Сердце зимы

Максим Субботин, Айя Субботина

Сердце зимы

Оформление обложки Владимира Гуркова

© Максим Субботин, 2017

© Айя Субботина, 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2017

Пролог

Сад утопал в ароматах пряной зелени. Тонкие лозы расползлись по невесомым террасам, тенистым водопадом нависли над тропой. Пока Фархи проделала путь через сад, тонкие шипастые усы несколько раз пытались ужалить, одному это даже удалось. Место укола мгновенно начало чесаться, покрылось коркой. На коже под пальцами явственно ощущался плотный горячий бугорок. Скорее всего, ерунда, которая пройдет сама собой, но накануне серьезного разговора Фархи не хотела выглядеть дурой, которая только и делает, что скребет зудящую болячку. У человека, с которым она собиралась говорить, и без того предостаточно поводов считать ее существом, стоящим на ступени эволюции где-то сильно ниже простейшего беспозвоночного.

Мощеная дорожка привела ее к каменным развалинам, имитирующим остатки какого-то древнего замка, вроде тех, которые без конца строят безмозглые северяне. Фархи пренебрегала столь грубыми архитектурными формами, считала их пережитками Времен упадка и не понимала, отчего они по душе столь многим ее соотечественникам.

Мужчина сидел на каменной скамье, укрытой тканым полотном, и не оторвался от чтения, даже когда Фархи обозначила свое присутствие выразительным покашливанием. Хоть в последнем не было необходимости – он, без сомнения, слышал каждый ее шаг.

– Мне нужно разрешение, Маларис, – она без обиняков озвучила причину визита.

Он даже головы не поднял. Мягкая ткань хитона струилась по его скульптурным мускулам, подчеркнутым годами тончайших ухищрений хирургантов, волосы ниспадали на плечи чуть наметившимися завитками цвета чистого золота.

– Я могу найти его, – добавила Фархи.

Она давно сбилась со счета, сколько раз за последние дни повторила это обещание: «Могу найти…» Большинство людей, к кому обращалась Фархи, отвечали ей лишь снисходительной усмешкой, иногда приправленной жалостью. Некоторые смотрели сочувствующе, как на увечного ребенка, которому сохранили жизнь из глубокого сострадания, но с тех пор он только то и делает, что доставляет хлопоты.

– Твое стремление похвально, но ты слишком слаба, чтобы одолеть его.

Слова прозвучали безапелляционным приговором.

– Я смогу! – настаивала она. И в стремлении показать рвение вложила в слова слишком много остервенения и ярости.

Мужчина поднял на нее взгляд. На его идеальном лице проступил налет гнева. Кому-то другому этот взгляд не сулил бы ничего хорошего – только скорую и, если повезет, безболезненную смерть. Но Фархи бессовестно пользовалась своим положением. В конце концов, он сам дал ей право на подобную дерзость.

– Ты знаешь, что испытываешь мое терпение? – осведомился он.

Как будто это не написано у нее на лбу!

Фархи подошла ближе, хоть почти физически ощущала исходящую от него неприязнь. Всего-то пара шагов, но сколь непросто они дались, будто пудовые колодки волочешь на себе. Сжав зубы, она напомнила себе, что они – одна кровь. Он должен не только выслушать ее, но и услышать!

– Еще один шаг, и я велю просверлить в твоей бестолковой башке дырку, а после лично запущу туда трупоедов. Как думаешь, что они сожрут в первую очередь – твою дерзость или глупость?

– Прошу! – Она упала на колени, склонила голову, нарочито обнажив шею. Глупо верить, что беззащитная покорность смягчит его решение, но она была готова на все. Иначе для чего тогда жить? Для того лишь, чтобы носить клеймо неудачницы? – Ты знаешь, что никто лучше меня не знает его повадок и никому, кроме меня, не известно о нем столь много. Мы шесть месяцев делили утробу Единой матери, мы были одним целым до того, как Предтечам было угодно разделить нас.

– И то было их самое верное решение, – отрешенно прокомментировал отец.

Фархи молча проглотила очередную порцию унижения. Сколько бы она ни убеждала себя, что заслужила подобное отношение, но смириться с ним окончательно так и не смогла. Она виновата лишь в том, что вовремя не прирезала мерзавца, который по злой воле Предтеч стал ее братом. В глубине души она всегда подозревала в нем гниль, чувствовала исходивший от брата смрад предательства.

Резким движением отец схватил ее за подбородок, сильно сжал пальцы, заставил смотреть себе в глаза. Фархи очень хотелось зажмуриться, но не от боли, а оттого, насколько пронзительным был его взгляд. Его идеально сконструированные глаза цвета неба в ясный день, казалось, видят ее насквозь. В некотором роде так это и было – лучшие мастера-генетики трудились над глазами одного из Маларисов без малого тридцать лет, прежде чем получили первый опытный образец приемлемого качества. Вдвое больше времени ушло на то, чтобы довести образец до совершенства. Сейчас в глазах отца плескалось нечто гораздо большее, чем воплощенный образчик человеческого гения, они проникали в самое нутро, туда, где покоились самые сокровенные тайны и пороки. Даже те, о которых Фархи давным-давно позабыла.

– Ты – всего лишь выбраковка, Фархи. Мусор на бриллианте, скол, который был необходим лишь для того, чтобы уберечь заключенную в нем истинную ценность. Предтечи умнее нас, потому семя дало два ростка. Один крепкий и сильный, другой – губка, которая впитала худшее и бесполезное. Я думал, моей не слишком умной дочери хватит ума быть благодарной за эту участь.

Фархи стоило больших трудов побороть в себе желание выцарапать его идеальные глаза и воочию убедиться, есть ли за ними хоть что-то от живого человека.

– Твоя ценность сбежала, – огрызнулась она. Злость всегда глушила в ней разум, но сегодня Фархи было особенно приятно спустить ее с поводка. Что еще они могут с ней сделать? Убить? Как будто она когда-то боялась смерти. – И я не слышала, чтобы ищейкам удалось вынюхать след.

Маларис наотмашь саданул ее по лицу. Сила удара легко опрокинула Фархи на спину.

Он неторопливо вложил закладку между страницами, закрыл книгу и изящным движением руки рассеял ее: толстый старинный фолиант превратился в облачко искрящегося тумана. Маларис поднялся. С высоты своего немалого роста на Фархи смотрел один из самых грозных членов Безмолвного совета. Его именем вершились самые страшные приговоры, устраивались самые беспощадные чистки, а порой уничтожались целые поселения. Девчонка у его ног была всего лишь выбраковкой, чья жизнь не стоила даже среза его ногтя.

– Сегодняшняя дерзость – последнее, что ты себе позволила в моем присутствии. Надеюсь, того небольшого ума, который ты одолжила у брата, хватит, чтобы раз и навсегда запомнить – ты иччера, мусор. Еще раз назови меня отцом – и будешь остаток дней коротать в компании гаруспиков. Ты же знаешь, какими аккуратными они могут быть и как долго могут поддерживать жизнь в теле даже после того, как из него вынули все внутренности.

Фархи сглотнула, беспомощно отползла назад. Гаруспики?! Тонкая улыбка разрезала его губы, обнажила заточенные зубы пираньи. Он не шутил, напротив – всем видом давал понять, что не решил, стоит ли оттягивать угрозу.

– Я была… неразумна, Маларис. – Она поднялась, сгорбившись, понурившись, не смея поднять взгляд. После удара челюсть жутко саднило, зубы тонули в кровоточащих деснах. – Это больше не повторится.

Он не удостоил дочь ответом.

Опомнилась Фархи много позже, когда неслась прочь из удушливого плена сада и, не разбирая пути, влетела в самую гущу ядовитых лоз. Хищницы алчно накинулись на нежданную гостью, будто та пришла сюда лишь за тем, чтобы стать сосудом для их отравы. Фархи рыдала в голос и остервенело вырывала вошедшие глубоко под кожу шипы, некоторые из которых успели пустить корни. Стыд затмевал все прочие чувства, а боль казалась всего лишь ничтожным отголоском его всеразрушающей махины, которая подмяла под себя Фархи и шинковала на крошечные кусочки.

Она так просто не сдастся.

Она докажет, кто прав.

Хани

Звук слышался отчетливо. И он приближался.

Северянка осторожно высунулась из-за покрытых сверкающим инеем можжевеловых ветвей. Стрелу она держала на луке, но тетиву натягивать не спешила. Охота не терпит торопливости, особенно охота на крупную добычу.

Он стоял метрах в пятнадцати – белый олень, с покрытыми ягелем рогами, из-за чего они сделались похожими на корону из снега. Массивная грудь от дыхания мерно расширялась и сужалась; наполненные грустью влажные темные глаза осматривали окрестности. У всех оленей, которых Хани доводилось видеть, глаза были грустными, как будто животные заранее знали, что Изначальный привел их в этот мир для единственной цели: стать прокормом для северного народа. Первого оленя она убила в свою двенадцатую зиму и до сих пор отлично помнила ту охоту. Лук был слишком тяжелым, а она – слишком слабой, чтобы как следует натянуть тетиву. Но за спиной стоял отец, и одно его присутствие вдохновляло на хороший выстрел. Хани не могла вернуться домой без добычи в свою первую зрелую охоту[1]. И она все-таки подстрелила того оленя. Рука дрогнула, задела сухую ветку. Олень среагировал на шум и дернулся бежать. Стрела ударила его в бок. Девушка хорошо помнила тяжелую руку отца, когда он угостил ее подзатыльником. «Идти за ним будешь сама», – предупредил он. И она водила раненого зверя до самого заката – глубокий снег обнимал ее ноги, сковывал движения. Олень чувствовал погоню и первое время силился убежать, но рана постепенно лишала его сил. В конце концов, он упал. Хани пришлось перерезать ему горло, но что самое поганое – она заглянула ему в глаза. Дура! В тот день она вернулась с добычей и ощущением смерти в ладонях. С тех пор прошло четыре зимы, а руки все так же помнили ту первую кровь.

Этот олень ее не чувствовал, ветер играл ей на руку. Коронованный рогами, ничего не подозревающий зверь подошел к зарослям красноягодника и принялся пощипывать подмороженную, покрытую инеем листву. Пару зим назад Хани еще помнила об угрызениях совести, которые нападали на нее всякий раз после удачной охоты. Она чувствовала себя вором, отнимающим самое ценное – жизнь. Но с тех пор многое изменилось, а главное – она повзрослела. Как птица сбросила с себя оперенье детства. Она окрепла и больше не боялась упасть, но и так высоко, как прежде, больше никогда не взлетала.

Хани выжидала. Олень лакомился в последний раз, а желтое солнце, будто желая подчеркнуть величие лесного жителя, раззолотило ему рога. Он довольно быстро расправился с нижними ветками и, чтобы добраться до верхних, задрал голову, будто подставляя шею.

Хани отпустила тетиву, разрешая стреле пропеть смертельную песнь.

– Отличный выстрел! – Тяжелая ладонь грохнула северянку по плечу. Под тяжестью удара она невольно наклонилась вперед. – Горжусь тобой, эрель.

– Сделай так еще раз, Рок, и я никогда больше не возьму в руки лук, – проворчала она, потирая ушибленное место.

Молодой северянин озадаченно поскреб щетинистый подбородок, словно решал, стоит ли воспринимать слова девчонки всерьез или так обойдется. Рядом со своим кетельгардом[2], высоким и широкоплечим, Хани всегда чувствовала себя незначительной.

– Пойдем, мне пригодятся твои руки.

Разделка туши – дело несложное. Скорее – маркое. Без должного навыка легко перепачкаться в крови с ног до головы, а в зимнем лесу это отличный способ сообщить волкам о своем присутствии.

Убедившись, что олень действительно мертв, Хани позволила Року засучить рукава и выполнить свою часть дела. Их разделяло несколько лет, но среди ровесников он был самым крепким: никто не мог побороть его в Круге. Мудрая говорила, что, когда принимала роды у его матери, собственными глазами видела Разящего, что держал мальчишку за голову. Сам Рок любил при случае и без рассказывать о своем «особенном» происхождении. Хани охотно подыгрывала его хвастовству, отдавая дань старой дружбе и тому, что Рок единственный из трех десятков мальчиков не побоялся стать ее кетельгардом. Даже после того, как она ему открылась.

Рок сделал несколько надрезов, а затем короткими рывками содрал с оленя шкуру. Отложив ее в сторону, приступил к разделке туши. Хани помогала ему, придерживая оленя за ноги.

– Бьери или Астрид? – неожиданно спросил он.

– Рок, не надо.

– У Бьери волосы, как шелк, косы до самой задницы, каждая толщиной в мою руку, – мечтательно нахваливал дочку пивовара Рок, – а у Астрид бедра ладные, даст мне много сыновей.

Он осторожно вывалил груду теплых внутренностей на снег. Затем передал спутнице сердце, почки и печень. Девушка тут же сложила их в наполненный солью промасленный мешок.

– Рок, не надо, – на этот раз жестче повторила она. Ох, Разящий, хоть бы до тугодума дошло закрыть рот. – Не вынуждай меня… приказывать.

– Мы должны были привести помощь. Я должен был, – угрюмо пробасил он. – Должен был зажечь треклятый огонь.

– Ты должен был позаботиться обо мне, и ты это сделал. И сделай милость – поменьше об этом думай.

Рок срезал несколько добрых ломтей мяса с филейной части оленя и вдоль позвоночника, рассовал их по двум мешкам, затем взвалил их на спину. Вот и все, можно выступать. Следовало еще добраться до лошадей, оставленных в густом пролеске примерно в получасе ходьбы отсюда.

Солнце перекатилось за полдень, и Хани хотелось верить, что Разящий не пошлет им наперерез метель, вьюгу или какую другую из своих каверз.

– Прости, эрель, – поглядывая на нее сверху вниз со своего огромного мерина, попросил Рок. – Тяжко мне, а тебе и того хуже.

– Я стараюсь не вспоминать. Так легче.

– А у меня башка бестолковая, сама думает, я ей не указ. – Он с виноватым видом поскреб бритый затылок. – Негодный тебе кетельгард достался, эрель.

– Прекрати так меня звать. Сколько раз уж говорила. – Видя его потупленный в загривок лошади взгляд, мысленно отвесила себе крепкую затрещину. – Прости. Давай просто забудем обо всем, хорошо? Хотя бы пока не будем в безопасности.

Какое-то время они ехали молча. Хобы[3] мерно вышагивали в глубоком снегу, хвостами заметая следы. Хани поглядывала на руки, не в силах избавиться от навязчивого запаха смерти. Она усердно вымыла ладони в снегу, проверила, чтобы на коже и одежде не осталось ни капли крови, но близкое присутствие смерти продолжало ее преследовать.

Лес остался далеко за спиной, превратился в еле различимую серую полоску. Вокруг раскинулась слепящая глаза снежная пустыня.

– Не передумала ехать в Берол? – осторожно спросил Рок, когда они обогнули покрытое прозрачным льдом озеро Крам-да-Гор.

– Нет, – отозвалась она.

Молодой воин угукнул, стараясь хранить бодрый вид, но притворщик из него был скверный.

– Мне не по себе, эрэль… – И тут же осекся под ее строгим взглядом. – Не по себе, Хани. Нельзя тебе к ним. Сама знаешь, что нельзя.

– Знаю. И потому, как только довезешь меня до ворот Берола, будешь освобожден от своих обязанностей. Сможешь ехать, куда душе угодно. Наймешься в дружину к какому-нибудь норену, совершишь подвиг, станешь славным воином и возьмешь в жены первую красотку Кельхейма. А прошлое забудется, как дурной сон.

– За труса меня держишь?

– За друга, – осадила Хани. – Для которого желаю лучшей участи, чем ржавый топор.

– Хватит глупости-то молоть. – В мгновение ока из добродушного увальня он превратился в северного воителя – хмурого, уверенного в каждом слове, которое еще не сказал, и в каждом поступке, который еще не совершил. – Я не для того клялся, чтобы от своих слов отказываться. Куда ты – туда и я.

Хани ожидала чего-то подобного, но все равно оказалась не готова к столь категоричному проявлению верности. Пришлось отвернуться, чтобы спрятать непрошеные слезы.

– Куда ж я без тебя, – отшутилась она. Но взглядом выразила большее.

– А я о чем, – подбоченился Рок и нежно, будто ласкал девичью грудь, погладил оголовье древка притороченного к седлу топора. – Тебя два с фигой вершка, упавшим с ветки снегом пришибить может. Нечего без меня шастать.

Она уже открыла рот, чтобы отшутиться, когда ее внимание привлек непривычный для этой поры года пейзаж.

Рок тоже его заметил.

– Ручей? – спросил он, будто не доверял собственным глазам.

– Откуда бы ему здесь взяться.

Между нанесенными ветром снежными холмами, петляя в беспорядочном беге, змеилась лента воды. Слишком тонкая и мелководная, чтобы быть речкой, и слишком медленная для ручья. Да и какие ручьи в самом сердце месяца Долгих ночей? Зима только входит в силу, все тепло поджало хвост и сбежало на юг.

– Может, талый снег с гор идет? – предположил Рок.

– Сейчас-то?

Он снова поскреб затылок.

Хани спрыгнула с лошади, передала поводья Року и, осторожно пробуя носком непрочный наст, шаг за шагом подошла к самому ручью. Тот бежал с севера на юг, и вода в нем была мутной. Жеребец Рока заржал, ударил копытом, выбивая из-под снега пожухлую прошлогоднюю траву.

– Нам так и так в ту сторону – поглядим, что за чудо, – решила она.

Чем дольше они шли, тем шире становился ручей и тем больше нервничали хобы. Смирную кобылку Хани будто подменили – она часто пряла ушами, рассерженно фыркала и все время норовила повернуть. Всаднице приходилось проявлять истинные чудеса сноровки, чтобы сдерживать животное. Дурной знак. Хобы не просто так родились в северных ледяных равнинах, они часть Кельхейма; нет таких запахов, которые бы они ни впитывали с молоком матери. И сейчас их что-то тревожит. Что-то, что еще не увидеть, не услышать и не почуять человеку. Оттого и беспокоится животное, показывает упрямому седоку, что самое время остановиться и не лезть на рожон.

В лицо ударил порыв морозного ветра – поднял, завертел в воздухе сверкающие снежинки, обжег кожу.

Хани нахмурилась, глянула на спутника. Тот выглядел удивленным вряд ли менее ее самой. В воздухе явственно ощущался запах гари, а вскоре на горизонт безупречной чистоты наползло рваное облако дыма.

– Лес, что ли, горит, – неуверенно предположил Рок.

Хани посчитала его слова очередной глупостью. В этих краях деревьев родилось так мало, что каждое чтили чуть ли не как самого Изначального. Чтобы поохотиться, приходилось уходить далеко от поселения. Ближайший лес они давно миновали, а впереди лежал лишь Лор-да-Ран – неприкосновенная обитель спящих в вековом льду дравенов[4]. Чтоб растопить хоть малую часть их ледяных одежд, потребуется что-то более значительное, чем забытый костер, пусть даже очень большой. Да и откуда взяться костру, если местные обходят священное место десятой дорогой, боясь без нужды растревожить духов-защитников Кельхайма.

Они взобрались на поросший куцыми елками холм, и взорам путников представилась зияющая черным уродливая дыра в многолетней заледенелой обители. Рваная рана на теле того, что всякий житель Севера считал неприкосновенным и нерушимым, как сама вера.

Над Лор-да-Раном лениво расползалось черное марево, а из его недр сквозь прожженную брешь, как гной из раны, вытекала талая вода.

– Слышишь? – привлек ее внимание Рок.

Она отрицательно махнула головой.

– И я ничего не слышу, а когда лес горит – треск далеко окрест слышно. И ветер в нашу сторону.

Хани мысленно похвалила кетельгарда за смекалку, которой он обычно не отличался. Однако, как говорят старые охотники, раз в век можно и лань подстрелить из лука без тетивы стрелой без наконечника.

Они переглянулись, осененные одной на двоих внезапной догадкой. Хани лихорадочно завертела головой, высматривая то, что может подтвердить или опровергнуть ее. Полотно снега не хранило никаких следов, кроме тех, что тянулись за их лошадьми.

– Мы только посмотрим – и назад, – быстрой скороговоркой то ли себе, то ли ему пообещала девушка, – ничего не случится.

Рок кивнул, улыбнулся. Истинного сына снега и вьюги не нужно уговаривать сунуть башку в бочку с неприятностями.

И все же они оба побаивались. Отсюда до Пепельных пустошей рукой подать. А там и Великий лед, и Край мира. Пустоши кишат людоедами. Время от времени, не в силах больше терпеть их кровавой вакханалии, Пепельные изрыгают людоедов из себя. И тогда худо приходится северным деревням. Иногда шараши[5] нападают по несколько раз в месяц, иногда пропадают на годы. Они, точно полчища саранчи, обитающей в южных землях, несут с собой опустошение и смерть. Приходят, чтобы вдоволь напиться теплой крови. И все же всегда получают отпор, потому что каждый северянин с детства обучен в случае опасности встать плечом к плечу с соседом и дать бой. Но сейчас, в густом частоколе столетних древес, Хани с Роком могли рассчитывать только на себя.

Северянин осторожно, но уверенно оттеснил боком жеребца кобылу Хани, так, чтобы, в случае чего, закрыть спутницу собой и принять первый удар. Хобы с шумом раздували ноздри, яростно хлестали бока хвостами, но шаг за шагом приближали своих седоков к краям обожженной земли. Стали видны обезображенные огнем стволы, снег под копытами лошадей сменился плотным слоем обугленных веток. Будто злая сила нарочно выстелила дорожку непрошеным гостям.

У самой кромки Лор-да-Рана отчетливо виднелась огромная лужа, почти озеро. Вода здесь была грязная, в ней плавали истлевшие древесные щепки и почерневшая хвоя.

В Лор-да-Ране стояла оглушительная тишина. Лишь копыта хобов хлюпали в вязкой грязи, и от этих звуков Хани становилось не по себе. Рок правил одной рукой, вторую держал на древке топора. Девушка, видя его подрагивающие от нетерпения пальцы, невольно опустила взгляд на свои: тоже дрожат, но вовсе не от азарта предстоящего кровопролития, а от неведения.

Они медленно продвигались дальше, следуя знакам огня. Чем глубже их увлекало любопытство – тем ужаснее становились масштабы беды. Вскоре дорогу перегородили поваленные стволы изуродованных дравенов, пришлось спешиться и вести лошадей в обход. Гиганты, некогда закованные в ледяные доспехи, пали перед неведомой стихией – и это было ужасно. Никогда прежде не случалось подобного. Даже в самых древних легендах и песнях, которые пели ослепшие старики, Лор-да-Ран стоял незыблемо и гордо, не подвластный течению времени.

Хани начала задыхаться от густого смоляного дыма. Она наступила на обглоданную огнем шишку – и та превратилась в пепел, как будто пламя спалило ее за миг.

Рок остановился и привлек внимание спутницы, указав пальцем на рыжее свечение, тлеющее между дравенами.

«Огонь?»

Хани сразу отринула эту мысль. Слишком слабо тлеет, да еще и подрагивает ровно в такт ударам ее сердца. Или так только кажется?

Северяне спешились, привязали лошадей и крадучись пошли на свет. Он привел их на выжженную поляну, чужеродную этому месту, как короста чистому, здоровому телу. В центре поляны зиял рваный, еще дымящийся провал, и что-то именно в его недрах порождало странное свечение. Рядом с провалом, шагах в трех, в стороне, чернеющим чирьем вспухла грязная куча земли, припорошенная намокшим пеплом.

– Огненная звезда, – с благоговейным придыханием сказал Рок.

– И шараши, – добавила Хани, подталкивая носком сапога еще одну находку: грубой работы секиру, состоящую из ржавого топорища, насаженного на костяную рукоять.

Кетельгард быстро заозирался. Хани же почувствовала некоторое облегчение. Людоеды, проказа Северных земель, были здесь, но ушли, иначе давно бы себя проявили. Они опасны в своем вечном голоде, но совершенно лишены рассудка, а потому не устраивают засад и всегда нападают первыми, даже если противник многократно превосходит числом.

Убедившись, что опасности нет, Рок сунул оружие в петлю у пояса и начал аккуратно спускаться в провал, а Хани занялась странной черной кучей в стороне от дыры. Издали она немного напоминала стог гнилого сена.

Действительность оказалась во сто крат страшнее. Лишь страх потревожить покой дравенов удержал Хани от крика. Люди! Человеческие тела, сваленные в погребальный курган. Огонь стер черты их лиц, содрал кожу и оголил кости. Горелой плотью не воняет, над курганом нет дыма. Значит, это случилось не сегодня. Топор шарашей, сгоревшие люди, лесной пожар. Все указывало на то, что людоеды были здесь, сожгли людей и ушли уже после того, как небо уронило в Лор-да-Ран огненную звезду. В противном случае тела бы разметало по поляне.

Но зачем сжигать то, ради чего они существуют? Это против их природы: шараши не умеют добывать огонь, они слишком глупы, чтобы украсть его у людей, и тем более не способны сохранить хрупкое пламя живым. И они не съели добычу, хоть обычно усаживались за трапезу прямо там же, где убивали. Что-то новое в их поведении?

Девушка покачала головой – все это было неправильно. Откуда здесь, в Лор-да-Ране, вообще взялись люди? Чужаки? Возможно. Или кто-то из охотников уходил от погони и попытался укрыться под сенью ледяных гигантов. Так или иначе, но их нагнали. Жаль, теперь не выяснить, кем при жизни были эти несчастные. На телах не осталось никакой одежды, оружия или какого скарба тоже не видно. Видимо, забрали шараши.