На испытаниях

– Правильно! – поддержал его Теткин. – Я тоже не вижу. Говорят, в капиталистических странах ослу кисть к хвосту привязывают, он и рисует, а потом эти картины продают за большие деньги…

– Молчите, Теткин, – отмахнулась Лида и повернула к Скворцову страдающие глаза. – Вы ничего не видите в этой картине? Нет, ничего вы не видите! Какие же вам картины нравятся?

– Какие? Ну, многие… – неопределенно отвечал Скворцов.

К этому вопросу он был не подготовлен. В живописи он был слаб. Он вообще во многих вещах был слаб и отлично это сознавал, но до того был восприимчив и чуток и к тому же так хорошо владел речью, что зачастую с полуслова понимал что к чему и умел казаться неопытному глазу чуть ли не знатоком. Сейчас он тянул время, чтобы поймать намек, хоть маленький… Тут бы он развернулся.

– Какие же именно?

Фу-ты черт, как на грех, он не мог вспомнить ни одной картины: ни названия, ни художника. Одна, впрочем, сейчас представилась ему очень отчетливо: тюремная камера, вода, крысы на кровати, бледная женщина с открытыми плечами, откинувшая голову в страшном отчаянии… Красивая картина! Как же ее?

– "Не ждали", – подсказал Джапаридзе.

– Да, "Не ждали", конечно, неплохая картина, – мгновенно подхватил Скворцов и только что собрался по поводу этой совершенно неизвестной ему картины сказать что-нибудь этакое общее, ни к чему не обязывающее, как ему стало стыдно халтурить при этих простых и печальных серых глазах. Неожиданно для себя он признался: – По правде говоря, я ничего не понимаю в живописи.

– Я так и думала.

Разговор об искусстве на этом кончился, потому что вошла официантка в белом передничке – толстенькая, румяная, лакированная, до того похожая на кустарную "матрешку", что хотелось разнять ее и вынуть другую.

– Симочка! – закричал Скворцов. – Здравствуйте, деточка, вы цветете, как роза, рад вас видеть! Посмотрим, чем вы нас накормите, не знаю, как другие, а лично я уже почти умер от голода.

Симочка лупнула на пего круглым синим глазом и сказала:

– Блюдов нет, супа не в чего дожить.

– Ай-яй-яй, как же так?

– Да ничего, мы зараз намоем, давайте заказы приму.

– А что у вас есть?

– Борщ, котлеты.

– Борщ "бэ эс"?

– Сметану всю покушали, осталось только для генеральского.

– А вы, Симочка, как-нибудь, а? – подмигнул ей Скворцов.

Симочка, не отвечая, записала: "Семь борщей, семь котлет" – и вышла.

– Делать нечего, – сказал Скворцов. – Придется ждать, пока будут намыты эти блюда – так здесь называют глубокие тарелки.

– Черт, я здесь почему-то всегда жрать хочу, – пожаловался Теткин. Пока ожидать, можно и загнуться.

– Теткин, тебе необходимо усвоить лучшие черты русского народа: ясный ум и терпение, – сказал Скворцов. – Вот, например, в нашей тяжелой ситуации что может сделать терпеливый человек? Отвлечь себя от пошлой мысли о еде чтением художественной литературы.

Он снял с углового столика серую тетрадь с карандашом на веревке.

– Перед вами, как следует из надписи на обложке, "Книга жалоб и предложений". Предложения, как обычно, отсутствуют или интереса не представляют, зато жалобы… Сам Чехов мог бы позавидовать. – Ему все еще было неловко, что он осрамился с живописью, и он особенно напирал на Чехова: – Проезжая мимо станции, у меня слетела шляпа.

– Читай-читай, – сказал Теткин. – Знаем, что грамотный.

– Внимание! – начал Скворцов. – Пример номер один. Скромная, сдержанная, немногословная жалоба, полная, несмотря на это, подлинной душевной боли: "Прошу обратить самое серьезное внимание на обслуживание посетителей столовой, которое происходит крайне медленно и грубо. Подполковник Ляхов". Погодите смеяться, главное здесь не жалоба, а ответ на нее: "Товарищ подполковник, рассмотрев вашу жалобу, факты не подтвердились, ибо ваша грубость отвечалась взаимностью. Зав. столовой Щукина".

Засмеялись все, кроме Лиды Ромнич. Нет у нее чувства юмора, что ли?

– Зав. столовой Щукина – талант! – сказал генерал Сиверс.

– А вот, – читал дальше Скворцов, – жалоба номер два: крик души, оставшийся без ответа. Слушайте, это почти стихи: "Возмущен приготовлением гуся. Сырой совершенно, да к тому же, вероятно, старый гусь. Снимает ли кто-нибудь пробу с подобного деликатеса, как гусь? Подержал в зубах и положил обратно в тарелку. Уплатил три пятнадцать. За что?"

Засмеялись все, даже Лида. Она смеялась словно с неохотой, нагнув голову и отвернувшись, по-детски вытирая слезы ладошкой, и Скворцов рад был, что она смеется, ужасно рад! Хорошо смеялся и Чехардин. Он все повторял: "Гусь! Гусь! Гусь!" – и опять начинал хохотать. Смеясь, он казался куда добрее и проще.

– А вот еще… – начал Скворцов, но не закончил.

Появилась Симочка с подносом, на котором в два этажа громоздились тарелки. Борщ был коричневый, пожилой, очевидно не раз разогретый, но зато в каждой тарелке плавал кружочек сметаны.

– Ай да Симочка! – завопил Скворцов. – За сметану вас расцеловать надо!

– Я – мужняя жена, – рассудительно ответила Симочка.

Принялись за борщ. Тут отворилась дверь и, неся перед собой живот, вошел огромного роста, толстоплечий, львино-седой генерал. Бодро подрагивая плечами и грудью, он направился прямо к столу, за которым сидел Сиверс.

– Здравия желаю, товарищ генерал. Меня зовут Гиндин, Семен Миронович. Вы меня еще не знаете, зато я вас знаю. Ничего, теперь вы меня узнаете; раз уже приехали в мое хозяйство, вам придется меня узнать. Прошу свободно обращаться по любому вопросу. А сейчас – я за вами. Мне только что донесли, что вы собираетесь обедать здесь, во втором зале. Зачем же? Для таких гостей, как вы, у нас есть другой зал, специальный. Напрасно вас сюда даже пустили, надо было направить прямо туда! Но, знаете, пока дисциплинируешь этих людей… Пройдемте со мной, товарищ генерал!

– Вольно, – сказал генерал Сиверс. – Садитесь.

Это Гиндину не понравилось, но он придвинул стул и сел.

– Так как же, пойдем?

– Да нет уж, лучше я здесь останусь, со споим народом. – Сиверс обвел рукой присутствующих. – Я, знаете, из тех руководителей, которые неразлучны с народом.

– Вольному воля, – сказал генерал Гиндин, начиная сердиться, но сохраняя светский тон. – Все-таки я еще раз советую пойти. Угощу жареной уткой.

– Уткой, говорите? – Сиверс как бы задумался. – Нет, покорнейше благодарю, не надо. Огорчен, но вынужден отказаться. Кстати, пользуюсь случаем выразить вам свое восхищение.

– По какому поводу?

– Изумлен тонкостью обращения, достигнутой во вверенной вам части.

– В каком смысле? – щекотливо спросил Гиндин.

– В гоголевском. Помните: "У нас на Руси если не угнались еще кой в чем другом за иностранцами (прошу прощения, не я, не я, Гоголь!), то далеко перегнали их в умении обращаться… У нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, как с тем, у кого их триста…"

– Поражен вашей прекрасной памятью, – прервал его генерал Гиндин. – В других условиях я душевно рад был бы вас выслушать, но теперь меня призывают дела. Служба, знаете ли, долг службы…

– Скажите! А вот у меня времени как раз сколько угодно. Тем более что во вверенной вам столовой не очень-то торопятся со сменой блюд. Прошу вас, прослушайте еще один – только один! – поучительный отрывок…

– Мне, право же, некогда. – Генерал Гиндин стал вставать.

– Одну минуточку, – засуетился генерал Сиверс, удерживая его за руку. В качестве личного одолжения. "Чичиков заглянул в городской сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся…"

– Не понимаю, какое это имеет…

– Сейчас поймете. Помните, как о них было сказано в газетке: "Город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых дерев…"

– Мне, право…

– "…и было умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали и струили потоки слез в знак признательности к господину градоначальнику…"

У Гиндина покраснел лоб. Он встал.

– Я вас понял, товарищ генерал. К вашему счастью, я долго служил на Кавказе и усвоил заповедь: гость – лицо священное. Выше всего – долг гостеприимства. Несмотря на это, я все же сообщу вам свое мнение по затронутому вопросу: легче выучить наизусть Гоголя, чем вырастить хотя бы одно дерево. Будьте здоровы.

Он поклонился и вышел. Дверь с ветром захлопнулась.

– Забавное кино! – захохотал Теткин.

Генерал Сиверс невозмутимо принялся за свой остывший борщ.

Лида Ромнич спросила:

– Это тот самый генерал Гиндин, который к каждому дереву прикрепил офицера?

– Тот самый, – ответил Скворцов. – Любопытный человек, кстати говоря.

– Матерый бюрократ? – полуутвердительно спросил Ваня Манин. Он очень ценил формулировки и каждое явление сразу старался увязать с терминологией.

– Ну, нет, – ответил Скворцов. – Что хотите: властолюбец, деспот, хам, но не бюрократ.

– Власть любит, что верно, то верно! – поддержал Теткин. – Он тут таких строгостей понавел! Этой зимой – знаете, как здесь бывает холодно? вызвал он одного капитана, стружку снять, а тот – в шинели. Гиндин на него: "Почему в шинели?" – "Холодно, товарищ генерал". – "Ничего, снимите, сейчас вам будет жарко".

Теткин захохотал.

– Самодур? – с надеждой спросил Манин.

– Пожалуй, и самодур, – ответил Скворцов, – но только его это не исчерпывает. Гиндин – сложное явление. Энергичен, умен, талантлив, дело у него горит… Знаете, что здесь до него было? Пустыня, глушь, дичь, одни землянки да помойные ямы. За водой на реку с коромыслом ходили. Весь наш городок – это же Гиндин построил! И в каких условиях! Жара, воды нет, люди от болезней так и валятся…

Скворцов говорил горячо и почему-то даже без юмора. Его поддержал Чехардин:

– Согласен с вами. Генерал Гиндин – любопытнейший тип. Это хозяйственник особого рода, хозяйственник-гений, такие могут вырастать только у нас, выковываются в процессе преодоления трудностей… Вы подумайте только, каково хозяйственнику в наших условиях: направо пойдешь – коня потеряешь, налево – сам погибнешь… А этот Гиндин ни черта не боится. У него к законам отношение конструктивное. Если надо – заплатит сверхурочные, проведет расходы по другой рубрике, из-под земли достанет лимитные фонды, бездельника уволит, хорошего работника переманит… Вместе с тем, без сомнения, субъективно честен. Никогда ничего не сделал для себя лично. Здесь ему предлагали отдельный коттедж – отказался. Так и живет в гостинице.

– А семья? – спросил Манин.

– В Москве, – ответил Теткин. – Жена пожилая, дети взрослые – чего они сюда поедут? Он к себе выписал папу – занятный, между прочим, старик! так и живет вдвоем с папочкой. Очень любящий сын.

– Так долго жить в разлуке с семьей – это может привести к моральному разложению, – заметил Манин.

– Не беспокойся, уже привело, – засмеялся Теткин.

Генерал Сиверс положил ложку и сказал:

– Достойный человек. Зря я его обидел. Попутал бес.

Симочка внесла вторые.

6

Испытания затянулись. Генерал Сиверс вернулся в свою гостиницу поздно вечером. Он довольно долго звонил у подъезда. Заспанная дежурная в наскоро наброшенном халате, с волосами, накрученными на бигуди, отворила ему дверь и конфузливо скрылась. Он поднялся к себе на второй этаж. В двухкомнатном номере было душно. Очень хотелось вымыться.

Он прошел в ванную, отвернул кран – воды не было. Ну-ну. Кое-как, черпая кружкой из ведра, он вымыл над раковиной лицо и руки, вернулся в номер и распахнул окно. На улице было так же душно. Удручающе теплый ночной воздух не шевелился. Вдали, чуть смягченные дрожащей дымкой, мигали и роились огни Лихаревки. Где-то завыла сирена и замолчала; потом послышался отдаленный гул, похожий на рыкание множества львов; яркий огненный след стремительной дорожкой пересек небо, посветил и погас… Как всегда, в ночное время на объектах шли работы.

Генерал Сиверс отошел от окна. Нет, нельзя сказать, решительного успеха сегодня не было. Но и отрицательного результата – тоже. А это важно отсутствие отрицательного результата. Посмотрим, посмотрим.

Тишина в номере была настороженной, полной мелких разнообразных звуков. В водопроводных трубах не прекращалась чмокающая, булькающая суетня. У потолка, в матовом плафоне, с легким постукиванием возились лесные клопы особой местной породы – крупные, жесткие, панцирные – клопы-рыцари. К этим обитателям номера он уже привык; они жили своей странной, сосредоточенной жизнью, особенно оживляясь по ночам, когда они собирались в ламповом колпаке на какие-то свои клопиные турниры…

Под лампой, на круглом столе, покрытом зеленой бархатной скатертью, белел прямоугольник – письмо. Сиверс его распечатал.

"Дорогой Саша, – писала жена, – как ты там поживаешь? Ради бога, будь осторожен, я всегда за тебя волнуюсь. Я без тебя скучаю, мальчики – тоже. У нас пока все благополучно, главное – здоровы. Володя ходит весь счастливый и гордый: его корреспонденцию напечатали в "Комсомольской правде". Юра получил премию на конкурсе авиамоделистов. А Коля вчера опять упал в грязь и штаны порвал…"

Генерал Сиверс усмехнулся и пробормотал:

– От каждого – по способностям, каждому – по потребностям.

Коля, младшенький, был его любимец: красив, строптив, черноглаз картина!

"Постарайся не слишком задерживаться, – писала дальше жена, – мне что-то страшно без тебя и очень тоскливо. Приходят разные мысли. Вчера был Борис Николаевич, рассказывал: Доллер заболел. Ситников тоже. Относительно Доллера еще можно было ожидать, но Ситников всех удивил. Борис Николаевич беспокоится о твоем здоровье. Здесь все время идут дожди, так и лето пройдет, а тепла мы еще не видели. Ну, будь здоров. Целую тебя, мой дорогой, и жду. Твоя Лиля"…"Заболел"… Так давно уже называют арест… Тоже секретность! Что ж, болей не болей…

Письмо было без даты – глупейшая женская манера! Сиверс исследовал конверт – отправлено авиапочтой, четыре дня назад. Он еще раз перечитал письмо – выражение какой-то досадливой нежности прошло по его лицу. "Глупая ты моя, глупая", – сказал он куда-то в себя. Потом разорвал письмо на мелкие квадратики, поискал под столом корзину – ее не оказалось – и бросил обрывки в пепельницу. В дверь постучали.

– Avanti! – крикнул Сиверс.

Никто не входил.

– Войдите! Avanti по-итальянски "войдите"!

Дверь открылась. На пороге, занимая чуть ли не весь дверной проем, стоял генерал Гиндин. В руках у него была бутылка коньяка.

– Разрешите войти?

– Конечно, конечно! Милости просим! Садитесь, гостем будете.

Генерал Гиндин сел и поставил бутылку на стол.

– Пришел поинтересоваться, как вы тут устроились? Долг хозяина. Нет ли у вас в чем-нибудь недостатка? Только откровенно!

– Нет, благодарю вас, недостатка ни в чем не замечается. Напротив, все превосходно.

– Как вас устраивает номер?

– Благодарю вас, номер замечательный.

– Обслуживание?

– Отличнейшее.

– Летом у нас, – сказал Гиндин, – нередко бывают перебои с водой… Знаете, трудности роста… Вам приходится в связи с этим испытывать неудобства…

– Помилуйте, какие неудобства? Я даже не заметил, что воды нет.

Генерал Гиндин засмеялся:

– Ну, ладно, довольно церемоний. Я долго работал на Дальнем Востоке и слышал там одну китайскую формулу вежливости; на русском языке она звучит примерно так: "Шарик моей благодарности катится по коридору вашей любезности, и пусть коридор вашей любезности будет бесконечным для шарика моей благодарности". Хватит катать шарик по коридорам. Говорю просто и ясно: зашел я к вам потому, что хотел с вами поближе познакомиться, провести время в приятной беседе, выпить бутылочку коньяка… Кстати, коньяк французский, настоящий "мартель". Здесь, в нашей деревне, такой коньяк оценить некому. Я в вас подозреваю знатока.

– Помилуйте, какой же я знаток? Впрочем, в свое время я этим вопросом отчасти интересовался. Знаете, в чем главное преимущество знаменитых французских коньяков? Отнюдь не в качествах самой лозы, а в качествах дуба, из которого делаются бочки. Сама по себе французская лоза, так называемая folle blanche, из которой выделываются коньячные спирты, не так уж превосходит наши кавказские, особенно армянские, сорта. Но дуб…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.