Полное собрание стихотворений

Под левую – где любовь.

– Склоните колена! – Что вам,

Аббат, до моих колен?!

Так кончилась – этим словом —

Последняя ночь Кармен.

18 июня 1917

Иоанн

1. “Только живите! – Я уронила руки…”

Только живите! – Я уронила руки,

Я уронила на руки жаркий лоб.

Так молодая Буря слушает Бога

Где-нибудь в поле, в какой-нибудь темный час.

И на высокий вал моего дыханья

Властная вдруг – словно с неба – ложится длань.

И на уста мои чьи-то уста ложатся.

– Так молодую Бурю слушает Бог.

20 июня 1917

2. “Запах пшеничного злака…”

Запах пшеничного злака,

Ветер, туман и кусты…

Буду отчаянно плакать —

Я, и подумаешь – ты,

Длинной рукою незрячей

Гладя раскиданный стан,

Что на груди твоей плачет

Твой молодой Иоанн.

3. “Люди спят и видят сны…”

Люди спят и видят сны.

Стынет водная пустыня.

Все у Господа – сыны,

Человеку надо – сына.

Прозвенел кремнистый путь

Под усердною ногою,

И один к нему на грудь

Пал курчавой головою.

Люди спят и видят сны.

Тишина над гладью водной.

– Ты возьми меня в сыны!

– Спи, мой сын единородный.

4. “Встречались ли в поцелуе…”

Встречались ли в поцелуе

Их жалобные уста?

Иоанна кудри, как струи

Спадают на грудь Христа.

Умилительное бессилье!

Блаженная пустота!

Иоанна руки, как крылья,

Висят по плечам Христа.

22 – 27 июня 1917

Цыганская свадьба

Из-под копыт

Грязь летит.

Перед лицом

Шаль – как щит.

Без молодых

Гуляйте, сваты!

Эй, выноси,

Конь косматый!

Не дали воли нам

Отец и мать,

Целое поле нам —

Брачная кровать!

Пьян без вина и без хлеба сыт, —

Это цыганская свадьба мчит!

Полон стакан,

Пуст стакан.

Гомон гитарный, луна и грязь.

Вправо и влево качнулся стан.

Князем – цыган!

Цыганом – князь!

Эй, господин, берегись, – жжет!

Это цыганская свадьба пьет!

Там, на ворохе

Шалей и шуб,

Звон и шорох

Стали и губ.

Звякнули шпоры,

В ответ – мониста.

Свистнул под чьей-то рукою

Шелк.

Кто-то завыл как волк,

Кто-то как бык храпит.

– Это цыганская свадьба спит.

25 июня 1917

Князь тьмы

1. “Колокола – и небо в темных тучах…”

Князь! Я только ученица

Вашего ученика!

Колокола – и небо в темных тучах.

На перстне – герб и вязь.

Два голоса – плывучих и певучих:

– Сударыня? – Мой князь?

– Что Вас приводит к моему подъезду?

– Мой возраст – и Ваш взор.

Цилиндр снят, и тьму волос прорезал

Серебряный пробор.

– Ну, что сказали на денек вчерашний

Российские умы?

2. “Страстно рукоплеща…”

Страстно рукоплеща

Лает и воет чернь.

Медленно встав с колен

Кланяется Кармен.

Взором – кого ища?

– Тихим сейчас – до дрожи.

Безучастны в царской ложе

Два плаща.

И один – глаза темны —

Воротник вздымая стройный:

– Какова, Жуан? – Достойна

Вашей светлости, Князь Тьмы.

3 июля 1917

3. “Да будет день! – и тусклый день туманный…”

Да будет день! – и тусклый день туманный

Как саван пал над мертвою водой.

Взглянув на мир с полуулыбкой странной:

– Да будет ночь! – тогда сказал другой.

И отвернув задумчивые очи,

Он продолжал заоблачный свой путь.

Тебя пою, родоначальник ночи,

Моим ночам и мне сказавший: будь.

3 или 4 июля 1917

4. “И призвал тогда Князь света – Князя тьмы…”

И призвал тогда Князь света – Князя тьмы,

И держал он Князю тьмы – такую речь:

– Оба княжим мы с тобою. День и ночь

Поделили поровну с тобой.

Так чего ж за нею белым днем

Ходишь-бродишь, речь заводишь под окном?

Отвечает Князю света – Темный князь:

– То не я хожу-брожу, Пресветлый – нет!

То сама она в твой белый Божий день

По пятам моим гоняет, словно тень.

То сама она мне вздоху не дает,

Днем и ночью обо мне поет.

И сказал тогда Князь света – Князю тьмы:

– Ох, великий ты обманщик, Темный князь!

Ходит-бродит, речь заводит, песнь поет?

Ну, посмотрим, Князь темнейший, чья возьмет?

И пошел тогда промеж князьями – спор.

О сю пору он не кончен, княжий спор.

4 июля 1917

“Помнишь плащ голубой…”

ВОНEМЕ[29]

Помнишь плащ голубой,

Фонари и лужи?

Как играли с тобой

Мы в жену и мужа.

Мой первый браслет,

Мой белый корсет,

Твой малиновый жилет,

Наш клетчатый плед?!

Ты, по воле судьбы,

Всё писал сонеты.

Я варила бобы

Юному поэту.

Как над картою вин

Мы на пальцы дули,

Как в дымящий камин

Полетели стулья.

Помнишь – шкаф под орех?

Холод был отчаянный!

Мой страх, твой смех,

Гнев домохозяина.

Как стучал нам сосед,

Флейтою разбужен…

Поцелуи – в обед,

И стихи – на ужин…

Мой первый браслет,

Мой белый корсет,

Твой малиновый жилет —

Наш клетчатый плед…

7 июля 1917

“Ну вот и окончена метка…”

Ну вот и окончена метка, —

Прощай, мой веселый поэт!

Тебе приглянулась – соседка,

А мне приглянулся – сосед.

Забита свинцовою крышкой

Любовь – и свободны рабы.

А помнишь: под мышкою – книжки,

А помнишь: в корзинке – бобы…

Пожалуйте все на поминки,

Кто помнит, как десять лет

Клялись: кружевная косынка

И сей апельсинный жилет…

(Не окончено). 7 июля 1917

Юнкерам, убитым в Нижнем

Сабли взмах —

И вздохнули трубы тяжко —

Провожать

Легкий прах.

С веткой зелени фуражка —

В головах.

Глуше, глуше

Праздный гул.

Отдадим последний долг

Тем, кто долгу отдал – душу.

Гул – смолк.

– Слуша – ай! На – кра – ул!

Три фуражки.

Трубный звон.

Рвется сердце.

– Как, без шашки?

Без погон

Офицерских?

Поутру —

В безымянную дыру?

Смолкли трубы.

Доброй ночи —

Вам, разорванные в клочья —

На посту!

17 июля 1917

“И в заточеньи зимних комнат…”

И в заточеньи зимних комнат

И сонного Кремля —

Я буду помнить, буду помнить

Просторные поля.

И легкий воздух деревенский,

И полдень, и покой, —

И дань моей гордыне женской

Твоей слезы мужской.

27 июля 1917

“Бороды – цвета кофейной гущи…”

Бороды – цвета кофейной гущи,

В воздухе – гул голубиных стай.

Черное око, полное грусти,

Пусто, как полдень, кругло, как рай.

Все провожает: пеструю юбку,

Воз с кукурузой, парус в порту…

Трубка и роза, роза и трубка —

Попеременно – в маленьком рту.

Звякнет – о звонкий кувшин – запястье,

Вздрогнет – на звон кувшина – халат…

Стройные снасти – строки о страсти —

И надо всеми и всем – Аллах.

Что ж, что неласков! что ж, что рассеян!

Много их с розой сидит в руке —

Там на пороге дымных кофеен, —

В синих шальварах, в красном платке.

4 августа 1917

Любви старинные туманы

1. “Над черным очертаньем мыса…”

Над черным очертаньем мыса —

Луна – как рыцарский доспех.

На пристани – цилиндр и мех,

Хотелось бы: поэт, актриса.

Огромное дыханье ветра,

Дыханье северных садов, —

И горестный, огромный вздох:

– Ne laissez pas trainer mes lettres![30]

2. “Так, руки заложив в карманы…”

Так, руки заложив в карманы,

Стою. Синеет водный путь.

– Опять любить кого-нибудь? —

Ты уезжаешь утром рано.

Горячие туманы Сити —

В глазах твоих. Вот так, ну вот…

Я буду помнить – только рот

И страстный возглас твой: – Живите!

3. “Смывает лучшие румяна…”

Смывает лучшие румяна —

Любовь. Попробуйте на вкус,

Как слезы – солоны. Боюсь,

Я завтра утром – мертвой встану.

Из Индии пришлите камни.

Когда увидимся? – Во сне.

– Как ветрено! – Привет жене,

И той – зеленоглазой – даме.

4. “Ревнивый ветер треплет шаль…”

Ревнивый ветер треплет шаль.

Мне этот час сужден – от века.

Я чувствую у рта и в веках

Почти звериную печаль.

Такая слабость вдоль колен!

– Так вот она, стрела Господня!

– Какое зарево! – Сегодня

Я буду бешеной Кармен.

…Так, руки заложив в карманы,

Стою. Меж нами океан.

Над городом – туман, туман.

Любви старинные туманы.

19 августа 1917

“Из Польши своей спесивой…”

Из Польши своей спесивой

Принес ты мне речи льстивые,

Да шапочку соболиную,

Да руку с перстами длинными,

Да нежности, да поклоны,

Да княжеский герб с короною.

– А я тебе принесла

Серебряных два крыла.

20 августа 1917

“Молодую рощу шумную…”

Молодую рощу шумную —

Дровосек перерубил.

То, что Господом задумано —

Человек перерешил.

И уж роща не колышется —

Только пни, покрыты ржой.

В голосах родных мне слышится

Темный голос твой чужой.

Все мерещатся мне дивные

Темных глаз твоих круги.

– Мы с тобою – неразрывные,

Неразрывные враги.

20 августа 1917

“С головою на блещущем блюде…”

С головою на блещущем блюде

Кто-то вышел. Не я ли сама?

На груди у меня – мертвой грудою —

Целый город, сошедший с ума!

А глаза у него – как у рыбы:

Стекленеют, глядят в небосклон,

А над городом – мертвою глыбой —

Сладострастье, вечерний звон.

22 августа 1917

“Собрались, льстецы и щеголи…”

Собрались, льстецы и щеголи,

Мы не страсти праздник праздновать.

Страсть-то с голоду, да с холоду, —

Распашная, безобразная.

Окаянствует и пьянствует,

Рвет Писание на части…

– Ах, гондолой венецьянскою

Подплывает сладострастье!

Роза опытных садовников

За оградою церковною,

Райское вино любовников —

Сладострастье, роза кровная!

Лейся, влага вдохновенная,

Вожделенное токайское —

За <нетленное> – блаженное

Сладострастье, роскошь райскую!

22 августа 1917

“Нет! Еще любовный голод…”

Нет! Еще любовный голод

Не раздвинул этих уст.

Нежен – оттого что молод,

Нежен – оттого что пуст.

Но увы! На этот детский

Рот – Шираза лепестки! —

Все людское людоедство

Точит зверские клыки.

23 августа 1917

Иосиф

Царедворец ушел во дворец.

Раб согнулся над коркою черствой.

Изломала – от скуки – ларец

Молодая жена царедворца.

Голубям раскусила зоба,

Исщипала служанку – от скуки,

И теперь молодого раба

Притянула за смуглые руки.

– Отчего твои очи грустны?

В погребах наших – царские вина!

– Бедный юноша – я, вижу сны!

И служу своему господину.

– Позабавь же свою госпожу!

Солнце жжет, господин наш – далёко…

– Я тому господину служу,

Чье не дремлет огромное око.

Длинный лай дозирающих псов,

Дуновение рощи миндальной.

Рокот спорящих голосов

В царедворческой опочивальне.

– Я сберег господину – казну.

– Раб! Казна и жена – не едино.

– Ты алмаз у него. Как дерзну —

На алмаз своего господина?!

Спор Иосифа! Перед тобой —

Что – Иакова единоборство!

И глотает – с улыбкою – вой

Молодая жена царедворца.

23 августа 1917

“Только в очи мы взглянули – без остатка…”

Только в очи мы взглянули – без остатка,

Только голос наш до вопля вознесен —

Как на горло нам – железная перчатка

Опускается – по имени – закон.

Слезы в очи загоняет, воды —

В берега, проклятие – в уста.

И стремит железная свобода

Вольнодумца с нового моста.

И на грудь, где наши рокоты и стоны,

Опускается железное крыло.

Только в обруче огромного закона

Мне просторно – мне спокойно – мне светло.

25 августа 1917

“Мое последнее величье…”

Мое последнее величье

На дерзком голоде заплат!

В сухие руки ростовщичьи

Снесен последний мой заклад.

Промотанному – в ночь – наследству

У Господа – особый счет.

Мой – не сошелся. Не по средствам

Мне эта роскошь: ночь и рот.

Простимся ж коротко и просто

– Раз руки не умеют красть! —

С тобой, нелепейшая роскошь,

Роскошная нелепость! – страсть!

1 сентября 1917

“Без Бога, без хлеба, без крова…”

Без Бога, без хлеба, без крова,

– Со страстью! со звоном! со славой! —

Ведет арестант чернобровый

В Сибирь – молодую жену.

Когда-то с полуночных палуб

Взирали на Хиос и Смирну,

И мрамор столичных кофеен

Им руки в перстнях холодил.

Какие о страсти прекрасной

Велись разговоры под скрипку!

Тонуло лицо чужестранца

В египетском тонком дыму.

Под низким рассеянным небом

Вперед по сибирскому тракту

Ведет господин чужестранный

Домой – молодую жену.

3 сентября 1917

“Поздний свет тебя тревожит…”

Поздний свет тебя тревожит?

Не заботься, господин!

Я – бессонна. Спать не может

Кто хорош и кто один.

Нам бессонница не бремя,

Отродясь кипим в котле.

Так-то лучше. Будет время

Телу выспаться в земле.

Ни зевоты, ни ломоты,

Сын – уснул, а друг – придет.

Друг за матерью присмотрит,

Сына – Бог побережет.

Поделю ж, пока пригожа,

И пока одной невмочь, —

Бабью жизнь свою по-божьи:

Сыну – день, а другу – ночь.

4 сентября 1917

“Я помню первый день, младенческое зверство…”

Я помню первый день, младенческое зверство,

Истомы и глотка божественную муть,

Всю беззаботность рук, всю бессердечность сердца,

Что камнем падало – и ястребом – на грудь.

И вот – теперь – дрожа от жалости и жара,

Одно: завыть, как волк, одно: к ногам припасть,

Потупиться – понять – что сладострастью кара —

Жестокая любовь и каторжная страсть.

4 сентября 1917

Петров конь роняет подкову

(Отрывок)

И, дрожа от страстной спеси,

В небо вознесла ладонь

Раскаленный полумесяц,

Что посеял медный конь.

Сентябрь 1917

“Тот – щеголем наполовину мертвым…”

Тот – щеголем наполовину мертвым,

А этот – нищим, по двадцатый год.

Тот говорит, а этот дышит. Тот

Был ангелом, а этот будет чертом.

Встречают-провожают поезда

И..... слушают в пустынном храме,

И все глядит – внимательно – как даме —

Как женщине – в широкие глаза.

И все не может до конца вздохнуть

Товарищ младший, и глотает – яро,

Расширенными легкими – сигары

И города полуночную муть.

И коротко кивает ангел падший,

Когда иссяк кощунственный словарь,

И расстаются, глядя на фонарь,

Товарищ старший и товарищ младший.

6 сентября 1917

“Ввечеру выходят семьи…”

Ввечеру выходят семьи.

Опускаются на скамьи.

Из харчевни – пар кофейный.

Господин клянется даме.

Голуби воркуют. Крендель

Правит триумфальный вход.

Мальчик вытащил занозу.

– Господин целует розу. —

Пышут пенковые трубки,

Сдвинули чепцы соседки:

Кто – про юбки, кто – про зубки.

Кто – про рыжую наседку.

Юноша длинноволосый,

Узкогрудый – жалкий стих

Сочиняет про разлуку.

– Господин целует руку.

Спят......., спят ребята,

Ходят прялки, ходят зыбки.

Врет матрос, портной горбатый

Встал, поглаживая скрипку.

Бледный чужестранец пьяный,

Тростью в грудь себя бия,

Возглашает: – Все мы братья!

– Господин целует платье.

Дюжина ударов с башни

– Доброй ночи! Доброй ночи!

– Ваше здравие! За Ваше!

(Господин целует в очи).

Спит забава, спит забота.

Скрипача огромный горб

Запрокинулся под дубом.

– Господин целует в губы.

6 сентября 1917

“И вот, навьючив на верблюжий горб…”

И вот, навьючив на верблюжий горб,

На добрый – стопудовую заботу,

Отправимся – верблюд смирен и горд —

Справлять неисправимую работу.

Под темной тяжестью верблюжьих тел —

Мечтать о Ниле, радоваться луже,

Как господин и как Господь велел —

Нести свой крест по-божьи, по-верблюжьи.

И будут в зареве пустынных зорь

Горбы – болеть, купцы – гадать: откуда,

Какая это вдруг напала хворь

На доброго, покорного верблюда?

Но, ни единым взглядом не моля,

Вперед, вперед, с сожженными губами,

Пока Обетованная земля

Большим горбом не встанет над горбами.

14 сентября 1917

“Аймек-гуарузим – долина роз…”

Аймек-гуарузим – долина роз.

Еврейка – испанский гранд.

И ты, семилетний, очами врос

В истрепанный фолиант.

От розовых, розовых, райских чащ

Какой-то пожар в глазах.

Луна Сарагоссы – и черный плащ.

Шаль – до полу – и монах.

Еврейская девушка – меж невест —

Что роза среди ракит!

И старый серебряный дедов крест

Сменен на Давидов щит.

От черного взора и красных кос

В глазах твоих – темный круг.

И целое дерево райских роз

Цветет меж библейских букв.

Аймек-гуарузим – так в первый раз

Предстала тебе любовь.

Так первая книга твоя звалась,

Так тигр почуял кровь.

И, стройное тело собрав в прыжок,

Читаешь – черно в глазах! —

Как в черную полночь потом их сжег

На красном костре – монах.

18 сентября 1917

“Запах, запах…”

Запах, запах

Твоей сигары!

Смуглой сигары

Запах!

Перстни, перья,

Глаза, панамы…

Синяя ночь

Монако.

Запах странный,

Немножко затхлый:

В красном тумане —

Запад.

Столб фонарный

И рокот Темзы,

Чем же еще?

Чем же?

Ах, Веной!

Духами, сеном,

Открытой сценой,

Изменой!

23 сентября 1917

“Бел, как мука, которую мелет…”

Бел, как мука, которую мелет,

Черен, как грязь, которую чистит,

Будет от Бога похвальный лист

Мельнику и трубочисту.

Нам же, рабам твоим непокорным,

Нам, нерадивым: мельникам – черным,

Нам, трубочистам белым – увы! —

Страшные – Судные дни твои;

Черным по белому в день тот черный

Будем стоять на доске позорной.

30 сентября 1917

“Ночь. – Норд-Ост. – Рев солдат. – Рев волн…”

Ночь. – Норд-Ост. – Рев солдат. – Рев волн.

Разгромили винный склад. – Вдоль стен

По канавам – драгоценный поток,

И кровавая в нем пляшет луна.

Ошалелые столбы тополей.

Ошалелое – в ночи – пенье птиц.

Царский памятник вчерашний – пуст,

И над памятником царским – ночь.

Гавань пьет, казармы пьют. Мир – наш!

Наше в княжеских подвалах вино!

Целый город, топоча как бык,

К мутной луже припадая – пьет.

В винном облаке – луна. – Кто здесь?

Будь товарищем, красотка: пей!

А по городу – веселый слух:

Где-то двое потонули в вине.

Феодосия, последние дни Октября

(NB! Птицы были – пьяные.)

“Плохо сильным и богатым…”

Плохо сильным и богатым,

Тяжко барскому плечу.

А вот я перед солдатом

Светлых глаз не опущу.

Город буйствует и стонет,

В винном облаке – луна.

А меня никто не тронет:

Я надменна и бедна.

Феодосия, конец Октября

Корнилов

…Сын казака, казак…

Так начиналась – речь.

– Родина. – Враг. – Мрак.

Всем головами лечь.

Бейте, попы, в набат.

– Нечего есть. – Честь.

– Не терять ни дня!

Должен солдат

Чистить коня…

4 декабря 1917

(NB! Я уже тогда поняла, что это: “Да, и солдаты должны чистить своих лошадей!” (Москва, лето 1917 г. – речь на Московском Совещании) – куда дороже всего Керенского (как мы тогда говорили).

Руан

И я вошла, и я сказала: – Здравствуй!

Пора, король, во Францию, домой!

И я опять веду тебя на царство,

И ты опять обманешь, Карл Седьмой!

Не ждите, принц, скупой и невеселый,

Бескровный принц, не распрямивший плеч,

Чтоб Иоанна разлюбила – голос,

Чтоб Иоанна разлюбила – меч.

И был Руан, в Руане – Старый рынок…

– Все будет вновь: последний взор коня,

И первый треск невинных хворостинок,

И первый всплеск соснового огня.

А за плечом – товарищ мой крылатый

Опять шепнет: – Терпение, сестра! —

Когда сверкнут серебряные латы

Сосновой кровью моего костра.

4 декабря 1917

Москве

1. “Когда рыжеволосый Самозванец…”

Когда рыжеволосый Самозванец

Тебя схватил – ты не согнула плеч.

Где спесь твоя, княгинюшка? – Румянец,

Красавица? – Разумница, – где речь?

Как Петр-Царь, презрев закон сыновний,

Позарился на голову твою —

Боярыней Морозовой на дровнях

Ты отвечала Русскому Царю.

Не позабыли огненного пойла

Буонапарта хладные уста.

Не в первый раз в твоих соборах – стойла.

Все вынесут кремлевские бока.

9 декабря 1917

2. “Гришка-Вор тебя не ополячил…”

Гришка-Вор тебя не ополячил,

Петр-Царь тебя не онемечил.

Что же делаешь, голубка? – Плачу.

Где же спесь твоя, Москва? – Далече.

– Голубочки где твои? – Нет корму.

– Кто унес его? – Да ворон черный.

– Где кресты твои святые? – Сбиты.

– Где сыны твои, Москва? – Убиты.

10 декабря 1917

3. “Жидкий звон, постный звон…”