Домой через Балканы

Оказалось, она разожгла въ купэ спиртовку, чтобъ вскипятить ребенку молоко. Поѣздъ рванулъ, спиртъ выплеснулся, облилъ багажъ, и все загорѣлось. Мы всѣ еще принюхивались и прислушивались, а чиновный сербъ съ поразительной находчивостью не только сразу догадался, въ чемъ дѣло, но опредѣлилъ также, гдѣ именно произошло несчастье.

Возможно, что если бы не онъ – мы нѣкоторое время ѣхали бы въ пылающемъ поѣздѣ, а потомъ, вѣроятно, утучнили бы своими костями и безъ того богатыя человѣческимъ тукомъ македонскія поля.

Благодаря сербу, все кончилось благополучно. A какой-нибудь полудикій македонецъ найдетъ фамильное серебро стараго барскаго рода, и изъ несчастья барыни родится счастье для него, полуголоднаго оборванца.

Развеселая компанія нашихъ сосѣдей, не стѣсняясь присутствіемъ адвоката, заранѣе поздравляла невѣдомаго македонца съ находкой и не безъ зависти разсуждала о томъ, какъ македонецъ лихо подвыпьетъ.

VI

Проѣхали черезъ тѣ два моста, о которыхъ тревожно говорилъ знакомый сербъ въ Салоникахъ. Мосты дѣйствительно были не изъ пріятныхъ. Въ этомъ мѣстѣ дорога уже извивалась по торнымъ ущельямъ. Мосты были перекинуты черезъ бурливую горную рѣчку и проносились высоко-высоко надъ ея шершистымъ, каменистымъ русломъ. Когда-то они построены были прочно: изъ громадныхъ, спаянныхъ цементомъ, гранитныхъ глыбъ и стали. Но ихъ взрывали, можетъ быть, не пять и не шесть разъ, а больше. Въ гранитѣ замѣтны были слѣды закопченыхъ трещинъ, желѣзныя скрѣпы во многихъ мѣстахъ были вывернуты изъ гнѣздъ, закручены, поломаны, кругомъ валялись обломки и обглодки массивнаго сооруженія, котораго въ мирномъ краѣ хватило бы на тысячи лѣтъ.

Къ нашему счастью, проѣхать по обоимъ мостамъ было еще можно, и мы проѣхали. При этомъ поѣздъ двигался по нимъ, какъ слѣпой въ незнакомомъ мѣстѣ, ощупью. И особенно жутко было въ срединѣ, надъ самой пучиной. Тамъ по развалинамъ мостовыхъ быковъ дерзко прилажены были кое-какіе жалкіе горбыли, и на горбыляхъ положены рельсы. Они безпощадно гнулись подъ тяжестью вагоновъ, трещали, готовясь каждую секунду рухнуть и потащить насъ за собой.

И все же мы проѣхали. Но когда по другой конецъ оставленнаго поѣздомъ моста я встрѣтился глазами съ сербскимъ мужикомъ въ домотканномъ короткомъ полукафтанѣ; въ лаптяхъ и съ ружьемъ на плечѣ, то въ большихъ и внимательныхъ карихъ глазахъ ясно прочиталъ удивленіе, которое, казалось, говорило:

– Вотъ-то счастливчики! Проѣхали и ногъ не замочили!

И дѣйствительно, на другой же день въ Нишѣ до насъ дошелъ слухъ, что сербскіе вооруженные мужики не доглядѣли: одинъ изъ мостовъ еще разъ взорванъ. Взорванъ, вѣроятно, бунтовавшими неизвѣстно противъ кого албанцами.

До самаго Ускюба мы ѣхали все тѣмъ же безлюдьемъ, все той же пустыней. Только не степь окружала насъ, а невысокія, полуголыя, страшно обрывистыя и скалистыя горы. На горахъ даже пастуховъ не было видно. И странно, несмотря на полное безлюдье, не видно было по горамъ и дикаго, нетронутаго строевого лѣса. Повсюду кустарникъ, низкія, словно опустошенныя кѣмъ, заросли.

Ускюбъ подвернулся, какъ оазисъ въ пустынѣ. Поѣздъ шелъ по глубокому ущелью, къ вечеру совсѣмъ темному. Вдругъ по горамъ, направо и налѣво замелькали бѣленькія мазаныя хатки. Одна надъ другой, другая надъ третьей, отъ дороги до самаго гребня горы. Побѣжали въ гору террасками. Всѣ освѣщены заходящимъ солнцемъ, всѣ розовѣютъ, загораются полымемъ оконца, блекнутъ и снова искрятся. Каждая хатка съ терраской, съ балкономъ, На балконахъ люди въ красномъ, больше женщины. Наше появленіе внесло въ ихъ среду движеніе. Онѣ перевѣшиваются черезъ балконы, смотрятъ пристально и жадно въ нашу сторону, словно стараются разгадать среди насъ близкихъ людей, говорятъ что-то непонятнымъ для насъ крикливымъ говоромъ. Машутъ руками, привѣтствуютъ насъ. Можетъ быть, онѣ имѣютъ въ виду и не насъ вовсе, а свою мечту, но мы охотно принимаемъ все на свой счетъ и тоже машемъ имъ, кричимъ, кому что придетъ въ голову.

Совсѣмъ близко отъ моего окна бѣжитъ турчанка въ красномъ. Бѣжитъ она въ гору, легко перегибается вправо и влѣво упругимъ стройнымъ тѣломъ, смѣло и плавно поддаетъ бѣгу локтями, широко и вольно взмахиваетъ шальварами… какъ птица летитъ. У насъ женщины такъ не бѣгаютъ. Завернула за уголъ, пропала. Остался на сердцѣ слѣдъ чего-то раньше времени оборвавшагося, словно не удалось дослушать до конца сказку, дочитать упоительную романическую исторію.

За поѣздомъ бѣжали мальчишки. Кричали, падали, снова бѣжали, отставали и награждали другъ друга тумаками. Мальчишки, какъ вездѣ, во всемъ мірѣ: непослушные, дерзкіе, каверзные.

Я видѣлъ, какъ и здѣсь нашлепываютъ ихъ ладонями по извѣстному мѣсту, и какъ кричатъ они отъ обиды злымъ голосомъ, кусаются. Мальчишки всегда кусаются, когда злы.

Эти мальчишки принесли на станцію удивительные кувшины изъ красной пористой глины. Сдѣланы кувшины въ видѣ греческой амфоры и такъ художественно, съ такими изящными украшеніями, что наши дамы вмигъ раскупили ихъ, чтобъ повезти домой на память о Македоніи. Благо, дешево продавались, – по двадцати копѣекъ за кувшинъ. Должно быть, искусство дѣлать ихъ привилось здѣсь съ поры Александра Македонскаго, и привили его сами древніе греки. Я тоже купилъ на память кувшинъ. Въ немъ была холодная ключевая вода замѣчательнаго вкуса, и украшенъ онъ розой.

VII

На слѣдующій день утромъ мы проснулись въ подлинной Сербіи. Сербія – это безконечное кукурузное поле съ часто разбросанными зелеными островками посерединѣ. Островки – сливные и вишневые садики. Среди садиковъ низкія бѣленыя хаты съ соломенными крышами до того похожими на наши полтавскія, что забываешь даже, гдѣ ѣдешь: по нашей Малороссіи или по Сербіи. Около хатъ на завалинкахъ тѣ же сивоусые неповоротливые старики въ такихъ же длинныхъ бѣлыхъ сорочкахъ и бабы въ пестрыхъ клѣтчатыхъ плахтахъ, съ головными платками, повязанными такъ же, какъ повязываютъ наши хохлушки. Тотъ же говоръ, та же мелодія рѣчи, повадка, походка, то же добродушіе.

На одной изъ станцій поѣздъ стоялъ долго. Мы бѣгали на ярмарку, которая собралась неподалеку. Потолкались здѣсь, купили арбузовъ, винограда "по два гроши за око", – на наши деньги что-то около восьми копѣекъ за три фунта, – нашли корчму и выпили пива. Пиво было настолько хорошо и дешево, что слава о немъ моментально разнеслась по всему поѣзду. Мужчины гурьбой двинулись къ корчмѣ и, должно быть, добрую половину запаса выпили. При разсчетѣ мальчишка-подручный вздумалъ было взять съ нѣкоторыхъ дороже цѣны, назначенной старикомъ хозяиномъ. Надо же было видѣть. какъ разсердился старикъ на своего подручнаго: кричитъ, топаетъ ногой, тянется къ чупринѣ.

И чѣмъ ближе подвигались мы къ Нишу, тѣмъ гуще было населеніе, тѣмъ культурнѣе мѣстность. Вмѣстѣ съ тѣмъ все чаще и чаще стали встрѣчаться раненые. Они запруживали станціи, лежали вповалку на землѣ вдоль линіи, кое-какъ перевязанные, съ запекшеюся кровью на одеждѣ. Нѣкоторыхъ уводили подъ руки бабы, тутъ же перевязавъ ихъ своими цвѣтными платками. Подъ Нишемъ поѣздъ нашъ наполнился ими такъ, что некуда было ступить… И, что особенно насъ угнетало, не видно было слѣдовъ правильной медицинской помощи. Ближе къ мѣсту боя. видимо, были еще перевязочные пункты, а тутъ по желѣзной дорогѣ и дальше въ глубинѣ страны лѣчили бабы, перевязывали бабы, ухаживали онѣ же. Чѣмъ и какъ. Господь имъ свидѣтель.

Въ Нишѣ на станціи мы встрѣтили первый отрядъ сестеръ милосердія, только-что пріѣхавшій сюда изъ Россіи. Здѣсь были врачи и студенты. Они, какъ оказывается, пріѣхали сюда не прямымъ путемъ, черезъ Болгарію, а поднялись по Дунаю вверхъ, до той узкой полосы, гдѣ смыкаются сербская и румынская границы. Болгарское правительство не пропустило этого отряда черезъ свою территорію подъ предлогомъ "строгаго нейтралитета".

Неужели правъ былъ сербъ въ Салоникахъ?

Нишъ – это типичный уѣздный городокъ, мѣсто которому въ любой нашей южной губерніи. Тѣ же грязныя широкія улицы съ низкими мазаными домиками; тѣ же магазины, въ которыхъ продаются кондитерскіе товары вмѣстѣ со свинымъ саломъ и дегтемъ; тѣ же неповоротливые, медлительные погонщики, тоже праздное, отнюдь не злое, любопытство встрѣчныхъ прохожихъ. И если чего недостаетъ для полноты нашей родной картины, такъ это еврейскихъ селедочницъ и юркихъ еврейскихъ мальчишекъ съ ваксой и газетами.

И сербскій говоръ, если вникать въ слова, главнымъ образомъ въ корни словъ, – тотъ же нашъ говоръ съ подмѣсью французскихъ словъ и корней. Поговоришь съ однимъ сербомъ, съ другимъ, съ третьимъ уже бесѣдуешь по пріятельски.

Первый "визитъ" мой въ небольшой, сдружившейся компаніи бѣженцевъ былъ въ королевскій дворецъ, гдѣ ютилось русское посольство. Называется онъ "конакъ Александра". Нашли мы этотъ конакъ очень легко. Кого ни спросишь, съ охотой покажутъ улицу. проводятъ до угла.

Въ пору своихъ скитаній по бѣлу свѣту я видѣлъ не мало дворцовъ, но такого еще не видывалъ. Зданіе, правда, обширное, каменное, но примѣнять къ нему слово дворецъ не подходитъ. Досчатый, едва-ли когда крашенный полъ готовъ былъ въ любую минуту рухнуть. Доски гнулись подъ ногами, говорили и пѣли, рычали свирѣпо ступени лѣстницъ. Стѣны выглядѣли до того темно и неопредѣленно, что приходилось невольно сторониться ихъ.

Убого, бѣдно, заброшено и, какъ-то, черезчуръ уже нище… Нище не только для "дворца", не только для "посольской резиденціи", но просто для обыкновеннаго обывательскаго дома.

Управившись съ дѣлами въ "конакѣ", наша компанія отправилась въ ресторанъ, въ лучшій ресторанъ Ниша, съ громкимъ названіемъ "Русскій Царь". Этотъ "Царь", по обстановкѣ бѣдненькій провинціальный ресторанчикъ, былъ полонъ народомъ. Обѣдали. Мы съ трудомъ нашли мѣста и тоже стали заказывать ѣду. Къ немалому нашему удивленію, здѣсь не говорили ни по-русски, ни по-французски, а только по-сербски и по-нѣмецки. Казалось бы, что можетъ быть въ этомъ обиднаго? Мы не шовинисты, не "ура-патріоты". Не все-ли равно намъ, на какомъ языкѣ объясняется трактирщикъ въ Нишѣ? Лишь бы кормилъ хорошо.

Однако жъ, среди всей нашей компаніи не было ни одного, кто бы не почувствовалъ себя оскорбленнымъ такимъ обстоятельствомъ. Почему? Никто не разбирался въ этомъ, да и въ голову не приходило. Потому, можетъ быть, что слишкомъ ужъ наголодались за границей по русской жизни, русскому говору, русскимъ обычаямъ… A Сербія уже пахла Россіей. Нечего дѣлать. Пошумѣли, понегодовали, принялись за обѣдъ.

Послѣ обѣда опять стычка съ хозяиномъ "Русскаго Царя". Объявилъ, что беретъ только золотомъ, или сербскими кредитками, а у насъ были греческія. Послѣ долгихъ разговоровъ согласился взять по восемь франковъ греческія десятифранковыя бумажки. Взялъ, но, видимо, не обрадовался. Узнала объ этомъ мѣстная публика и подняла настоящій скандалъ. Особенно разгорячился молодой черногорецъ, какой-то банковскій служащій.

Весь огневый, яростный, какъ леопардъ, онъ наскочилъ на хозяина съ кулаками. Что-то говорилъ много и горячо, потомъ вырвалъ кредитки у того изъ рукъ и, шагая легко, точно по воздуху, подбѣжалъ къ нашему столу:

– Вотъ ваши деньги! Платить не надо! Я сосчитаюсь съ этимъ негодяемъ!

Говорилъ на чистомъ русскомъ языкѣ, чеканя слова. Но тутъ запротестовали мы, пожелали непремѣнно заплатить.

– Нѣтъ! Вы наши гости!

Долго и настойчиво препирались съ черногорцемъ и поддерживающими его сербами, наговорили другъ другу гору любезностей и похвалъ, въ концѣ концовъ нашли компромиссъ и тутъ: черногорецъ расплатился за насъ съ хозяиномъ "Русскаго Царя", а мы отдали ему наши греческія кредитки. При этомъ онъ, какъ банковскій служащій, при помощи сложныхъ вычисленій доказалъ намъ, что греческія деньги дороже сербскихъ, такъ какъ Греція страна невоюющая, и потому снабдилъ насъ сдачей.

Въ этомъ вопросѣ мы уже не рѣшились спорить съ нашимъ новымъ другомъ, чтобъ не подрывать авторитета банковскаго дѣльца.

Послѣ этого случая, естественно, мы пріобрѣли кучу сербскихъ друзей. Стали угощать насъ достопримѣчательностями, познакомили съ "войниками", которые были въ большой модѣ и въ фаворѣ у публики. Войники любезно показали свои "турски пушки" (турецкія ружья), въ обильи доставшіяся сербамъ во время послѣдней турецкой войны и направленныя теперь въ сторону Австріи. Показали ручныя гранаты, которыми увѣшаны были ихъ широкіе пояса, разсказывали о "доблестныхъ австріякахъ", которымъ позавидуетъ любой заяцъ изъ канавы: такъ они храбры и такъ лихо улепетываютъ отъ выстрѣла.

Подводили насъ и къ портрету "національнаго героя", маленькаго виновника большой войны. "Герой" этотъ, судя по портрету, остролицый худосочный юнецъ съ боязливымъ взоромъ и впалою грудью. Ему бы не въ кронпринца стрѣлять, а, по малой мѣрѣ, досиживать второй годъ въ четвертомъ классѣ гимназіи. Но мы такъ добродушно были настроены, что даже загадывали другъ другу загадку:

– Отгадайте: изъ-за чего началась война?

Иной, наиболѣе склонный къ "матеріалистическому пониманію", начиналъ объяснять:

– Въ виду того, во-первыхъ, что капиталистическое развитіе въ европейскихъ странахъ достигло того апогея…

– Да вовсе нѣтъ!

– Изъ-за чего же?

– Изъ-за Принципа.

– Ну да! И я говорю… но только изъ-за какого принципа?..

– Того самаго, который стрѣлялъ во Францъ-Фердинанда…

– A чортъ! Я думалъ: серьезно!

VIII

Передъ вечеромъ распростились мы съ гостепріимнымъ Нишемъ, а ночью со всей, на половину родной, печальной Сербіей.

Впереди ждала насъ Болгарія, тоже родная и близкая, но ожиданіе это лежало на сердцѣ камнемъ. Въ поѣздѣ изъ вагона въ вагонъ ходили слухи одинъ мрачнѣе другого. То говорили, что болгарская граница уже закрыта для насъ, и намъ придется вернуться назадъ, то – придется намъ застрять не въ Сербіи, а въ самой Болгаріи…

Не знаю, кто и съ какой цѣлью сѣялъ такіе слухи, но въ концѣ концовъ и отъ нихъ родилось не одно только худое: ѣдешь въ самомъ дѣлѣ, ждешь впереди наихудшаго, а пріѣхалъ – не такъ ужъ плохо, какъ ожидалось. Напримѣръ, на первой же болгарской станціи, Царибродъ, мы пріятно изумлены были встрѣчавшими нашъ поѣздъ русскими жандармами. Прямо такъ-таки жандармы наши – и все. Тѣ самые, съ которыми, по пословицѣ, хочется цѣловаться, когда возвращаешься домой изъ-за границы послѣ долгихъ скитаній.

Сытыя, бритыя, самодовольныя лица, крупныя, знающія себѣ цѣну, фигуры съ особой, не молодцеватой, а чисто-жандармской, выправкой. Тѣ же голубые мундиры на нихъ съ красной отдѣлкой, шпоры, сабли… Словомъ, "отдѣльный корпусъ" безъ всякихъ прикрасъ.

Не знаю только, заготовлена ли вся эта аммуниція по русскому образцу или прислана сюда изъ нашихъ "цейгхаузовъ". Увѣряли меня, что послѣднее вѣрнѣе, что не только болгарскіе жандармы, но вообще вся болгарская армія одѣта въ русскіе мундиры.

Правда, эти бравые молодцы "въ родныхъ мундирахъ" встрѣтили насъ нѣсколько сухо, холодно даже, но вѣдь они – жандармы… должность такая.

Объявили намъ два сюрприза: первый – нѣтъ для насъ свободныхъ вагоновъ, и когда будутъ, неизвѣстно; второй – рядомъ со станціей достраиваются досчатые бараки для карантина, такъ какъ, по самымъ вѣрнымъ въ мірѣ свѣдѣніямъ, т.-е. нѣмецкимъ, въ Сербіи положено быть чумѣ.

Оба эти сюрприза мы приняли за личное оскорбленіе и на крошечной, запруженной нами и нашимъ багажемъ станціи подняли крикъ, стали сыпать всевозможными угрозами, обѣщаніемъ пожаловаться, довести, донести т. д., что практикуется въ нашемъ отечествѣ. Ничего не помогало.

Тогда мы прибѣгли къ способу, оказавшемуся болѣе дѣйствительнымъ. Стали хвалить Сербію, сербскіе порядки, гостепріимство, предупредительность и любезность сербовъ, наконецъ культурность…

И, видимо, этимъ убили двухъ зайцевъ. Проводившій насъ сюда чиновный сербъ сейчасъ же предложилъ въ наше распоряженіе весь составъ поѣзда. Мы могли ѣхать въ сербскихъ вагонахъ хоть до самой румынской границы. Родился ли стыдъ у болгаръ, или отпала главная причина, вслѣдствіе которой насъ задерживали, но обновлять досчатые бараки пришлось не намъ. Послѣ часовой стоянки и поверхностнаго таможеннаго осмотра насъ отправили въ тѣхъ же вагонахъ въ Софію.

Мечта моя – повидаться въ Софіи съ друзьями растаяла, какъ паровозный паръ въ чистомъ полѣ. Въ Софію пріѣхали мы на разсвѣтѣ, и были завезены на какой-то далекій запасный путь, за непроходимымъ барьеромъ товарныхъ и скотскихъ вагоновъ, гдѣ и покинуты. Ночь была адски холодная, на ближней горѣ надъ городомъ бѣлѣлъ снѣгъ, крыши вагоновъ одѣлись сѣдымъ налетомъ заморозка, вода въ уборныхъ застыла.

Пассажиры кутались въ одѣяла и пледы, женщины, стуча зубами, жались въ кучи, дѣти плакали. Кое-кто изъ мужчинъ пытался пробраться до буфета, чтобъ раздобыть чаю, или хотя бы горячей воды, но тѣ же, похожіе на русскихъ, жандармы сторожили насъ, не выпускали изъ кѣмъ-то очерченнаго вокругъ насъ проклятаго кольца.

Если не удавалось завести сношеній съ буфетомъ на станціи, то, разумѣется, о сношеніяхъ съ городомъ по телефону ли, или по телеграфу, не приходилось думать совсѣмъ.

Такъ простояли мы часовъ до восьми утра. За это время одному изъ насъ, должно быть самому вліятельному, удалось какъ-то вызвать изъ русскаго посольства чиновника.

Чиновникъ, видимо, только-что вскочилъ съ постели и спѣшно прискакалъ на извозчикѣ. Это былъ совсѣмъ молодой, худощавый, рыжеватый человѣкъ безъ формы, по виду ничѣмъ не отличавшійся отъ любого изъ насъ. Но его появленіе сразу заставило болгарскихъ начальниковъ вспомнить о нашемъ поѣздѣ.

Заволновались и насторожились жандармы, плотнѣе сомкнулись вокругъ поѣзда, словно бы чиновникъ замыслилъ что-либо недоброе. Откуда-то взялся болгарскій желѣзнодорожникъ изъ крупныхъ, въ форменной, тоже по русскому образцу, фуражкѣ. Этотъ вдругъ накинулся на насъ и сталъ упрекать въ безпечности:

– Какъ! Вы все еще не заняли вашихъ мѣстъ? Для васъ давно приготовленъ поѣздъ на Рущукъ! Онъ долженъ черезъ минуту отойти!

– Помилуйте! Какъ мы могли? У насъ и билетовъ нѣтъ…

– Вотъ какъ? билетовъ нѣтъ? Придется уплатить по "два лева" штрафу за то, что не запаслись билетами!

– Но, вѣдь, ваши жандармы!..

– Хорошо, хорошо! Я распоряжусь: вамъ сдѣлаютъ любезность. Уплатите штрафъ въ вагонахъ! Садитесь – поѣздъ отходитъ!

Онъ усиленно кричалъ, жестикулировалъ, обращался ко всѣмъ направо и налѣво, только не хотѣлъ замѣтить посольскаго чиновника, который шагалъ за нимъ неотступно и что-то говорилъ. Похоже было, будто два закадычныхъ пріятеля, разссорившіеся вчера за картами въ клубѣ, теперь сошлись и не знаютъ, какъ помириться. Если бы мы не знали, что во всемъ этомъ кроется политика, за которую, можетъ быть, придется отвѣчать и нашимъ головамъ, мы бы смѣялись.

Наконецъ, русскій чиновникъ тоже повысилъ голосъ. Потребовалъ, чтобъ поѣздъ на Рущукъ былъ задержанъ на десять минутъ: онъ купитъ всѣмъ намъ билеты.

Болгаринъ еще горячѣе замахалъ короткими руками, завертѣлъ жилистой черномазой головой:

– Ни за что! Поѣздъ отойдетъ по расписанію!

И дѣйствительно, едва мы успѣли перенести свой багажъ изъ сербскихъ вагоновъ въ болгарскіе, поѣздъ загромыхалъ, монументальные жандармы приложили руки къ козырькамъ, и проплыли мимо каменныя, готовыя на всякую дерзость физіономіи.

– Турки! – кричали мы имъ изъ оконъ, – турки вы! Хуже турокъ!

IX

На первой же остановкѣ послѣ Софіи намъ пришлось начинать съ того, чѣмъ кончили тамъ, т. е. ругать жандармовъ турками. Были ли люди эти нарочно для насъ разставлены въ такомъ большомъ количествѣ по станціямъ, или ихъ всегда тамъ много, – не знаю. Только на каждой остановкѣ они окружали поѣздъ и строго, какъ добросовѣстныя собаки, слѣдили за каждымъ нашимъ движеніемъ. Мы оставались безъ чаю, безъ хлѣба, безо всего. Не было возможности покинуть площадку вагона. Нельзя было даже сбѣгать къ колодцу умыться.

– Турки! турки! турки! – кричали мы на жандармовъ и радовались, какъ малыя дѣти, когда замѣчали на суровыхъ лицахъ проблески смущенья.

Смущались только старые. Молодые, напротивъ, кидали въ нашу сторону свои замѣчанія, повидимому, тоже обидныя. Но мы такъ раздражены были насиліемъ и голодомъ, что возмущались больше видомъ этихъ господъ, чѣмъ ихъ замѣчаніями.

Поѣздъ шелъ балканскими горами по узкимъ, темнымъ ущельямъ, въ виду вывѣтренныхъ, осыпающихся гранитныхъ глыбъ и голыхъ, или мохнатыхъ отъ моха и зарослей утесовъ, подъ темными сводами сложенныхъ правильными косыми грудами каменныхъ наслоеній и буковыхъ рощъ… Вокругъ цвѣла, засыпая, блѣдными и яркими красками осень. Любоваться бы, а мы голодны, злы, раздражены, ищемъ, на комъ намъ сорвать свое зло.

Трудно сказать, чѣмъ бы все кончилось, если бъ судьба не пожалѣла насъ. Пришло на помощь болгарское простонародье. Сначала вагонные проводники стали приносить украдкой кипятокъ, воду, какія-то лепешки. Потомъ, когда крупный желѣзнодорожникъ съ кокардой исчезъ куда-то, занялись этимъ и кондуктора.

И, наконецъ, около полудня, въ серединѣ Болгаріи, куда, видимо, вліянія изъ Софіи доходятъ не съ такой спѣшностью, народъ не слушалъ жандармовъ, прорывался къ нашимъ вагонамъ со снѣдью, газетами и даже національнымъ напиткомъ бузой. Отношенія наши съ населеніемъ налаживались тѣмъ лучше. чѣмъ дальше отъѣзжали мы отъ столицы. Въ Плевнѣ, напримѣръ, намъ удалось почти что пообѣдать. Цѣпь жандармовъ только косо поглядывала, когда мы шумной, голодной толпой навалили на скромные запасы станціоннаго буфета и все уничтожили.

Можетъ быть, впрочемъ, болгарскимъ жандармамъ и то невмоготу стало обижать насъ въ Плевнѣ. Вѣдь городъ стоитъ на грудѣ русскихъ костей, окрестности его политы русской кровью, и тогда эта кровь возопіяла бы къ небу, прося отмщенія.

Острое и вмѣстѣ съ тѣмъ жуткое любопытство родитъ въ груди это историческое мѣсто, этотъ "Плевенъ", какъ зовутъ его болгары. Читая описаніе знаменитой осады Мухтара-паши, "лихихъ" атакъ бѣлаго генерала, я представлялъ себѣ мѣстность совсѣмъ не такою, какова она въ самомъ дѣлѣ. Моему воображенію рисовалась высокая, обрывистая гора, неприступная, недосягаемая. На верхушкѣ горы крѣпость-твердыня. Въ дѣйствительности, передъ взоромъ бѣжало просторное голое поле, увалистое, волнистое, какъ тысячи самыхъ обыкновенныхъ русскихъ полей. Въ срединѣ поля широкая ложбина, по ней, изгибаясь, поблескиваетъ маленькая рѣчка. Въ одномъ мѣстѣ берегъ рѣчки, какъ бываетъ опять-таки въ тысячѣ случаевъ, круто вздымается, образуя яръ. Надъ этимъ-то яромъ и стоитъ памятникъ, это мѣсто, очевидно, и есть центръ знаменитыхъ боевъ, "пупъ" Болгарской свободы…

На сытый желудокъ веселѣе было наблюдать бѣгущую мимо болгарскую жизнь. A жизнь эта, по виду, сытѣе и богаче сербской. Среди такого же, какъ и тамъ, обилія кукурузныхъ полей мелькаютъ деревни съ желѣзными крышами, кирпичными домиками, обширными, хозяйственными дворами. Много шоссейныхъ дорогъ. И при каждой, почти, станціи навалены груды сахарной свекловицы, которую сотни рабочихъ, по большей части женщинъ, грузятъ въ вагоны, а мѣстами, гдѣ дымитъ по близости высокая труба, – выгружаютъ.

Демократическая часть нашего поѣзда, теперь ужъ безъ всякихъ споровъ признавшая всѣ преимущества третьяго класса передъ первымъ и вторымъ, вела шумную агитацію изъ оконъ вагоновъ. Завидятъ группу болгаръ и болгарокъ, кричатъ:

– Гей, братики! братушки!

Тѣ оставляютъ работу, опираются на лопаты и скребки, смотрятъ на поѣздъ съ лѣнивымъ любопытствомъ, ждутъ, что будетъ дальше.

– Братики! гей, братики! Оглохли что-ли?

– Эгей! – откликается наконецъ кто-нибудь посмѣлѣе, а можетъ быть, и попонятливѣй.

– Повѣсьте вашего царя Фердинанда на голой осинѣ!

Дѣвки, очевидно, ничего не понимаютъ, смѣются. Мужики стоятъ, какъ каменные, молчатъ.

Въ поѣздѣ дружный продолжительный хохотъ.

Вообще имя Фердинанда треплется среди пассажировъ поѣзда безпрестанно. Тѣ немногіе болгары, которые ѣхали вмѣстѣ съ нами, а также низшій кондукторскій составъ поѣзда очень охотно ругали его и ставили виновникомъ всѣхъ бѣдъ и напастей, особенно послѣдней неудачной войны, слѣды которой чувствовались остро. Изъ четырехъ кондукторовъ поѣзда трое состояли подъ судомъ. Обвинялись вмѣстѣ съ полными составами своихъ полковъ въ томъ, что побросали передъ сербами ружья и ушли въ плѣнъ безъ выстрѣла. Они увѣряли, что такихъ подсудимыхъ, какъ они, въ Болгаріи не одинъ десятокъ тысячъ человѣкъ. Всѣхъ осудить не посмѣютъ.

И правда, какъ оказалось потомъ, – не посмѣли.

X

Въ Рущукѣ высадились мы на крутой, мрачный берегъ Дуная. Была сырая, холодная ночь. Еле мерцали красно-сизые огоньки вдоль путей. Чувствовалась близость большой воды и новая неизвѣстность.

Какъ ни горько было болгарское гостепріимство, но жаль стало покидать насиженныя мѣста въ вагонахъ. Публика сошла, выгрузили багажъ, и вдругъ опять сравнялись въ общей сиротливости всѣ: и третій, и первый классъ.

Бѣгали растерянно взадъ и впередъ, искали, кого бы спросить, кто бы разъяснилъ, указалъ… Не было никого. Опять одни мрачныя фигуры болгарскихъ жандармовъ въ русской формѣ.