Степан Рулев

Они пошли вдоль берега реки. Небо закрыли грязные тучи; над рекой стоял тяжелый, наводящий тоску туман; в тумане медленно двигались по реке барки и точно за запотевшим стеклом мелькали на них огни, разведенные для ужина. На толстых бревнах, лежавших у берега реки, спал мальчик, известный между уличными ребятишками под именем Миши-щепочника. Между бревнами щели, и в них блестит вода и плавится рыба; бревна густо охватило туманом и сыростью, а мальчик спрятал свое лицо в картуз и спит – не слышит ни сырости, ни дождя. И видит он во сне, что по плечам у него машут длинные, легкие крылья; тихий ветерок и веянье воздуха от быстрого полета охватывают его тело прохладой. Видит Миша, что он летит высоко над землей – над реками, зелеными лесами, озерами и полями. Видит он внизу светлую реку, извивающуюся между зеленых лугов, поросшую камышом, окруженную зеленою, сочною травою поемных лугов; но лучше всего Мише то, что над этой рекой ему свободно и легко дышится, так хорошо и свободно, как никогда не дышалось во всю его коротенькую жизнь.

Миша просыпается и, охватив колени руками, садится на бревна. Грудь у него болит, рубашка промокла, а кашель так и мучит его худенькую грудь. А воздух становится все сырее, в тумане всюду зажигаются красноватые огни; у мальчика сильно болит грудь, и с тоской он опять прилегает к бревнам. В это время перед ним останавливаются мимоходом наши друзья: Вальтер и Рулев.

– Отчего ты не идешь домой? – спрашивает Вальтер.

– Куда мне идти домой? – в свою очередь спрашивает Миша.

– Где твой отец?

– Не знаю…

– А мать?

– И мати не знаю, – отвечает равнодушно Миша – и в самом деле не знает.

– У кого ты живешь? – спрашивает ласково Вальтер.

– Жил я у дедушки-рыбака; потом жил у дедушки-нищего. Только дедушка-рыбак умер, а дедушку-нищего взяли в тюрьму. Не у кого мне и жить теперь, – равнодушно прибавляет Миша.

– Пойдем со мной, – говорит ему ласково Вальтер.

Миша оставляет свое неприглядное помещение и плетется за Вальтером и Рулевым, скорчившись всеми своими худенькими членами. Вальтер и Рулев идут быстро, разговаривая о рабочих и их детях, о мещанах и крестьянах. Моросит дождь, а кашель терзает впалую грудь Миши.

– У тебя грудь болит? – спрашивает Рулев, беря его за грудь.

– Грудь болит, – отвечает Миша.

Наконец пришли в квартиру Вальтера. Вальтер зажигает свечу.

– Устал? – спрашивает он.

– Устал, – отвечает Миша.

– Разденься и надень вот это, – говорит опять Вальтер, подавая ему теплый полушубок. – Если ты не наденешь сухое платье, ты, может быть, простудишься и заболеешь. Видишь, твоя рубашка так и льнет к телу.

– Я и так болен, – говорит мальчик.

– Заболеешь больше.

– И умру?

– Может быть, и умрешь…

Мальчик улыбается. Он начинает думать, что давно знал Вальтера и даже давно любил его.

– Тебе не хорошо жить?

– Не хорошо, не хорошо… Грудь болит, сыро, холодно, – бормочет Миша и опускает голову, точно слушая, что у него в сердце делается.

– Ну, давай пить чай, – согреешься.

– Давай.

Миша уселся перед столом, облокотился на него, положил щеку на ладонь и пристально смотрит на Вальтера. Лицо мальчика бледно, руки тоненькие, худые, грудь вогнута.

– Зачем ты привел меня сюда? – спрашивает он потом.

– Затем, что мне тебя жаль, – отвечает Вальтер.

– Жаль, что я маленький, грудь у меня болит и негде мне жить? – спрашивает мальчик.

– Да.

– Ты, верно, добрый?

– Нет, я злой… Мне все равно – будешь ли ты у меня или нет, а тебе от этого лучше…

– Тебе все одно?

– Все одно.

Мальчик жадно пьет горячий ароматный чай, и щеки у него вспыхнули румянцем, глаза засветились. Рулев и Вальтер говорят что-то на непонятном ему языке, и говорят как братья: лица у обоих светлые, добрые и откровенные; иногда только у Вальтера брови сдвигаются. Рулев, напротив, все спокойный и серьезный, скажет несколько слов и опять задумается. Мише сильно хотелось бы знать, о чем они говорят, но не понять никогда ему этих речей.

Долго он прислушивался к разговору приятелей, но потом ему скучно стало. От нечего делать он стал переглядывать книги, лежавшие на столе Вальтера.

Рулев приподнял голову и посмотрел на него с улыбкой. Скоро после этого он встал и простился с Вальтером.

– Пожалуйста, навещайте меня, – сказал Вальтер и крепко пожал ему руку.

– Непременно, – ответил Рулев: – надеюсь, мы будем знакомы хорошо.

X

Покончив свои дела по комиссионерству, Рулев уехал на несколько дней из города. Ему, как я говорил, надо было узнать этот край.

Скоро он нашел некоторых знакомых бурлаков, а через них пошли и новые знакомства. Рулев узнавал количество земли обрабатываемой и лежащей под болотами и лесами, то есть считавшейся негодной; узнавал народ, степень его богатства, количество школ, грамотных, принимал к сведению все, что только выходило из обыкновенного уровня; а здесь, среди лесов и болот, чудачествующего и эксцентричного люда было пропасть. Встречал он стариков, спрашивавших: как бы господь привел им пострадать за веру; встречал бледных и угрюмых пахарей-мыслителей, развивавших странные миросозерцания; встречал философов, ждавших: скоро ли позволят на площадях, на базарах или где хочешь поучать вере, какой давно душа просит. Народ этот был угрюмый, потому что взрос среди непроходимых лесов, страшных болот, под суровым небом и на бедной земле. Переработать землю не было пока средств и знания, поэтому народ был бродячий, а отсюда развитый и промышленный. Выработал он под влиянием внешней природы особое миросозерцание и характер, не поддающийся никаким внушениям. Сильно прижимали, – так этот люд или в леса шел спасаться, или сигался целыми семьями. Рулев очень интересовался этим краем…

Но я нахожу неуместным, да и мало интересным для читателя следить за его путешествиями по всяким пустыням и ограничусь только отношениями Рулева к семье, к тем людям, которых он считал порядочными, и к тем, на которых он смотрел как на дрянь или самодуров. Расскажу, как он отнесся к красивой, умной и доброй девушке, полюбившей его, но которую он не любил. В конце концов, может быть, почувствуется, что все эти столкновения с разными, являющимися здесь, людьми – в жизни Рулева – дело второстепенное; главное же есть его предприятие, а на него только намекается. Но я не думал писать роман или повесть с разными затруднительными положениями и коллизиями, а просто пишу очерк развития Рулева. Его взгляд на жизнь я рассказал, а за этим не трудно определить и деятельность Рулева. Говорить же подробно об этой деятельности, повторяю, нахожу неуместным.

Что такое был брат его и Вальтер, и как они взглянули на Рулева?

Брат его, как я уже показал, был человек немощный и взглянул на Рулева младшего с неприязнью, потому что сразу почувствовал себя неизмеримо ниже и слабее брата; чувствовал, что должен возбуждать в нем одно презрение к себе, да еще, пожалуй, жалость. Ему хотелось показать, что брат не имеет на него ни малейшего влияния и что вся разница между ними только в различии взгляда на жизнь, да в том, что один здоров, а другой болен. На этом же основании, если бы представилась возможность, Андрей Никитич вышел бы даже на борьбу с братом.

Сил в нем, положим, не было, – но неужели же не проснулось в нем хоть на минуту человеческое стремление выйти из настоящего гниения на более свежую жизнь, открываемую ему братом? Нет. У него были свои радости и наслаждения, которые заменяли ему все другие радости и примиряли с жизнью. Он, по общепринятому выражению, любил. Любил Рулев старший Сашу – ту швею, которую мы видели на чердаке у старого капитана. Саша, день и ночь сидевшая за однообразной работой, понятно, жаждала жизни более полной. Андрей Никитич был очень красив, добр, говорил, что любит ее, и Саша, конечно, раздумывать долго не стала; это тем более естественно, что не только девушке, подобной Саше, но и вообще большинству русских женщин, кроме приличной физиономии и доброты сердечной, ничего другого в мужчине не требуется. В этой полусонной, голубиной любви и была радость Рулева старшего. Придет к нему Саша и облокотится на его плечо.

– Что ты читаешь? – спросит она тихо и нежно.

– Прочти сама, – скажет Андрей Никитич.

– К чему это? – расспрашивает Саша.

– Чтобы знать…

Усталая Саша расспрашивает его, что он знает, и Андрей Никитич рассказывает ей и про геодезию и про ботанику с зоологией, хотя знает эти науки по одним только именам. Саша просит, чтобы он и ее научил чему-нибудь, а он, вместо ответа, только целует ее усталые, бледные руки.

Что такое Вальтер? Какая была жизнь его, я уже сказал читателю и прибавлю еще, что это человек умный, сильный характером и телом, честный, потому что, несмотря на все невыгодные обстоятельства, страшными усилиями, лишениями и бедствиями приобрел себе независимость и жил так, что никто не мог заставить его покраснеть намеком на какой-нибудь нечестный с его стороны поступок. Да к тому же он слишком верил в свои силы и для достижения какой бы то ни было цели никогда не прибегал к более коротким, но кривым путям. Из всей своей юношеской жизни он вынес привычку к беспрерывной напряженной деятельности мускулов и мозга: обстоятельства были такие. Года четыре назад он бросил свою бродячую жизнь, потому что не мог удовлетворяться жизнью бродячего акробата; а не мог удовлетворяться оттого, что тяжелые сцены его юности не исчезли бесследно из его памяти.

Он встретил здесь одну добрую и умную девушку, учительницу Тихову, познакомился с нею, привык говорить и видеться с нею и, наконец, полюбил ее, как простое, честное и любящее существо (он сам был существо любящее, хотя много было людей, которых он не задумался бы раздавить своими руками). Ему же, наконец, надоела одинокая переработка мыслей, хотелось проверить их в ком-нибудь.

Поэтому-то Вальтер с радостью встретил Рулева, как человека, интересовавшегося тем же делом, каким и он интересуется. Вальтер надеялся, что человек, подобный Рулеву, не ограничится одним словоизвержением.

XI

Возвратившись из поездки, Рулев как-то вечером отправился к Вальтеру. В квартире последнего Рулеву сказали, что Вальтер ушел с мальчиком на фабрику, – и Рулев отправился туда.

За фабрикой, на берегу реки, Вальтер прилаживал огромный летучий змей и привязывал к его хвосту длинные красные, синие и белые ленты, – а тут же на траве лежал Миша-щепочник и внимательно смотрел на работу. Вальтер пожал руку Рулева, улыбнулся и продолжал свое занятие. Потом, когда змей наладили, Вальтер приподнял его, мальчик побежал с нитками, и великолепный змей поднялся на воздух.

Вальтер лег на траву и закурил сигару.

– Я хотел было начать с того, чтобы учить мальчугана читать, – сказал он. – Но теперь не хочу и браться за ученье.

– Отчего? – спросил Рулев.

– Я был у доктора. Говорит, что мальчуган не доживет до весны: слишком уж исстрадался. Думаю, что в таком случае пусть себе наслаждается – ест, спит, играет – к чему тут ученье…

– Совершенно справедливо, – заметил Рулев, – если только у самого не будет охоты учиться.

– Конечно, тогда не откажу, – сказал Вальтер. – Где были и что видели? – спросил он после небольшого молчания.

Рулев рассказал ему свою поездку, обрисовал и более выдающиеся личности, какие встречал, но говорил о всем этом так безразлично, что его можно было считать и промышленником, и ученым, изведывающим плохо знакомую землю, и просто привыкшим к бродячей жизни человеком.

Мальчик с распущенным змеем уселся на берегу реки. Внизу текла гладкая, как зеркало, похолодевшая река; змей тихо качался в вышине, колебля своими красными, синими и белыми лентами; дышалось над рекой приятно, свежо и легко, а грудь мальчика точно уставала и от этого чистого воздуха.

– Ну, умрет, – заговорил Вальтер. – Что мне в нем? Знаю я его не много дней, привыкнуть не успел, а ведь жаль.

– Человека жаль, – заметил равнодушно Рулев.

– Да, – повторил Вальтер. – На счастливую жизнь он имел такое же право, как вы или я. А ведь это не один погибающий ребенок.

Рулев засмеялся.

– Их гибнет по крайней мере вчетверо больше, чем остается в живых, – отвечал он на вопросительный взгляд Вальтера:

– Разве это так и должно быть?

– Конечно, нет. Но я полагаю, что нам с вами не стоит и говорить об этом: зло мы видим и делаем, что можем.

– Отчего мы так мало можем! – горько проговорил Вальтер.

Быстро темнело; ветер стихал; река бежала точно тише; камыш точно засыпал, а вдали за рекой, на утесе, развели огонь, и медленно опускалось и поднималось его пламя. Города не стало видно, и не было слышно кругом человеческого голоса, только перелетали птицы, и вдали слышался гул из города, точно быстрый топот лошадей в степи. Пишу эту картину не ради ее самой, а потому, что Рулев и Вальтер были люди, в которых ночь в поле, в степи или лесу, на берегу реки, с свободно веющим ветром – шевелила в памяти много разных воспоминаний и делала беседу друзей более интимною.

Рулев заговорил откровеннее.

– Отчего, – сказал он, повернувшись к Вальтеру: – вы не русский, а любите нашего простолюдина, как можно любить человека, только сжившись с ним, да и горе его разузнав основательно.

– А оттого, – сказал он тихо, – что с тех пор, как я, начал думать о людях, я жил только среди этого народа. Землю я видал только русскую, песни слышал только русские и другой жизни не знаю.

Вальтер подумал немного и опять продолжал:

– Горе его я тоже знаю, но сил избавиться от этого горя пока не вижу – это-то и горько… Я, Степан Никитич, полжизни даром шатался, а так, без дела, тяжело жить… Какое же дело?.. Ну, ребенка вот накормил… Что же дальше?

– Сил нет, так создавайте их, – заметил Рулев, – хоть жить учите…

– Приходится и жить учить…

– Да, наконец, и силы есть, если на то пошло, – прибавил Рулев, вставая, бросил папироску и отправился к мальчику. Тот медленно сматывал змей, прислушиваясь к его трещанью.

Вальтер думал, как действовать дальше, чтобы Рулев лучше узнал его и отбросил всякие намеки и околичности. Обратно поехали в лодке: Рулев вызвался гресть, и лодка быстро пошла по тихой и темной реке.

– Вы здесь ни с кем не знакомы? – спросил Вальтер.

– Хорошо ни с кем почти.

– Хотите вы познакомиться с одной умной девушкой? – она здесь учительницей.

– Познакомьте, – сказал лаконически Рулев, ловко и весело работая веслами.

– Она моя невеста, – прибавил Вальтер, принимаясь за руль.

– Познакомьте, – повторил Рулев.

Мальчик, улегшийся на дне лодки, долго присматривался к блещущим при свете месяца веслам и потом запел в такт гребли какую-то монотонную песню.

XII

Вальтер познакомил Рулева с учительницей Тиховой. Вот и еще личность, с которой Рулев несколько сошелся и имел на нее влияние. Тихова действительно, как говорил Вальтер, была умная и добрая девушка. Как и большая часть наших женщин, она мало видела, мало испытала и, говоря короче, была создана не полною жизнью ее времени, а жизнью тесного кружка, в котором ей приходилось действовать. Созданная этим тесным кружком, она, естественно, не могла иметь широкого, светлого взгляда на жизнь, хотя и в ней бессознательно выражались иногда еще не совсем уясненные потребности современного человека.

Тихова была умная и работящая девушка. Она ребенком еще постоянно работала с матерью. Мать пела за работой кольцовские песни: скоро и дочь, ради этих песен, выучилась читать, а потом и мать и дочь распевали вместе. Был тогда у девочки брат, теперь где-то убитый. С братом этим она ходила по утрам к родственнице, учившей их тому немногому, что она сама знала. На улицах брат, – на том основании, что он мальчик, а она девочка и ходила очень тихо, – сталкивал ее в канавы, прогонял прочь, и бедная девочка горько плакала, не отставая все-таки от брата из страха заблудиться. Она была в таком же положении, как собачонка, которую на улице бьет капризный ребенок, которая визжит, страдает, но опять-таки бежит за этим ребенком. Жаловаться матери девочка не хотела и кончила тем, что перестала любить брата и привязалась к одной только матери. В вечном разговоре с матерью за работой в тихой комнате, где перед образом спасителя постоянно горела лампадка, девушка, взросшая на поэзии, под влиянием горячей любви и нежности, сделалась религиозной.

Мать отдала ее в женское училище; девушка прекрасно кончила там курс, да там же и осталась, уже в качестве учительницы. Точных и самостоятельно усвоенных знаний она, конечно, не имела, но все-таки знала больше других в ее летах девушек.

Она была красивая, стройная. Русые волосы ее маленькой головки были густы и необыкновенно мягки, немного бледное лицо очень нежно. Ходила она легко, говорила спокойно, и любимая ее привычка была – во время разговора облокотиться на стол или ручку кресла, опуститься щекой на свою бледную руку и пристально смотреть своими выразительными глазами на лицо говорящего. И сидела она неподвижно, лицо ее было внимательно и задумчиво. Случайно познакомилась она с Вальтером. После сидячей работы она любила иногда гулять за городом в поле, – она и ходила с Вальтером и с какой-нибудь из своих учениц.

Вальтер привык к ней, полюбил ее и рассказал ей свою жизнь без всяких утаек. Не мудрено, что к нему Тихова тоже привязалась. Теперь они считались уже женихом и невестой.

Рулев держался своего убеждения, что когда предстоит дело и есть силы, то нужно действовать, нет сил, так нужно искусственно создавать их. Он видел в Тиховой девушку умную, да еще занимающуюся таким делом, как воспитание, поэтому считал полезным передать ей свой взгляд на жизнь и воспитание. – Не все же спокойной посредственностью наслаждаться и в самодовольствии жить, думал он. Пусть узнает другие требования и мнения, поработает над ними, сравнит… Этак прочнее будет ее деятельность…

Он разбивал Тихову при каждом возникавшем споре, потому что если спорил, то всегда прежде всего выставлял строго научные, математически доказанные факты, соглашался, что они недостаточно еще полны, но предлагал, чтобы и для поддержания противного мнения выставлялись более полные или доказательные факты. Значит, ни на какие сердечные убеждения перед ним нельзя было ссылаться.

Один раз говорили насчет воспитания.

– Какое же, по вашему мнению, призвание человека? – спросила Тихова.

– Почему же вы думаете, что непременно призвание должно существовать? – также спросил Рулев.

– В таком случае весь склад частной жизни человека, по-вашему, только от него одного и зависит, что всякая случайность…

– Я никаких случайностей не признаю и не знаю, – сказал Рулев.

– Как так?.. – Тихова, конечно, удивилась.

– Не признаю, – сказал Рулев. – Случайностью прикрывают теперь наше незнание.

– Что же делать? – спросила она однажды Рулева после долгого и энергического разговора с ним.

Рулев задумался и начал ходить по комнате. «Стремления есть у ней, а есть ли силы?» – думал он.

. . . . .

Тихова ни слова не могла произнесть после этого и молча опустилась на спинку стула. Рулев горько улыбался и опять начал ходить по комнате.

– Нет, – заговорил он, мало-помалу овладевая собой. – Всякому следует делать то, что он может, и больше этого ни от кого нельзя требовать… Вот вам, например, – вам тяжело видеть страданье человека, – ну и смягчайте это страданье, где встретите: разве мало его вокруг вас и разве против него нет у вас никаких средств?

– Я мало знаю, что делается вокруг меня, – сказала Тихова, как будто в ответ на поразившие ее слова Рулева. Она знала, что если Рулев говорит что-нибудь, то имеет на это основание, но ей страшны были его слова, как послышавшийся ночью набат и крики о пожаре.

– Войдите же в эту жизнь… Войдите только, а там с вашей любовью к человеку вы сами увидите, где ваша помощь нужна будет.

– Вот, – говорил Рулев на прощанье, – есть случай познакомиться вам с женским работящим народом. Я встретил здесь одну молодую девушку. Она швея и работает на магазин – значит, терпит за свой труд нужду и, вероятно, оскорбления. В девушке этой очень много любопытного. Она очень неглупа и молода, но всю свою жизнь прожила в одном круге, за одной механической работой. В этом замкнутом круге ей, конечно, душно, и она пустилась в разные мечтанья и устроила в голове своей особый фантастический мир. Дайте ей знания, познакомьте ее с жизнью – и ее ум, который тратится теперь на пустяки, может пригодиться на хорошее дело.

– Давно вы ее знаете? – спросила Тихова.

– Нет, один только раз говорил с ней.

Тихова с удивлением взглянула на него. Рулев засмеялся.

– Я, видите ли, убежден, – сказал он, – что характер человека создается его впечатлениями. А жизнь этой девушки и преобладавшие над ней впечатления я знаю: она сама, как ребенок, рассказала их. – Так дело, как вы видите, в том, чтобы дать этой девушке более благодарную работу и средства к образованию.

– Я могу сделать и то и другое, – сказала Тихова.

– Превосходно, – весело сказал Рулев и вскоре за тем ушел. Он не без основания распространялся о развитии характера человека. «Полезно, – думал он. – Пусть не воображает, что одним хорошим воспитанием можно сделать и хорошего человека».

XIII

На другой день вечером Рулев младший отправился в отцовский дом. В маленькой комнате, выходящей на двор, старый капитан в фуфайке и картузе своем сидел у столика, придвинутого к окну, и играл в карты с старым ротным товарищем, таким же седым и израненным великаном.

– Ваш младший сын приехал? – спрашивал гость, заметив через окно Рулева, когда тот входил в калитку отцовского дома.

– Приехал, – коротко ответил старик.

– Вы с ним что же, капитан? в разладе? – спрашивал полковник.

– Нечего мне с ним возиться, – произнес старый Рулев, останавливаясь и поднимая свою седую голову. – Он мне не сын; а об отце своем ему бы надо было спросить у своей матери, – докончил он и сверкнул глазами. Потом он опять опустил голову и дрожащими руками продолжал сдавать карты.

Степан Рулев проходил мимо окна и все слышал. Он побледнел, потому что на клевету и сплетню смотрел как на такого рода мошенничество, которое мешает судить о людях по их действиям, представляя честные поступки в уродливом и грязном виде. К клевете и всякой лжи он относился в высшей степени беспощадно. Здесь же дело шло еще об умершем человеке, и Рулев чувствовал себя в таком же положении, как если бы стоял лицом к лицу с человеком, бившим беззащитного ребенка. Он прямо пошел наверх.

Плакса сидела за работой одна и пела свою песенку. Рулев поздоровался с ней и сел. Он был, по видимому, спокоен, но немного бледнее обыкновенного.

– Вот что, – говорил он ласково, – вы можете найти работу гораздо выгоднее теперешней. Вам нужно будет сходить для этого к одной очень хорошей и доброй девушке – переговорить. Вот адрес ее. Вы читать умеете?

– Нет, – тихо сказала Плакса, – не умею. – Она уж не смотрела, как прежде, на Рулева и тихо работала.

Рулев прочитал ей адрес.

– Не забудете? – спросил он ласково.

– Не забуду, – ответила она также тихо и все работала.

– Если забудете, – можно будет попросить кого-нибудь прочитать, – сказал Рулев, положил адрес, встал и прошелся пр комнате. В саду ходил Андрей Никитич с Сашей. Внизу все еще говорили. Рулев прислонился к стене, закурил папиросу и посмотрел на руки – руки дрожали.

– Вы завтра, может быть, будете иметь время? – спросил он опять Плаксу.

– Завтра я зайду к ней.

– Хорошо; прощайте пока! – сказал Рулев и спустился вниз. Он прошел в сад, сел около ворот на скамью, снял фуражку и задумчиво начал курить. Андрей Никитич увидел брата и подошел к нему.

– Здравствуй! – сказал он.

– Здравствуй! – равнодушно ответил тот, бросил папиросу и молча начал ломать какую-то ветвь.

Андрей Никитич почувствовал себя не совсем ловко.

– Давно ты здесь? – спросил он, садясь.

– Недавно.

Наступило молчание. Старший брат кусал губы.

– Теперь, – заговорил Степан Рулев с желчной улыбкой, – ты себе вопросы задаешь: зачем я тут сижу? Тебя я не искал, в дом не иду, прочь не убираюсь и тебя ни о чем не спрашиваю – спросил бы прямо: чего, мол, тебе надо? да и конец.

Он посмотрел на брата и засмеялся. Тот тоже смеялся.

– Так знай же, что мне с отцом надо переговорить, – да у него гость, – объяснил Рулев.

– С отцом? – спросил, удивившись, старший брат.

– С отцом, – повторил Рулев младший и, увидев уходившего полковника, надел фуражку и ушел из сада.

Старый капитан все сидел у стола, надвинув на глаза картуз и перебирая карты. Начинало темнеть. Вошел его младший сын. Старик взглянул на него и продолжал тасовать карты.

– Я хочу с вами говорить, – сказал Рулев, закрывая окно и садясь у другого конца стола.