Гулящая

– Вы не забыли вчерашнего? – усмехаясь, спросила Оришка. – Ох, панночка! Зовите меня хоть прабабкой, мне уж не молодеть. Я вчера шутила, а вы думаете в самом деле? Вчера вы с дороги утомились и были такой невеселой. Вот я и хотела вас рассеять немного.

– А сегодня я какая?

– Сегодня вы как солнышко ясное.

– Вот как.

– Да, моя голубка. Как я рада, что вы к нам приехали. Так рада, будто родную дочку увидела.

– А у вас была дочка?

– Была, панночка, была. Такая красивая и нежная… панского рода.

– Панского? Куда ж она делась?

– Давно это было, еще до воли… Пан взял ее к себе, а куда он ее девал, куда завез – Господь его знает. Говорил – в школу отдам. Может, умерла, а может, где и живет барыней. Господи! Все бы отдала, чтоб хоть перед смертью увидеть ее. Одна ж она у меня. – По ее сморщенным щекам покатились обильные слезы. – Вот как на свете бывает. И теперь, как увижу молодую, сейчас же присматриваюсь, не моя ли это. Вчера, когда вы сказали, что нет у вас отца с матерью, я тотчас подумала: не моя ли это сиротка?

– Нет, бабуся. Я знаю своих родителей.

– Кто ж они были?

Христя горестно улыбнулась.

– Долго рассказывать.

– Тогда в другой раз. Вы ж к нам на все лето приехали?

– На все, бабуся.

– Ну, и слава Богу. Погуляете у нас, отдохнете. Вы и так, не сглазить бы, здоровенькая, а поживете у нас – еще сил наберетесь. У нас не то что в городе. Там пыль и вонь, а здесь воздух чистый, целительный. На что уж я стара, а пока в Марьяновке жила – село тут есть такое невдалеке, – так что ни год болела, а тут помолодела – легко дышится, веселее на свет глядишь.

– Здесь и правда красиво.

– Да тут рай Божий. Зимой, когда метели бушуют, скучновато, а лето настанет – и не заметишь, как оно пробежит. Слышите, как птицы поют. И так каждый день. Пойте, пташечки, пойте! Веселите мою панночку, чтоб она не заскучала!.. Вот туман рассеется, теплей станет, пойдете в сад, в лес. Там-то самый рай и есть! Да что ж я разболталась? Дело само не сделается.

И Оришка бросилась прибирать постель. Старая и высохшая, а подушками, да немалыми, как игрушками, орудует. Подбрасывает их, взбивает и бережно кладет одну на другую. В минуту постель была убрана.

– Сейчас колодезной воды принесу, – сказала Оришка и метнулась из комнаты.

«Неужели это был сон? – думала Христя, вспоминая вчерашнее. – Видно, сон. Сейчас расскажу бабушке».

А та как раз вернулась с ведром воды в руке.

– Знаете, бабуся, что мне приснилось? Да такое забавное. Сроду со мной такого не бывало.

– Что же вам снилось, панночка?

– Будто вы с месяцем разговаривали, да еще и танцевать с ним пошли.

Старушка потупила глаза и пожала плечами.

– Чего только не померещится? Видно, вы неспокойно спали.

– Нет…

– Или молодая кровь играла… а то, может, голову положили слишком высоко или низко. Вот кровь прилила, да и мерещилось всякое.

– Может, и так. Только мне всю ночь страшно было.

– Еще не привыкли.

– Уже стрекочете, сороки-белобоки? – послышался голос Колесника из соседней комнаты.

– А вы еще потягиваетесь? – весело спросила Христя.

– Потягиваюсь, милая… Чертова баба, видно, сон-траву подбросила: как лег, будто умер.

– На здоровье, батюшка. Сон не помеха: кто спит, тот не грешит, – откликнулась старушка.

– И ты туда же, старая карга? Нет того, чтобы хозяина задобрить. Может, он переспал, – послать бы молоденькую разбудить его.

– Зачем же? Такие теперь девчата, что и разбудить толком не умеют. Лучше бабки никто не разбудит – не затормошит, не вспугнет.

– Ты, что ли, такая?

– А хоть бы и я. Иль испугаю?

– Да тебя сам черт испугается, не только человек. Я не знаю, как до сих пор Кирило не сбежал от тебя.

– А вы все такой же. Вам бы только шутки да смешки, – сказала Оришка, шмыгнув носом.

Может быть, они б еще долго так болтали, если бы снаружи не донесся шум и крик. Христя взглянула в окно – к дому направилась группа людей.

Среди них были и старики, и молодые, и женщины с детьми на руках. Христя насчитала не менее двадцати человек. Подойдя к крыльцу, они окружили его, мужчины сняли шапки, женщины, понурившись, ждали, дети испуганно озирались. Все такие ободранные, загоревшие и запыленные, как цыгане. Лица скорбные, озабоченные.

Солнце приветливо светило, весело щебетали птички, но пришедшие словно ничего не видели и не слышали. Казалось, они пришли с повинной головой молить о пощаде.

– Что это за люди и что им здесь надо? – спросила Христя.

– Это из слободы…

– По какому делу?

Оришка поспешно вышла.

– Ну, зачем пришли? Что скажете? – послышался голос Колесника.

Он вышел на крыльцо в одном нижнем белье.

Все низко поклонились. Младенцам матери наклоняли головы, нашептывали: кланяйся пану.

– Доброго здоровья, пане! С приездом! – послышались голоса.

– Ну ладно, ладно. А что же дальше? – не обращая внимания на приветствия, спросил Колесник.

Толпа заколыхалась. И сразу, словно подкошенные, все упали на колени.

– Паночек! Смилуйся! – в один голос простонали крестьяне.

– Ага! Это рыбаки? – спросил Колесник. – Те, что самовольно рыбу в пруду ловили.

– Милостивец! – сказал белый как лунь дед, стоявший ближе всех к крыльцу. – Так было издавна. Еще в княжеские времена. Никто никогда не возбранял тут рыбу ловить. Известно, вода… набежала… пруд стал. Рыба завелась… Никто не разводил ее – сама, а может, птицы занесли икру. Мы же думали – на долю всякого Господь ее плодит.

– О-о, вы думали! Серые волки надели овечьи шкуры да такими тихонями стали… А когда вам приказали не ловить рыбу, вы что запели?

– Паночек! – сказала одна женщина. – Неужто рыба стоит того, что с нас присудили?

– А это какая канарейка защебетала? – ища глазами виноватую, спросил Колесник.

– Это я, батюшка, говорю, – смело выступила вперед молодая женщина с девочкой на руках.

– Ты? Молодая, а такая умная! И уже с ребенком на руках? Не солдат тебя наградил? А может, и ума у него заняла.

Молодица покраснела, глаза ее загорелись от гнева, но сразу же потухли.

– У меня муж есть, – подавив возмущение, сказала она.

– Так это он тебя надоумил идти ко мне? О, хитер! А что было бы, если б я… – тут Колесник выпалил такое, что даже видавшие виды деды вытаращили глаза. – Что бы тогда твой муж запел? Вероятно, на месте прикончил меня вилами?

Молодица, с горящим лицом и сверкающими от гнева глазами, строго промолвила:

– Постыдитесь хоть старых людей, пане!

– Ага, правда глаза колет. Черти бы вас взяли! Все вы одинаковы. На чужое, как собаки, лакомы. А тронь только ваше, так ты бы первая мне глаза выцарапала. Руками своими паскудными впилась бы. Теперь вы тихие, когда попались мне в руки. На коленях ползаете… а тогда? Вон из моего двора, такие-сякие! – крикнул он что было сил.

Заплакали дети, послышалось всхлипывание женщин.

– Что ж вы молчите? Просите пана… стойте на коленях, – с горечью и болью упрекали женщины своих мужей.

– Паночек! Смилуйся над нами, мы уж и так двести рублей заплатили. Где ж нам еще три сотни взять? – сказал седобородый дед.

– Мне до этого дела нет… Я вас предупреждал: хотите в мире жить, вот вам огороды, пруд, хоть топитесь в нем, мне все равно. За это только окопайте мне лес рвом. А вы мне на это: тысячу дашь, так окопаем. Слыханное ли это дело: тысячу рублей за то, чтобы ров выкопать! За такие деньги можно вас всех купить со всеми вашими потрохами. Кроме огородов, я вам еще сотню накинул. Не взяли. И не надо. Без вас найдем грабарей. За те деньги, что сдеру с вас, найдутся охотники копать ров. Еще и не то будет. Я вам и воды не позволю брать на пруду. Копайте себе колодцы. Пруд мой и вода моя!

– Вода Божья, – произнес кто-то робко.

– А вот посмотрите. Я покажу вам, чья она!

– Да мы уж видели… – сказал дед, вставая, – все видели… А что дальше будет, посмотрим… Идемте! – И он повернулся спиной к крыльцу.

За ним, понурившись, двинулись остальные. Тяжело вздыхали мужчины, женщины тихо плакали, а дети ревели, оглашая своим криком всю окрестность. С опущенной головой, шатаясь, словно пьяный, уныло брел дед. Так провожают покойника или приговоренного к смерти.

Христя стояла у окна, с грустью глядя на удалявшуюся толпу. В душе у нее росла обида за этих бедных людей. И гнетущая тоска камнем легла на сердце. Люди давно скрылись за горой, а ей все еще казалось, что они стоят на коленях и молят о пощаде растрепанного неодетого Колесника. А он хохочет, издевается над несчастными, над их кровавыми слезами и мольбой. Глаза у него налиты кровью, он рычит, как зверь, вот-вот кинется на людей. И это тот самый Колесник, который торговал мясом и в три погибели гнулся перед Рубцом, прося его повысить таксу. Ему жалко рыбы, которой он не пользуется, а вся цена ей грош. У Христи потемнело в глазах, словно туча закрыла солнце и больше не пели птицы. Она низко склонила голову, и горячие слезы упали на завалинку.

– Хамское отродье! – крикнул Колесник, вернувшись в комнату. – Принесла их нелегкая, чтоб рассердить меня. Видно, Кирило их надоумил. Чертов пьянчуга, вчера ходил с ними пить мировую, а сегодня наслал всю эту нечисть во двор! Оришка!

Оришка вышла и остановилась у порога.

– Где твой дурень? – спросил Колесник. Не дождавшись ответа, он крикнул: – Не понимаешь? Кирило, спрашиваю, где?

– Скотину погнал на водопой, паночек. Да вот и он, – сказала Оришка, увидя в окно Кирила, гнавшего телят и овец.

Христя посмотрела на него – так это ж Кирило из Марьяновки. Тот самый, что когда-то отвел ее в город к Загнибиде. Только постарел немного и поседел.

– Это ты, пьянчуга, наслал мне этих дьяволов во двор? – крикнул Колесник из окна.

Кирило снял шапку и подошел ближе.

– Каких, пане, дьяволов?

– Не знаешь? Ворона – вороной, а хитрее черта, – набросился на него Колесник. – Всю ночь, верно, вчера пил с ними магарыч, а сегодня чуть свет ушел со двора.

– Да побей меня Бог, если я хоть каплю в рот взял, – оправдывался Кирило. – Они уже целую неделю топчутся около двора, все спрашивали, когда приедет пан.

– А за каким же чертом ты в слободу отлучался?

– Да я все за лес беспокоился… А они говорят: «Кабы пан нам простил нашу вину, мы б уж лес за сотню окопали». А я говорю: «Назад пятитесь, как увидели, что не тае… я ж вам сразу говорил. Пан у нас справедливый, добрый. Берите, дурни, что вам дают, не спорьте, а то хуже будет. Не послушались меня, вот теперь и платите». – «Да это, – говорят, – все наши верховоды наделали, подбили нас: не слушайтесь, соберитесь всем обществом. Общество, мол, – большое дело. Мы, значит, и послушались. А оно теперь и выходит, что советчики наши в стороне, а нам – отвечать. Им, видать, только это и нужно было, чтобы с паном рассорить. Теперь они, верно, собираются и огороды, и пруд заарендовать».

– Кто ж эти верховоды? – уже мирно спросил Колесник.

– Да не кто иной, как слободские богатеи – шинкарь Кравченко и лавочник Вовк.

– Брехня это, паночек! – затараторила Оришка. – Не верьте. Кравченко и Вовк – почтенные люди, хозяева; никогда не станут они подстрекать людей против вас. А что они хотят арендовать огороды и пруд, так уж давно мне говорили про это. Мы б, говорят, хорошо заплатили пану.

Христя взглянула на Оришку. Та размахивала руками, сердито шамкала своим беззубым ртом – куда только девалась недавняя тихоня?

– Не знаю. Может, оно и брехня, – робко произнес Кирило. – За что купил, за то и продал; что слышал, то вашей милости и говорю.

– Ладно, ладно, – Колесник махнул на него рукой и повернулся к Оришке. – А сколько бы Вовк и Кравченко дали?

– Не знаю, паночек, сколько. Да таким хозяевам, если и уступите какой рубль, жалеть не будете. Они во всем порядок заведут. Не станут чужого разорять, как другие. Известное дело – хозяева.

– Да скажи им, пусть придут, если хотят арендовать. Потолкуем. А дураков учить надо! Мне и огороды что-нибудь принесут, и лес будет окопан.

– Что ж, пане, людей наймете? – спокойно спросил Кирило.

– Зачем нанимать? Пока они у меня в руках, сами окопают.

– Нет, они так не захотят.

– Не захотят – найму, – решил Колесник, – за их же деньги.

– За двести нанять трудно.

– Какие двести? Двести я получил, а еще триста.

– Навряд ли, пане, вы их получите.

– Почему?

– Нечего у них брать.

– Найдутся. Коли нажать – найдутся. Как опишут хаты и землю, то заплатят.

– А усидим ли мы тогда?

– Почему ж не усидим?

– Так… Голому, говорят, и разбой не страшен. Подожгут, гляди, так и сами ног не унесем.

– Не пугай. Для поджигателей есть тюрьма, виселицы, Сибирь.

– Да и от краж не убережешься. Все, что можно, утянут.

– А глаза на что?

– Глаза-то есть, да что поделаешь, если нас двое, а их двадцать.

– Не верьте, паночек, – снова точно залаяла Оришка, – ничего не будет. Смело сдавайте Вовку и Кравченко. Они почтенные хозяева, а эти – мусор. Разбойники и голодранцы.

– А вот же твой муж не советует, – усмехнувшись, сказал Колесник.

– Брешет, паночек, хоть он и мой муж, – не унималась Оришка.

– Эх, и дура ж ты, – спокойно сказал Кирило. – Видно, мало я тебя учил. Мужа брехней попрекаешь. Хоть и говорят люди, что ты ведьма, а глупа ты как пробка. Знаете, пане, почему она окрысилась на слобожан. В прошлом году была засуха. Люди взаправду ведьмой ее считают, хоть она такая же ведьма, как я вурдалак. Ну, вот и пошли толки: это, видно, ведьма росу с неба украла, давайте выкупаем ее. Поймали ее раз, да и бросили в пруд. Вот она и мстит обидчикам.

Колесник так и прыснул со смеху.

– Так ты в воде лягушек пугала?

– Брешешь, поганый! Брешешь! И не бросили в пруд, а только водой облили. Далась бы я им, разбойникам проклятым. Глаза б им всем выдрала!

– Кто тебя знает, как дело было, только вернулась ты домой, вымокшая до нитки.

Оришка посинела от ярости. Потом позеленела. Стоит, трясется, глаза пылают, как угли. А Колесник, схватившись за бока, хохочет до упаду. Улыбнулся и Кирило. Оришка посмотрела, как прыгнула в окно кошка, плюнула и бросилась вон из комнаты. Колесник со стоном хватается за живот, не в силах сдержать смех. «Хо-хо-хо», – глухие раскаты хохота разносятся по всему дому. Кирило тоже посмеивается.

Одна Христя грустно глядела на все это. Жалость наполнила ее сердце. Перед глазами неотступно стояли образы истощенных грязных и оборванных людей. Они стояли на коленях перед этим богачом Колесником, который издевался над ними и наконец выгнал со двора.

Теперь, после рассказа Кирила, она убедилась, что эти люди ни в чем не повинны. Вспомнилось ей прошлое: Грыцько Супруненко, который по всякому поводу приставал к ее несчастной матери… А Кравченко и Вовк такие же злодеи, как Супруненко. «Богачи, хозяева, – говорит Оришка, – а на чужое зарятся; им не дают покоя огороды, которыми владели слобожане, – может быть, единственное средство к существованию для этих бедняг. Мироеды, на их беде хотят нажиться…» Эти печальные думы овладели Христей, в то время когда Колесник надрывался от хохота. Каким отвратительным казался ей этот разбогатевший мясник, смеющийся над людским горем… а она должна еще обнимать его. Омерзительной стала ей и Оришка, плюющая в глаза своему мужу за то, что он сказал правду. Господи, и это люди! Собаки так грызутся за обглоданную кость. Тяжело было Христе. Побледнели ее румяные щеки, потускнели ясные глаза, а сердце сдавила безысходная тоска… Морщинка появилась на чистом лбу.

Не скоро еще успокоился Колесник. Потом велел Кирилу передать Кравченко и Вовку, чтобы они как можно скорее пришли договариваться, потому что ему надо уехать по делам службы. А Христя сидела, понурившись, не проронив ни слова.

– Отчего ты так загрустила? – спросил Колесник.

Христя только тяжело вздохнула.

– Ты о чем вздыхаешь? Не о городе ли? Гляди, как губы надула. Пошла бы лучше в сад, оглядела места, где придется провести все лето.

Христя уж собралась уйти.

– Иди, иди, и я скоро приду.

Христя остановилась.

– Я еще не умывалась, – сказала она.

– И не нарядилась? – злобно взглянув на нее, спросил Колесник.

– И не нарядилась, – в тон ему ответила Христя.

Колесник побагровел.

– Что вы сегодня сговорились все меня злить? Кому что вздумается, все на меня валят, – сказал он и, сердито посапывая, вышел в соседнюю комнату.

Христя умылась; не причесываясь, накинула платок на голову и выбежала из комнаты.

Солнце уже высоко поднялось. Туман рассеялся, оседая на траву сверкающей росой. Воздух становился прозрачным, легкие тени плыли в море света. Блестела зеркальная гладь пруда, над слободскими хатами поднимались столбы дыма. Издали доносился приглушенный говор, рев скотины; кудахтали куры, заливисто голосили петухи.

Сад был залит щедрым июньским солнцем, внизу сновали узорчатые тени. Спрятавшись в ярко-зеленой листве, неустанно пели птицы. Чириканье, писк, щебетанье сливались в разноголосый хор. Горлинки жалобно ворковали; кукушки, перелетая с дерева на дерево, ни на минуту не умолкали; иволги сердито переругивались; только пчелы однообразно гудели. В это чудное летнее утро легче стало на душе Христи.

«Свет мой, цвет мой, как ты красив. Еще б ты лучше был, если б не замутили тебя лихие люди», – думала она, забираясь в гущу молодых зарослей.

Солнце поднялось еще выше, время близилось к полудню, когда из дому вышел Колесник, веселый, оживленный, и направился в сад.

– Христя! – крикнул он, и его голос гулко разнесся по саду.

Никто не откликнулся. Он подождал немного и крикнул еще раз.

– Тут я. Зачем кричать? – наконец отозвалась Христя.

– Знаешь, за сколько я сдал в аренду пруд и огороды? За семьдесят пять рублей в год. Это я тебе подарю на забавы. Только… – он погрозил ей пальцем. – Они и деньги дали вперед. На!

Христя грустно взглянула на Колесника. Ей стало так тяжело, что рыданья подступили к горлу. Она с трудом превозмогла волнение, улыбнулась, обняла Колесника. Оришка выбежала из кухни и, крадучись, прошла за ними в кусты.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Неделю спустя Колесник уехал, строго наказав Оришке присматривать за панночкой.

– Как же мне за нею смотреть, когда вокруг ни одной живой души нет?

– То-то же, гляди!

И, позвав еще в комнату, он долго шептался с нею. Оришка вышла от него, усмехаясь и покачивая головой.

– Что он сказал вам, бабуся? – спросила Христя, когда Колесник скрылся за горой.

– Эх… не знаешь пана! Все шутит: «Ты б, – говорят, – нашла панночке какую-нибудь иную утеху». «Какую, – спрашиваю, – иную?» – «Так, молоденького паныча, что ли». – И Оришка ехидно захихикала.

Христя похолодела от этого хихиканья. Она сразу догадалась, что Оришка отделывается шутками, чтобы скрыть правду; вспомнила, как вчера Колесник наказывал ей беречь себя, не уходить далеко в лес, совсем не показываться в слободе – там, мол, опасно… что-то сболтнул про парубков… и замял этот разговор, обещав привезти хороший гостинец, если она себя будет хорошо вести. Теперь ей ясно было, какой наказ Колесник дал Оришке. Ей не верят на слово. Ее оставляют под надзором.

Пока Христя думала обо всем этом, Оришка продолжала:

– А я им отвечаю: «Что мне, старухе, искать? Панночка сами найдут. Да тут, – говорю, – окрест ни одного паныча нет. Завалящего и то не найдешь, ими и не пахнет». А они как засмеются. «Разве, – говорят, – панычами пахнет?» Забавные они, дай им Бог счастья.

– Я еще вот о чем хотела вас спросить, бабуся, – заставив себя улыбнуться, сказала Христя.

– Слушаю, панночка.

– Церковь далеко отсюда?

– Церковь? Самая близкая в Марьяновке.

– Хотелось бы мне пойти в воскресенье в церковь.

– Как, пешком?

– А что же?

– Ножки свои натрудите. Семь верст – не близко.

– А в слободе нельзя подводу нанять?

– Почему нельзя? И нанимать не надо. Кравченко даром подвезет. Он давно уж обещал меня в церковь повезти. А мне то некогда, то дом не на кого оставить. Дождемся воскресенья и поедем. Я уж не помню, когда в церкви была. Да там у меня и родичи живут, проведаю их заодно.

– Вот и хорошо, – сказала Христя. – И я погляжу, как люди в селе живут.

– Плохо, панночка, живут. Мужики – и ведут себя по-мужичьи.

В субботу Оришка напомнила Христе, что завтра с утра Кравченко заедет за ними. Христя еще вечером приготовила новую одежду: красную шелковую юбку, искусно вышитую сорочку из тонкого полотна, бархатную безрукавку. Она хотела показаться в Марьяновке в привычной для крестьян одежде. Этот наряд очень шел ей. Кроме того, ее неудержимо тянуло побывать в родном селе – может, она встретит старых подруг, знакомых. Узнают ли ее? Вряд ли… а она их узнает. Вспомнят минувшее, девичьи тайны. Вот будут удивляться, откуда ей все известно… Христя долго не могла уснуть, думая, кого бы из подруг больше удивить.

Чуть свет Христя встала, начала одеваться и к приезду Кравченко была уже совершенно готова. Как хороша она в этом наряде, как свежа! А черная коса, длинная и толстая, с ярко-красной лентой болталась ниже колен.

Кравченко, еще молодой человек, смотрел на нее во все глаза: обычно плутоватые, бегающие, они застыли от изумления. А Христя с усмешкой поглядывает на него. В глубине ее черных глаз веселые искорки.

– Садитесь, панночка, садитесь, – говорит Оришка, выходя на двор, тоже одетая в праздничное платье. Черный платок ерзал на ее седой голове, а халат из синей китайки доходил до пят. Она казалась наряженной жабой.

– А ты, Василь, и не постлал как следует, – сказала Оришка, взглянув на воз.

– Я сейчас, сейчас, – засуетился Кравченко и, бросив вожжи, наложил на сиденье соломы. – Бабуся, у вас нет лишнего рядна? Мягко будет, хоть бы и царевне тут сидеть.

Затем он постлал рядно, которое вынесла Оришка.

Туда подложит, там подоткнет. Сам любуется своей работой.

– Готово! – сказал он, ударив ладонью по сиденью. – Усаживайтесь.

Христя только собралась прыгнуть, как Василь подхватил ее сзади и усадил в повозку.

– О, вы прямо мастер.

– Не впервой, – сказал Кравченко. – Сколько я народу перевез – и не сочтешь!.. А ну, бабуся, садитесь скорей.

Он помог ей усесться.

– Ну, все уселись? Трогай, Васька!

Конь махнул хвостом и сразу рванул повозку. Кравченко бежал рядом.

– Не очень гони с горы, Василь, а то как бы не перевернуться, – предупредила Оришка.

– Не беспокойтесь. Такого коня на всем свете не сыщешь.

И в самом деле, еще не подъехали к горе, а конь уж замедлил шаг. По спуску он шел ровно, выгнув спину и подняв голову. Ни разу не тряхнул, не поскользнулся, а гора крутая.

– Ну что? Не говорил я вам? – торжествовал Кравченко. – Пусть Вовк на своем вороном так поедет! Он бы вам на таком спуске все кости растряс, если бы шею не свернул. Да и на ровном месте против моего не годится. Упрямый, сначала совсем не идет. А побежал версту-другую, уже отставать начнет. Гляди, мой Васька уже опередил его. Мы и на заклад бились. Рубль я выиграл. Хоть Вовк за своего сотню отдал, а я – только полсотни. Что с того, что конь у тебя гладкий, как боров, а не везет? Такому коню – грош цена. А это конь! Эй ты, басурман! – крикнул он и потянул вожжи. Конь сразу прибавил шаг. Будто и не шибко ступает, а повозка катится – только колеса гремят.

– Видели? У него ума больше, чем у всех слобожан.

– Что ж вы его басурманом кличете? – спросила Христя.

– Он татарской породы… Но!.. Село уж недалеко! – крикнул Кравченко, повернувшись к коню.

Вскоре показались сады, обычно окружающие каждое село. За ними – застава, площадь, а дальше – хаты, огороды, кривые улицы, перерезанные маленькими проулками. Христя не знает, на чем остановить свой взор. Давно ли она из села – его трудно узнать. За семь-восемь лет все переменилось. «Тут была хата Вовчихи, где мы собирались на посиделки. От нее и следа не осталось. Она стояла на распутье – теперь тут все застроили, перегородили. А чья это хата покрыта дранкой? Это уже новинка. При мне этого никогда не было. Видно, какой-то богатей здесь поселился – двор обнесен забором… А вот, кажется, хата Супруненко… она самая… покосилась, осела. Когда-то таким страхолюдом был этот Супруненко. А теперь? Может, его и на свете уж нет?…»

Они выехали на площадь. Вот и церковь. Какой она казалась когда-то Христе большой и красивой, а теперь и она осела – ее почти не видать из-за лип, буйно разросшихся вокруг. А кладбище по-прежнему заросло травой. Так же белеет узенькая тропинка вокруг церкви, словно кто-то разостлал кусок холста. И люди снуют… девчата расселись в холодке, парни поглядывают на них из-за деревьев. Около самой церкви дети играют на травке. Христю так потянуло к ним. Как только конь остановился у церковных ворот, она соскочила с повозки и бегом бросилась на церковный двор.