можно открыть, я спать не буду.

Жанна. Да, можно уже. – Видишь, какой плохой день, но все-таки при свете тебе легче будет дышать.

Постепенно, чтобы не сразу свет, открывает драпри. За большим окном смутные силуэты деревьев, у самых рам несколько поникшие цветы. Морис уже задвинул свои ширмочки и что-то возится там.

Жанна. Ты что, Морис?

Морис. Да шинель… Ничего, я сам. (Виновато.) Нет, мама, помоги.

Жанна (уходя за ширмы). Какой ты глупый, Морис. (За ширмой.) Осторожнее, осторожнее, ну – так! Не торопись, осторожнее.

Морис (за ширмой). Ты мне здесь заколи, как вчера. Так очень удобно.

Жанна (за ширмой). Ну, конечно. Погоди, потом поцелуешь… Ну? Так.

Морис выходит, правая рука у него на перевязи. Подходит к отцу и сперва целует его руку, потом, по его знаку глазами, целует в губы.

Эмиль Грелье. Здравствуй, здравствуй, мой миленький.

Морис (оглядываясь на ширмы, где мать убирает постель). Папа́, посмотри.

Вынимает руку из повязки и быстро выпрямляет ее. Потом так же быстро прячет обратно. Эмиль Грелье слегка грозит ему пальцем. Жанна отставляет ширмы, за которыми уже убранная постель.

Жанна. Ну вот, готово. Пойдем, Морис, в ванную, я тебя умою.

Морис. Ни за что! Я сегодня сам. Я вчера вечером уже сам умывался левой рукой, и превосходно. (Подходя к раскрытому окну.) Какая гадость, однако! Эти негодяи совсем испортили день. А все-таки тепло и пахнет цветами. Нет, хорошо. Папа, очень хорошо!

Эмиль Грелье. Да. Приятно.

Морис. Ну, я пойду.

Жанна. Зубы почисти, ты вчера этого не сделал, Морис.

Морис (ворчит). Ну, стоит сейчас! – Хорошо, хорошо, я сделаю. (От двери.) Папа, а знаешь: сегодня будут хорошие вести, я это чувствую.

Слышно, как он звонким голосом кричит: Сильвина!

Эмиль Грелье. Мне легче, Жанна. Совсем легче. Кто-нибудь поливает цветы?

Жанна. Да, насколько возможно. Сейчас я дам тебе кофе… ты сегодня много лучше выглядишь, много лучше!