За закрытыми дверями. Почему происходит домашнее насилие и как его остановить

Татьяна Орлова

За закрытыми дверями. Почему происходит домашнее насилие и как его остановить

Введение

Фактически работать над этой книгой я начала лет десять назад. Но сразу написать ее не удалось. В то время я находилась в абьюзивных отношениях[1], причем уже второй раз. Из первых таких отношений я выходила почти семь лет, но тут же встретила другого человека, с которым опять что-то пошло не так. На этот раз я намного быстрее поняла, что происходит, и уже через год мы расстались.

Однако тогда у меня возникло много вопросов к себе. Как же это все случилось? Почему я, будучи психологом и даже тренером психологического института, имея любящих родителей и друзей, так долго оставалась в странных партнерских отношениях? Почему не могла уйти, несмотря на призывы и предупреждения моих друзей? Как я выбирала именно таких партнеров? Что со мной не так? И не наступлю ли я на те же грабли в новых отношениях?

Именно в это время мне предложили набрать команду психологов для вновь открывающегося Московского кризисного центра помощи женщинам и детям. Это было неожиданное и очень вдохновившее меня предложение. Разумеется, я согласилась и собрала команду. Так образовался коллектив из двенадцати человек, с которыми я начала исследование темы насилия в отношениях.

Больше всего мне хотелось осмыслить мой личный странный опыт. И сделать что-то полезное, конечно.

В первые месяцы работы мы все были уверены, что быстро разберемся с этим домашним насилием – накидаем идей, и готово. Но вопрос оказался сложнее. Клиентки[2] приходили на терапию, рассказывали жуткие истории и быстро исчезали, иногда присылая эсэмэс «Спасибо, вы мне очень помогли, мы вновь восстановили наши отношения», после чего тянуло то ли выругаться, то ли заплакать.

Некоторые клиентки после, казалось бы, успешной работы, поиска и обретения внутренних опор вдруг накидывались на психолога с обвинениями и претензиями. Говорили, что он относится к ним с презрением, отвергает их, ведет себя непрофессионально.

Особенно угнетали случаи, когда долгое время в терапии вообще ничего не происходило. При всех стараниях психолога женщина продолжала жить с абьюзером, терпеть побои и оскорбления и чувствовать себя виноватой. От этого не менее виноватым чувствовал себя и психолог.

Я благодарна нашим интервизиям[3] с коллегами. В течение всех этих лет каждую неделю мы встречались на три часа, с неизменным интересом обсуждали сложные случаи и пытались описать внутренние механизмы происходящего. Все это было увлекательно, кроме всего прочего. Это поддерживало и позволяло не унывать – тема-то очень непростая, и та беспомощность, которая преследует клиентов, накрывала и нас с головой. Дружеская профессиональная атмосфера была противоядием от выгорания.

Удивительно, но в работе с клиентами мой личный опыт скорее помогал и становился постепенно все более и более ценным. Он, как особая линза, позволял понимать происходящее с клиентками, верить им и спрашивать о том, о чем я ранее никогда бы не спросила. Если бы не личный опыт, я давно забросила бы эту тему. Но он, как нерешенная головоломка, побуждал меня приглядываться к ней с разных сторон и слушать пострадавших[4].

Их было за эти годы очень много. В неделю я принимала человек по пятнадцать, потом по двадцать, потом по двадцать пять, а также супервизировала сложные случаи коллег, иногда работала на телефоне доверия.

Некоторые клиентки рассказывали о том же, что я пережила сама: про непонятную тягу и невозможность оставить человека, несмотря на всю боль, которую он тебе причиняет; про острую жалость, надежду и неизбежное разочарование; про забывание обид; про необходимость скрывать происходящее от близких как стыдную тайну. Какие-то клиентки говорили о совсем другой стороне насилия – о том, что некуда пойти, об отсутствии близких, которые поймут и поддержат, о тяжелом детстве и не менее тяжелом настоящем.

Первые авторы насилия[5] стали появляться в моем кабинете вслед за пострадавшими, ушедшими от них и проходящими терапию в кризисном центре. На сессиях они были совсем непохожи на преступников. Они выглядели потерянными и испуганными, как несправедливо обиженные дети. Каждый хотел рассказать свою правду, сообщить, почему с ним поступили нечестно, как будто психолог сможет рассудить их с партнеркой, что-то ей объяснить – и в мире все встанет на свои места. Некоторые готовы были работать над собой и приходили на терапию несколько раз, но лишь до тех пор, пока их вторая половина вновь не возвращалась в отношения.

Затем я познакомилась с абьюзерами неосознанными и нераскаявшимися, с теми, кто продолжал чувствовать себя правым. Например, один мужчина больше десяти лет тиранил и бил жену. Ему удалось остаться с детьми, когда она наконец ушла. Мы повстречались на комиссии по делам несовершеннолетних. На заседании рассматривалась просьба матери дать ей возможность видеться с детьми. Этот человек был как на иголках, постоянно подскакивал к жене и выкрикивал: «Вы посмотрите на нее, здесь она такая смирная! Видели бы вы ее дома, она же сама избивает меня, вот так она меня ударила!» – и ударил женщину прямо на глазах удивленной комиссии. Женщина при этом молчала и плакала. И даже после такой наглядной демонстрации, а также нескольких справок из травмпункта о сломанных ребрах комиссия ничем не смогла помочь ни женщине, ни детям. Резолюция была приблизительно следующая: «Он говорит, что не препятствует общению матери с детьми. Он возражает против экспертизы наличия насилия в отношении детей. А что мы можем с этим сделать?» И моя клиентка, и я испытали полнейшую беспомощность.

Удивительно было и то, сколько вдруг оказалось клиентов с насилием в семье. До кризисного центра я работала в Московской службе психологической помощи, но за годы практики там видела лишь пару случаев с таким запросом. Интересно, что многие из тех, кто обращался к нам в кризисный центр, ходили и раньше к психологам, но о насилии молчали. Я поняла, что и сама до этого пропускала какие-то важные сигналы и не задавала неудобные вопросы. Возможно, потому, что жила в деструктивных отношениях и, по сути, для меня это было табу.

Работая в кризисном центре, я как бы поменяла оптику и стала замечать то, чего остальные не видели и не ощущали. Со мной это случилось еще тогда, когда о насилии никто в соцсетях не писал, до эпохи #янебоюсьсказать, до дела сестер Хачатурян и создания центра «Насилию. нет»[6]. Такое открытие удивляло: ты вдруг видел, что мир на самом деле другой, но вокруг никто ничего не замечает.

В конце 2013 года, когда открылся кризисный центр, уже много лет работали центры «Анна»[7] и «Сестры»[8] и был создан Консорциум женских неправительственных объединений. Мари Давтян с Алексеем Паршиным[9] уже разработали законопроект «О профилактике семейно-бытового насилия в Российской Федерации» и были попытки внести его в Думу (они и по сей день пока ничем не закончились).

Я оптимистично смотрела в будущее: тогда мне казалось, что очень скоро этот закон будет принят, он же так логичен и справедлив. Пострадавшие смогут обращаться за помощью в полицию и опеку, мы создадим программы для работы с абьюзерами. Люди в семье будут чувствовать себя свободно и защищенно. Сейчас, в 2021 году[10], уже очевидно, что все не так легко. За этот закон придется бороться, вероятно, ближайшее десятилетие.

Когда-то казались приемлемыми такие формы насилия, которые кроме как дикостью и ужасом не назовешь. Постепенно люди поняли, что неправильно рубить головы или сжигать на кострах, и формы насилия стали мягче. На это понимание ушли столетия. А само насилие никуда не делось.

Сейчас мы стоим перед необходимостью осознать, что насилие в семье недопустимо. Несмотря на очевидность существования проблемы, пока не все разделяют это убеждение, но я продолжаю надеяться, что общественное сознание постепенно дозревает и до этой мысли. Еще пару десятилетий назад женщина, решившаяся уйти от избивающего ее мужа, переживала общественное осуждение. Родители могли сказать: «Как же ты без него? Потерпи ради детей. В доме нужен мужчина». В полиции заявление взяли бы с большим трудом, с сопутствующими комментариями типа «Видно, было за что», и ничего не стали бы делать. На работе могли и уволить за синяк и странное поведение, поэтому рассказывать о происходящем никому не стоило. Соседи недоумевали бы, что там у этой пары творится: то они вместе, то крики из-за стены, наверное, «Ей такое нравится». Поэтому держались бы в стороне, на призывы о помощи реагировали редко. Друзья постепенно бы исчезали. А те, кто все еще оставался бы рядом, уже не верили бы в изменения и смирились с неизбежным. Психолог, вероятно, предложил бы взять ответственность за свой вклад в отношения и подумать о том, как сама женщина провоцирует агрессора. Адвоката для защиты в суде пришлось бы искать самой за деньги, которые у пострадавших в основном забирает агрессор. Соцсетей и групп поддержки не существовало, не было и убежищ.

Если к этому добавить множество бытовых трудностей и ответственность за детей, почти полностью в такой семье лежавшую на женщине, то становятся понятными причины, почему пострадавшие так и продолжали жить со своими обидчиками.

За двадцать лет ситуация в чем-то осталась прежней и даже ухудшилась. Это касается прежде всего правового регулирования семейных отношений. Позорная декриминализация 116-й статьи УК о побоях почти полностью лишила пострадавших защиты и легализовала семейное насилие. Раньше юридически защищаться было трудно, а теперь стало почти бессмысленно.

Но возникли и положительные изменения:

• Информация о насилии стала доступной. Появилось много отечественных и иностранных статей и материалов на эту тему. Наш словарь пополнился понятиями «абьюз», «газлайтинг»[11], «эмоциональный шантаж»[12], «сексторшен»[13], «харассмент»[14]. Мы научились распознавать насилие, в том числе психологическое, и уже не готовы его просто терпеть.

• Проведено достаточно исследований на тему насилия, открыты механизмы, изучены последствия и изобретены методики работы с этой темой. Психологи не будут мирить пару и «восстанавливать» такие отношения, возлагать ответственность на жертву и оправдывать действия абьюзера.

• Появились убежища (их недостаточно, но они есть) и организации, где пострадавшие могут бесплатно получить помощь и поддержку[15].

• Обсуждать публично истории про насилие, которое произошло с нами, стало возможным и не стыдным. И если мы выносим такую историю в сеть – нас поддержат.

• Женщины перестали видеть себя помощницами мужчин и рассчитывают на равенство.

• Развестись уже не так страшно, и родственники все реже боятся «потерять кормильца».

• Мужчины поверили в психологию и обращаются за помощью.

• Мужчины и женщины – авторы насилия – тоже.

• Возник образ родителя, который разговаривает с ребенком на равных, как с другой личностью, уважает его чувства и принимает его жизненный выбор. И даже если реализовать этот идеал удается не всем, он потихоньку становится внутренним ориентиром.

• Проект закона о профилактике семейно-бытового насилия рассматривался в Государственной думе и имел большой общественный резонанс. Его первоначальная редакция включала следующие важные положения: семейно-бытовое насилие рассматривалось как преступление и выводилось из частного обвинения в публичное; таким насилием могло считаться насилие любых членов семьи по отношению к тем, с кем они проживают вместе или ведут совместное хозяйство; предлагались меры защиты для пострадавших, в том числе охранный ордер, и описывались конкретные меры за его нарушение; описывались меры воздействия на домашних агрессоров, предполагающие как тюремное заключение, так и психотерапевтические программы.

После внесения многочисленных поправок законопроект был рассмотрен в странной редакции: предлагалось применять этот закон только к зарегистрированным бракам; в понятие «насилие» не входили проявления физического насилия; не были точно описаны меры защиты потерпевших и не предлагалось мер лишения свободы для агрессоров; общественным организациям предписывалось «мирить» пары. И даже этот вариант столкнулся с огромным сопротивлением консервативных организаций и властей и в итоге был отложен. Но вскоре о нем узнали все. И тема домашнего насилия впервые зазвучала на государственном уровне. Очень хочется надеяться, что разум возобладает, пройдет еще некоторое время и закон будет принят. Думаю, мы дождемся.

И все же как у нас, так и в странах, более благополучных в отношении общественной оценки насилия, случаи абьюзивных отношений в семье по-прежнему есть. Несмотря на всю поддержку общества и возможность уйти, есть те, кто в таких отношениях остается. Такой была когда-то и я. И десять лет назад мне очень хотелось понять, что же это за магия и гипноз, судьба или божественное решение, отчего справиться с происходящим не удается никакими силами. Я искала ответы в профессиональной и популярной литературе, но действительно дельных не нашла. И тогда решила, что разберусь и напишу об этом книгу сама. Может, она кому-то будет полезна.

Эта книга – мой способ двигаться к большей осознанности, к ощущению неприемлемости насилия, к свободе, к уважению. Моя поддержка закона против домашнего насилия. И еще мне очень важно, чтобы термин «абьюз» не стал новым поводом для общественной травли. Чтобы мы не приписывали характеристику «абьюзер» какой-либо социальной группе: мужчинам, женщинам, верующим, атеистам, представителям любой расы или национальности. Чтобы мы боролись не с абьюзерами, а с абьюзом. Не обвиняли ни абьюзеров, ни жертв, но помогали им возвращать себе выбор: использовать насилие или нет, жить в нем или уйти.

В истории появления этой книги и в описании внутренних механизмов насилия участвовало несколько психологических команд. Кроме команды психологов кризисного центра были три волонтерские команды в «Насилию. нет»[16], участники моих учебных курсов и, конечно, та команда, которая сейчас рядом, – психологи нашего центра «НеТерпи: психологи за отношения без насилия».

Теперь немного о том, как устроена эта книга. В первой и второй главах я постаралась отойти на некоторое расстояние от чувств, выбрать позицию наблюдателя и разглядеть насилие в отношениях со всех сторон: посмотреть на него как на социальное, биологическое, культурное явление, разобраться в его сути, увидеть, почему мы не всегда можем его опознать, и найти признаки, которые будут отличать насилие от чего бы то ни было другого. С третьей по шестую главы я хотела, наоборот, подойти так близко, как только возможно, и детально разглядеть наши внутренние механизмы, порождающие и удерживающие нас в насилии. Здесь же я привожу интересные кейсы из практики, которые позволят читателям еще глубже погрузиться в тему и лучше понять действия жертвенных и абьюзивных механизмов. Главы с седьмой по девятую посвящены теме самопомощи в деструктивных отношениях. В них я хотела рассказать о том, что человек может сделать сам и в каких случаях ему потребуется помощь психолога. Последняя, десятая глава поднимает, на мой взгляд, важнейшую тему: почему насилие – социальная проблема и почему ее нужно решать на государственном уровне, – и вместе с этим дает повод для дальнейших дискуссий. В конце книги читатели найдут приложения по негативным посланиям, которые применяются в детско-родительских отношениях, по распознаванию насилия у себя в семье, а также список полезной литературы и организаций, помогающих жертвам насилия. Мне бы очень хотелось, чтобы эта книга стала поддержкой для вас.

Глава первая

Что именно мы называем насилием

Власть никогда не бывает принадлежностью индивида; она принадлежит группе и существует лишь до тех пор, пока эта группа держится вместе.

Ханна Арендт

Почему каждый по-разному определяет насилие?

Почему мы иногда не замечаем его?

Как и почему изменился наш взгляд на насилие за последнее десятилетие?

Почему люди верят мифам вроде «бьет – значит любит»?

Откуда берется виктимблейминг?

Всегда ли полезна помощь психолога?

Насколько распространено насилие в семьях и как это посчитать?

Насилие – довольно неопределенное понятие

В первый же год работы в кризисном центре у нашей команды возник целый список вопросов. Зачем людям насилие? Что это за странная потребность унижать другого? Почему в каких-то отношениях обсуждают и договариваются, а в каких-то развивается диктат власти? Осознают ли люди, производящие насилие, что именно они делают? И зачем им это?

Ответы были нужны немедленно: нас, сотрудников центра, назначили на роль главных экспертов по домашнему насилию в Москве, и каждый день нам приходилось общаться с журналистами. Странное чувство, когда тебе необходимо объяснить и починить то, о назначении чего ты не имеешь ни малейшего представления, как если бы речь шла о приборе с инопланетного корабля…

Сразу же после открытия центра стали приходить заинтересованные представители органов власти и разных изданий с еще одним волнующим вопросом: «Насколько распространено насилие в семьях?» В тот момент я тоже хотела бы это знать. Но только сейчас понимаю, что простого ответа на такой вопрос нет. Можно спокойно называть любую цифру: насилие есть в каждой семье, в каждой четвертой, в каждой сотой. Все будет правдой. И все зависит от того, что мы обозначаем словом «насилие».

Смотрите, как по-разному могут рассказывать о семейной ситуации разные люди, и при этом никто не будет называть происходящее насилием.

*[17] Он меня никогда не бьет, он заботливый, поддерживает меня. Да, он против моего общения с мамой и подругами. Установил мне геолокатор, говорит, что должен все время знать, где я нахожусь. Просто он ревнивый.

* Меня родители всегда любили. Да, строгие были, запретов было много, но время такое было, по-другому никак.

* Я не понимаю, что она от меня хочет, я всегда виноват. То я не так оделся, то слишком громко говорю, то постоять за себя не могу, то мало зарабатываю. В некоторые моменты я почти уходил от нее, но она останавливала меня неожиданной фразой типа «Но мы же решили поехать вместе в отпуск», «Я же хочу от тебя детей». И я думал, что все наладится.

* У нас в семье были приняты шуточки друг над другом. В детстве, может, мне это и не очень нравилось, когда папа ставил меня в такую дурацкую ситуацию и смеялся, а я ответить не мог. Но потом я привык и научился не реагировать.

Это насилие или нет? И если да, это одно и то же домашнее насилие или разные явления? Как минимум требовалось понять, что мы имеем в виду, когда употребляем словосочетание «домашнее насилие».

Сначала наша команда пошла простым путем и обратилась к Википедии. Там мы прочли вот что: «Домашнее насилие, также семейное или бытовое насилие, – насилие или дурное обращение одного человека по отношению к другому, совершаемое в домашних условиях, например в браке или сожительстве. Часто указывают, что домашнее насилие имеет целью обретение над жертвой власти и контроля. Может выражаться в форме физического, вербального, религиозного, репродуктивного, психологического, экономического и сексуального насилия, которое может варьироваться от едва различимых принудительных форм до изнасилования в браке и физического насилия, такого как удушение, избиение, нанесение увечий женским гениталиям, обливание кислотой <…> Также может включать насилие в отношении детей, родителей или пожилых людей. Домашнее насилие может быть названо насилием со стороны интимного партнера, если совершается супругом или партнером, состоящим в интимных отношениях, против другого супруга или партнера»[18].

Итак, домашнее насилие коротко можно определить как «дурное обращение». Но как понять, какое именно обращение «дурное», а какое – пока нормальное? Получается очень тонкая и нечеткая грань.

С 2002 года Всемирная организация здравоохранения (далее ВОЗ) публикует доклады о насилии, где признается сложность с определением самого понятия в связи с различиями в общественной норме. ВОЗ определяет насилие как «намеренное использование – реальное или угрожаемое – физической силы или власти против самого себя, другого лица, группы лиц или какого-то сообщества»[19]. Формы насилия при этом могут быть разные: использование силы или власти способно «причинить увечья, психологические травмы, привести к смерти, вызвать трудности в развитии или лишения»[20].

Борьба за власть, как отмечали многие психологи, начиная с Адлера[21], является почти неотъемлемым свойством человеческих отношений. Тогда выходит, что насилие есть в каждой семье? Но если и жертва, и агрессор считают себя пострадавшими, как определить, кому и в чем нанесен ущерб? К тому же ущерб иногда не совсем очевиден – ничего не сломано, синяков нет. А тот, кто применяет насилие, говорит, что стремится только к общей пользе. Всегда ли действия агрессора намеренные? И в чем именно состоит это намерение? Вопросов много, а ясных ответов не найдено.

Домашнего насилия нет?

Мы с коллегами сразу же столкнулись с точкой зрения, что никакого домашнего насилия не существует. Ее довольно неожиданно для нас высказал духовник нашего кризисного центра, ныне покойный отец Димитрий Смирнов. В Общественном совете при Президенте РФ он заявил, что нет такой проблемы, а есть мода, пришедшая с Запада, и продвигает ее «антисемейное лобби».

Эту же позицию позже заняли многие депутаты. Мы все можем вспомнить «шлепки» Мизулиной, которые привели к декриминализации побоев[22]. С трибуны она спрашивала: «Что же теперь, и шлепнуть ребенка нельзя? Неужели мы будем за все эти ничтожные провинности (то есть за все побои, где не нанесен средний или тяжелый ущерб здоровью, нет сломанных рук или выбитых глаз, а только синяки и страх перед партнером или родителем. – Т. О.) привлекать к уголовной ответственности?»

В момент обсуждения закона о профилактике семейно-бытового насилия к Мизулиной подключились традиционалистские организации. Их натиск на родительские чаты и дезинформация о законе профилактики насилия приостановили дальнейшее рассмотрение этого закона. Пафос их писем в чатах ватсапа состоял в том, что все нормальные родители иногда шлепают детей, и теперь у этих семей могут отнять ребенка.

Родители изрядно испугались и даже выходили на митинги протестовать. Хотя в реальности закон о профилактике семейно-бытового насилия вообще не относился к детско-родительским отношениям. На тот момент давно существовали другие законы, регулирующие насилие в отношении детей, и они говорили, что детей действительно бить нельзя. Правда, и эти законы в реальности почти не работали. Но родители об этом не знали и беспокоились, что новый закон станет инструментом изъятия детей из кровных семей. Вся эта кампания, разжигающая родительские страхи, ввела людей в заблуждение.

Но вернемся к сотням женщин, обратившихся в кризисный центр за помощью. Неужели они – это обманутые западной пропагандой несчастные, у которых хотят отобрать семью, самое безопасное место в мире? Мой собственный опыт не давал в это поверить. Я этот опыт не придумала, а пережила. И меня саму к антисемейному лобби точно не получится отнести: мои родители всю жизнь прожили не только в браке, но и в любви друг к другу и ко мне. Такие же семьи были у моих бабушек и дедушек. Оттого и было так сложно признать, что в моих отношениях все иначе, и назвать происходящее насилием. И только когда я это сделала, я смогла из него выйти.

Вот так возникла необходимость разбираться, существует ли домашнее насилие или это только слова. И очень хотелось понять, что этими словами называют разные люди.

Насилие – это ненормально. А есть ли норма?

Для большинства людей насилие – ситуация ненормальная. Но что вообще такое норма? Что считать нормальным, а что рассматривать как выход за границы, как ненормальное?

В бытовом представлении норма – незыблемая истина, некая аксиома. Но в реальности норма – подвижная категория, и нормально то, что мы договорились или привыкли считать нормальным. В течение человеческой истории менялись любые нормы – от стандартов красоты и воспитания детей до условий труда и прав человека.

Договоренность о нормах может быть итогом сознательного обсуждения, как, например, в психиатрии. Классификация заболеваний постоянно меняется, у специалистов появляются новые данные, и в результате обсуждений они корректируют границы нормы и болезни.

Нормой также может стать принятие происходящего и отказ от борьбы. Например, мы смиряемся с мелкими проявлениями коррупции, начинаем сами потихоньку включаться в коррупционные схемы – даем взятки при нарушении правил на дороге или носим дорогие подарки директору школы – и со временем относимся к происходящему спокойно, уже никак не реагируя и на коррупцию в опасных, вопиющих масштабах.