Сталин. Том I

Вскоре в списке сотрудников «Луча» появилось еще одно имя: Горького. Это пахло заговором. «А как же это вы угодили в „Луч“??? – писал Ленин Горькому с тремя вопросительными знаками. – Неужели вслед за депутатами? Но они просто попали в ловушку». Во время эфемерного торжества примиренцев Сталин находился в Петербурге и осуществлял контроль ЦК над фракцией и «Правдой». О его протесте против решений, наносивших жестокий удар политике Ленина, никто ничего не сообщает: верный признак, что за кулисами примиренческих маневров стоял сам Сталин. Оправдываясь впоследствии в своем грехопадении, депутат Бадаев писал: «Как и во всех других случаях, наше решение… находилось в согласии с настроением тех партийных кругов, среди которых мы имели в тот момент возможность обсуждать нашу работу». Эта описательная форма намекает на Петербургское бюро ЦК и прежде всего на Сталина: Бадаев осторожно просит, чтоб вину не перелагали с руководителей на руководимых.

В советской печати отмечалось несколько лет тому назад, что история внутренней борьбы Ленина с фракцией и редакцией «Правды» еще недостаточно освещена. За последние годы были приняты все меры, чтоб затруднить такое освещение. Переписка Ленина за тот критический период до сих пор не опубликована полностью. В распоряжении историка имеются только те документы, которые были по разным поводам извлечены из архивов до установления тоталитарного контроля. Однако и из этих разрозненных фрагментов вырисовывается безошибочная картина. Непримиримость Ленина была только оборотной стороной его реалистической дальнозоркости. Он настаивал на расколе по той линии, которая должна была, в конце концов, стать линией гражданской войны. Эмпирик Сталин к дальнему прицелу был органически неспособен. Он энергично боролся с ликвидаторами во время выборов, чтоб иметь своих депутатов: дело шло о важной точке опоры. Но когда эта организационная задача была разрешена, он не считал нужным поднимать новую «бурю в стакане», тем более, что и меньшевики под влиянием революционной волны как будто склонны были заговорить по-иному. Поистине незачем «лезть на стену»! Для Ленина вся политика сводилась к революционному воспитанию масс. Борьба во время избирательной кампании не имела для него никакого смысла, если после окончания выборов думская фракция оставалась единой. Нужно было дать возможность рабочим на каждом шагу, на каждом действии, на каждом событии убеждаться, что большевики во всех основных вопросах резко отличаются от других политических группировок. Таков важнейший узел борьбы между Краковом и Петербургом.

Шатания думской фракции были тесно связаны с политикой «Правды». «В этот период, – писал Бадаев в 1930 г., – „Правдой“ руководил Сталин, находившийся на нелегальном положении». То же пишет и хорошо осведомленный Савельев: «Оставаясь на нелегальном положении, Сталин фактически руководил газетой на протяжении осени 1912 и зимы 1912-13 гг. Лишь на короткий срок он уезжает в это время за границу, в Москву и другие места». Эти свидетельства, совпадающие со всеми фактическими обстоятельствами, не вызывают сомнения. Однако о руководстве Сталина в подлинном смысле слова не может быть все же речи. Действительным руководителем газеты был Ленин. Он каждый день посылал статьи, критику чужих статей, предложения, инструкции, поправки. Сталину, при его медлительной мысли, никак было не угнаться за этим живым потоком обобщений и предложений, которые на 9/10 казались ему лишними или преувеличенными. Редакция, по существу, занимала оборонительную позицию. Собственных политических идей она не имела, а стремилась лишь обломать острые углы краковской политики. Однако Ленин умел не только сохранять острые углы, но и заново оттачивать их. В этих условиях Сталин, естественно, стал закулисным вдохновителем примиренческой оппозиции против ленинского натиска.

«Новые конфликты, – говорит редакция „Сочинений“ Ленина (Бухарин, Молотов, Савельев), – возникли вследствие недостаточно энергичной полемики с ликвидаторами по окончании избирательной кампании, а также в связи с приглашением к сотрудничеству в „Правде“ впередовцев. Отношения еще более обострились в январе 1913 г. после отъезда из Петербурга И. Сталина». Это тщательно обдуманное выражение: «еще более обострились» свидетельствует, что и до отъезда Сталина отношения Ленина с редакцией не отличались дружелюбием. Но Сталин всячески избегал подставлять себя «как мишень».

Члены редакции были в партийном смысле маловлиятельными, отчасти даже случайными фигурами. Добиться их смещения не представляло бы для Ленина затруднений. Но они имели опору в настроениях верхнего слоя партии и лично – в представителе ЦК. Острый конфликт со Сталиным, связанным с редакцией и фракцией, означал бы потрясение партийного штаба. Этим объясняется осторожная, при всей своей настойчивости, политика Ленина. 13 ноября он «с крайней печалью» укоряет редакцию в том, что она не посвятила статьи открытию международного социалистического конгресса в Базеле: «…написать такую статью было бы совсем нетрудно, а что в воскресенье открывается съезд, редакция „Правды“ знала». Сталин, вероятно, искренне удивился. Международный конгресс? В Базеле? Это было очень далеко от него. Но главным источником трений являлись не отдельные, хотя и непрерывно повторяющиеся промахи, а основное различие в понимании путей развития партии. Политика Ленина имела смысл только под углом зрения смелой революционной перспективы; с точки зрения тиража газеты или постройки аппарата она не могла не казаться утрированной. В глубине души Сталин продолжал считать «эмигранта» Ленина сектантом.

Нельзя не отметить здесь же привходящий щекотливый эпизод. Ленин в те годы сильно нуждался. Когда «Правда» встала на ноги, редакция назначила своему вдохновителю и главному сотруднику гонорар, который, несмотря на свои архискромные размеры, составлял финансовую основу его существования. Как раз в период обострения конфликта деньги перестали получаться. Несмотря на свою исключительную деликатность в делах такого рода, Ленин вынужден был настойчиво напоминать о себе. «Почему не посылаете следуемых денег? Опоздание нас сильно стесняет. Не опаздывайте, пожалуйста». Вряд ли можно рассматривать задержку денег как своего рода финансовую репрессию (хотя в дальнейшем, стоя у власти, Сталин не стеснялся прибегать к таким приемам на каждом шагу). Но если даже дело шло о простом невнимании, оно бросает достаточный свет на отношения между Петербургом и Краковом. Поистине, они были очень далеки от дружелюбия.

Возмущение «Правдой» прорывается в письмах Ленина открыто сейчас же после отъезда Сталина в Краков, на совещание партийного штаба. Создается неотразимое впечатление, что Ленин лишь выжидал этого отъезда, чтоб разгромить петербургское примиренческое гнездо, сохранив в то же время возможность мирного соглашения со Сталиным. С того часа, как наиболее влиятельный противник оказывается нейтрализован, Ленин открывает истребительную атаку на петербургскую редакцию. В письме от 12 января, адресованном доверенному лицу в Петербурге, он говорит о «непростительной глупости», совершенной «Правдой» в отношении газеты текстильщиков, требует исправить «свою глупость» и пр. Письмо в целом написано рукой Крупской. Дальше почерком Ленина: «Мы получили глупое и нахальное письмо из редакции. Не отвечаем. Надо их выжить… Нас крайне волнует отсутствие вестей о плане реорганизации редакции… Реорганизация, а еще лучше полное изгнание всех прежних, крайне необходимо. Ведется нелепо. Расхваливают Бунд и „Цейт“ (оппортунистическое еврейское издание), это прямо подло. Не умеют вести линии против „Луча“, безобразно относятся к статьям (т. е. к статьям самого Ленина). Прямо терпения нет». Тон письма показывает, что негодование Ленина, который умел, когда нужно, сдерживать себя, дошло до высшей точки. Уничтожающая оценка газеты относится ко всему тому периоду, когда непосредственное? руководство лежало на Сталине. Кем именно было написано «глупое и нахальное письмо из редакции», до сих под не раскрыто и, конечно, не случайно. Вряд ли Сталиным: для этого он слишком осторожен; к тому же он, вероятно, находился уже вне Петербурга. Вернее всего, письмо написал Молотов, официальный секретарь редакции, столь же склонный к грубости, как и Сталин, но лишенный его гибкости. Нетрудно догадаться о характере «глупого и нахального письма»: "Мы – редакция, «мы» решаем, ваши заграничные претензии для нас «буря в стакане», можете, если угодно, «лезть на стену», – мы будем «работать».

Насколько решительно Ленин подошел на этот раз к застарелому конфликту, видно из дальнейших строк письма: «Что сделано насчет контроля за деньгами? Кто получил суммы за подписку? В чьих они руках? Сколько их?» Ленин не исключает, видимо, даже возможности разрыва и озабочен сохранением финансовой базы в своих руках. Но до разрыва не дошло; растерянные примиренцы вряд ли дерзали и помышлять о нем. Пассивное сопротивление было их единственным оружием. Теперь и оно будет выбито из их рук.

Отвечая на пессимистическое письмо Шкловского из Берна и доказывая ему, что дела большевиков идут не так плохо, Крупская начинает с признания: «Конечно, „Правда“ ведется плохо». Эта фраза звучит, как общее место, стоящее вне спора. «Там публика в редакции с бору да с сосенки, большинство не литераторов… Не помещаются протесты рабочих против „Луча“ для избежания полемики». Крупская обещает, однако, в ближайшем будущем «существенные реформы». Письмо написано 19-го января. На следующий день Ленин пишет через Крупскую в Петербург: «…необходимо насадить свою редакцию „Правды“ и разогнать теперешнюю. Ведется дело сейчас из рук вон плохо. Отсутствие кампании за единство снизу – глупо и подло… ну, разве люди эти редакторы? Это не люди, а жалкие тряпки и губители дела». Это тот стиль, которым писал Ленин, когда хотел показать, что дойдет до конца.

Параллельно он успел уже открыть огонь из тщательно расставленных батарей по примиренчеству думской фракции. Еще 3 января он писал в Петербург: «Добейтесь безусловно помещения письма бакинских рабочих, которое посылаем». Письмо требует разрыва депутатов-большевиков с «Лучом». Указывая на то, что в течение пяти лет ликвидаторы «на разные лады повторяли, что партия умерла», бакинские рабочие спрашивают: «Откуда у них теперь взялась охота объединяться с мертвецом?» Вопрос не лишен меткости. «Когда же состоится выход четырех (депутатов) из „Луча“? – настаивает, со своей стороны, Ленин. – Можно ли еще ждать?.. Даже из далекого Баку 20 рабочих протестуют». Не будет рискованно предположить, что, не добившись путем переписки разрыва депутатов с «Лучом», Ленин еще во время пребывания Сталина в Петербурге стал осторожно мобилизовывать низы. Несомненно, именно по его инициативе протестовали бакинские рабочие – Баку был выбран Лениным не случайно! – причем протест свой послали не редакции «Правды», где руководил бакинский вождь Коба, а Ленину в Краков. Сложные нити конфликтов явственно выступают здесь наружу. Ленин наступает. Сталин маневрирует. При противодействии примиренцев, но зато не без невольной помощи ликвидаторов, которые все больше обнаруживали свой оппортунизм. Ленину удалось вскоре добиться того, что депутаты-большевики вышли с протестом из состава сотрудников «Луча». Но они по прежнему продолжали оставаться связанными дисциплиной ликвидаторского большинства думской фракции.

Готовясь к худшему, даже к разрыву, Ленин, как всегда, принимает меры к тому, чтоб достигнуть своей политической цели с наименьшими потрясениями и личными жертвами. Именно поэтому он заблаговременно вызвал Сталина за границу и сумел заставить его понять, что на время предстоящей «реформы» ему выгоднее отойти от «Правды». В Петербург был в это время направлен другой член ЦК, Свердлов, будущий первый председатель советской республики. Этот знаменательный факт засвидетельствован официально: «В целях реорганизации редакции, – гласит примечание к XVI тому „Сочинений“ Ленина, – в Петербург Ц. Комитетом был прислан Свердлов». Ленин писал ему: «Сегодня узнали о начале реформы в „Правде“. Тысячу приветов, поздравлений и пожеланий успехов… Вы не можете вообразить, до какой степени мы истомились работой с глухо-враждебной редакцией». В этих словах, где накопившаяся горечь соединяется со вздохом облегчения, Ленин подводит счеты своих отношений с редакцией за весь тот период, когда, как мы слышали, «Сталин фактически руководил газетой».

«Автор этих строк живо помнит, – писал Зиновьев в 1934 г., когда над головой его висел уже дамоклов меч, – каким событием был приезд Сталина в Краков». Ленин радовался вдвойне: и тому, что теперь удастся произвести деликатную операцию в Петербурге в отсутствие Сталина, и тому, что дело обойдется, вероятно, без потрясений внутри ЦК. В своем скупом и осторожном рассказе о пребывании Сталина в Кракове Крупская замечает, как бы вскользь: «Ильич нервничал тогда по поводу „Правды“, нервничал и Сталин. Столковывались, как наладить дело». Эти многозначительные, при всей своей преднамеренной туманности, строки остались, очевидно, от более откровенного текста устраненного по требованию цензуры. В связи с уже известными нам обстоятельствами вряд ли можно сомневаться, что Ленин и Сталин «нервничали» по-разному, пытаясь каждый отстоять свою политику. Однако борьба была слишком неравной: Сталину пришлось отступить.

Совещание, на которое он был вызван, состоялось 28 декабря – 1 января 1913 г. в составе одиннадцати человек: членов ЦК, думской фракции и видных местных работников. Наряду с общими политическими задачами в условиях нового революционного подъема совещание обсуждало острые вопросы внутренней жизни партии: о думской фракции, о партийной прессе, об отношении к ликвидаторству и к лозунгу «единства». Главные доклады делал Ленин. Надо полагать, депутатам и их руководителю Сталину пришлось выслушать немало горьких истин, хоть и высказанных дружественным тоном. Сталин на совещании, видимо, отмалчивался: только этим и можно объяснить тот факт, что в первом издании своих воспоминаний (1929 г.) почтительный Бадаев забывает даже назвать его в числе участников. Отмалчиваться в критических условиях есть, к тому же, излюбленный прием Сталина. Протоколов и других материалов совещания «до сих пор не разыскано». Вероятнее всего, к неразысканию приняты были особые меры. В одном из тогдашних писем Крупской в Россию рассказывается: «Доклады с мест на совещании были очень интересны. Все говорили, что масса теперь подросла… Во время выборов выяснилось, что повсюду имеются самочинные рабочие организации… В большинстве случаев они не связаны с партией, но по духу своему партийны». В свою очередь, Ленин отмечает в письме Горькому, что совещание «очень удалось» и «сыграет свою роль». Он имел в виду прежде всего выпрямление политики партии.

Департамент полиции не без иронии уведомлял своего заведующего агентурной за границей, что, вопреки его последнему донесению, депутат Полетаев на совещании не присутствовал, а были следующие лица: Ленин, Зиновьев, Крупская; депутаты: Малиновский, Петровский, Бадаев; Лобова, рабочий Медведев, поручик русской артиллерии Трояновский (будущий посол в С. Штатах), жена Трояновского и Коба. Не лишен интереса порядок имен: Коба оказывается в списке департамента на последнем месте. В примечаниях к «Сочинениям» Ленина (1929) он назван пятым, после Ленина, Зиновьева, Каменева и Крупской, хотя Зиновьев, Каменев и Крупская давно уже находились в опале. В перечнях новейшей эры Сталин занимает неизменно второе место, сейчас же после Ленина. Эти перемещения недурно отбивают такт исторической карьеры.

Департамент полиции хотел показать своим письмом, что Петербург лучше своего заграничного агента осведомлен о происшедшем в Кракове. Немудрено: одну из видных ролей на совещании играл Малиновский, о действительной физиономии которого как провокатора знала лишь самая верхушка полицейского Олимпа. Правда, еще в годы реакции среди социал-демократов, соприкасавшихся с Малиновским, возникли против него подозрения; доказательств, однако, не было, и подозрения заглохли. В январе 1912 г. Малиновский оказался делегирован от московских большевиков на конференцию в Праге. Ленин жадно ухватился за способного и энергичного рабочего и содействовал выдвижению его кандидатуры на выборах в Думу. Полиция, с своей стороны, поддерживала своего агента, арестуя возможных соперников. Во фракции Думы представитель московских рабочих сразу завоевывает авторитет. Получая от Ленина готовые тексты парламентских речей, Малиновский передавал рукописи на просмотр директору департамента полиции. Тот пробовал сперва вносить смягчения; однако режим большевистской фракции вводил автономию отдельного депутата в очень узкие пределы. В результате оказалось, что если социал-демократический депутат был лучшим осведомителем охраны, то, с другой стороны, агент охраны стал наиболее боевым оратором социал-демократической фракции.

Подозрения насчет Малиновского снова возникли летом 1913 года у ряда видных большевиков; но за отсутствием доказательств и на этот раз все осталось по-старому. Однако само правительство испугалось возможного разоблачения и связанного с этим политического скандала. По приказу начальства Малиновский подал в мае 1914 г. председателю Думы заявление о сложении депутатского мандата. Слухи о провокации вспыхнули с новой силой и проникли на этот раз в печать. Малиновский выехал за границу, явился к Ленину и потребовал расследования. Свою линию поведения он, очевидно, тщательно подготовил при содействии своих полицейских руководителей. Две недели спустя в петербургской газете партии появилась телеграмма, сообщавшая иносказательно, что ЦК, расследовав дело Малиновского, убедился в его личной честности. Еще через несколько дней было опубликовано постановление о том, что самовольным сложением мандата Малиновский «поставил себя вне рядов организованных марксистов»: на языке легальной газеты это означало исключение из партии.

Ленин подвергался долгому и жестокому обстрелу со стороны противников за «укрывательство» Малиновского. Участие агента полиции в думской фракции и особенно в Центральном Комитете было, конечно, большим бедствием для партии. В частности, Сталин в последнюю свою ссылку отправился по доносу Малиновского. Но в ту эпоху подозрения, осложнявшиеся подчас фракционной враждой, отравляли всю атмосферу подполья. Прямых улик против Малиновского никто не представлял. Нельзя же было приговорить члена партии к политической, пожалуй, и физической смерти на основании смутных подозрений. А так как Малиновский занимал ответственное положение, и от его репутации зависела до известной степени и репутация партии, то Ленин считал своим долгом защищать Малиновского с той энергией, которая его отличала. После низвержения монархии факт службы Малиновского в полиции нашел полное подтверждение. После Октябрьского переворота провокатор, вернувшийся в Москву из немецкого плена, был расстрелян по приговору Трибунала.

Несмотря на недостаток людей, Ленин не спешил вернуть Сталина в Россию. Необходимо было до его возвращения закончить в Петербурге «существенные реформы». С другой стороны, и сам Сталин вряд ли очень рвался на место прежней работы после краковского совещания, которое означало косвенное, но недвусмысленное осуждение его политики. Как всегда, Ленин сделал все, чтоб обеспечить побежденному почетное отступление. Мстительность была ему совершенно чужда. Чтобы задержать Сталина на критический период за границей, он заинтересовал его работой о национальном вопросе: комбинация целиком в духе Ленина!

Уроженцу Кавказа с его десятками полукультурных и первобытных, но быстро пробуждающихся народностей, не нужно было доказывать важность национального вопроса. Традиция национальной независимости продолжала жить в Грузии. Коба получил первый революционный импульс именно с этой стороны. Самый псевдоним его напоминал о национальной борьбе. Правда, в годы первой революции он, по словам Иремашвили, успел охладеть к грузинской проблеме. «Национальная свобода… уже ничего не означала для него. Он не хотел признавать никаких границ для своей воли к власти. Россия и весь мир должны были оставаться открытыми для него». Иремашвили явно предвосхищает факты и настроения более позднего времени. Несомненно лишь, что, став большевиком, Коба покончил с той национальной романтикой, которая продолжала мирно уживаться с расплывчатым социализмом грузинских меньшевиков. Но отказавшись от идеи независимости Грузии, Коба не мог, подобно многим великороссам, оставаться безразличным к национальному вопросу вообще: взаимоотношения грузин, армян, русских и пр. осложняли на каждом шагу революционную работу на Кавказе.

По своим взглядам Коба стал интернационалистом. Стал ли он им по своим чувствам? Великоросс Ленин органически не выносил шуток и анекдотов, способных задеть чувства угнетенной нации. Сталин сохранил в нервах своих слишком многое от крестьянина из деревни Диди-Лило. В предреволюционные годы он не смел, разумеется, играть на национальных предрассудках, как делал это позже, стоя у власти. Но в мелочах предрасположения его на этот счет обнаруживались уже и тогда. Ссылаясь на преобладание евреев в меньшевистской фракции Лондонского съезда 1907 г., Коба писал: «По этому поводу кто-то из большевиков заметил шутя (кажется, тов. Алексинский), что меньшевики – еврейская фракция, большевики – истинно русская, стало быть, не мешало бы нам, большевикам, устроить в партии погром». Нельзя и сейчас не поразиться тому, что в статье, предназначенной для рабочих Кавказа, где атмосфера была отравлена национальной рознью, Сталин счел возможным цитировать проникнутую подозрительным ароматом шутку. Дело шло при этом вовсе не о случайной бестактности, а о сознательном расчете. В той же статье, как мы помним, автор развязно «шутил» над резолюцией съезда об экспроприациях, чтобы рассеять таким способом сомнения кавказских боевиков. Можно с уверенностью предположить, что меньшевистская фракция в Баку возглавлялась в то время евреями и что своей «шуткой» насчет погрома автор хотел скомпрометировать фракционных противников в глазах отсталых рабочих: это легче, чем убедить и воспитать, а Сталин всегда и во всем искал линии наименьшего сопротивления. Прибавим, что «шутка» Алексинского тоже не возникла случайно: этот ультралевый большевик стал впоследствии отъявленным реакционером и антисемитом.

В своей политической работе Коба отстаивал, разумеется, официальную позицию партии. Однако до поездки за границу статьи его на эти темы не возвышались над уровнем повседневной пропаганды. Только теперь, по инициативе Ленина, он подошел к национальной проблеме с более широкой теоретической и политической точек зрения. Жизненное знакомство с переплетом кавказских национальных отношений облегчало ему, несомненно, ориентировку в этой сложной области, где абстрактное теоретизирование особенно опасно.

В двух странах довоенной Европы национальный вопрос имел исключительное политическое значение: в царской России и в габсбургской Австро-Венгрии. В каждой из них рабочая партия создала свою собственную школу. В области теории австрийская социал-демократия в лице Отто Бауэра и Карла Реннера брала национальность независимо от территории, хозяйства и классов, превращая ее в некоторую абстракцию, связанную так называемым «национальным характером». В области национальной политики, как, впрочем, и во всех других областях, она не шла дальше поправок к статус кво. Страшась самой мысли о расчленении монархии, австрийская социал-демократия стремилась приспособить свою национальную программу к границам лоскутного государства. Программа так называемой «национально-культурной автономии» требовала, чтобы граждане одной и той же национальности, независимо от их расселения на территории Австро-Венгрии, как и от административных делений государства, были объединены по чисто персональному признаку в одну общину для разрешения своих «культурных» задач (театр, церковь, школа и пр.). Эта программа была искусственна и утопична, поскольку в обществе, раздираемом социальными противоречиями, пытались отделить культуру от территории и хозяйства; она была в то же время реакционна, поскольку вела к принудительному разъединению рабочих разных национальностей одного и того же государства, подрывая их классовую силу.

Позиция Ленина была прямо противоположна. Рассматривая национальность в неразрывной связи с территорией, хозяйством и классовой культурой, он в то же время отказывался видеть в историческом государстве, границы которого прошли по живому телу наций, священную и неприкосновенную категорию. Он требовал признания за каждой национальной частью государства права на отделение и самостоятельное существование. Поскольку же разные национальности добровольно или в силу необходимости сожительствуют в границах одного государства, их культурные интересы должны найти наивысшее возможное удовлетворение в рамках самой широкой областной (следовательно, территориальной) автономии, с законодательной гарантией прав каждого меньшинства. В то же время Ленин считал непререкаемым долгом всех рабочих данного государства, независимо от национальности, объединяться в одних и тех же классовых организациях.