Винный склад

Ночью Алкапарронъ, сидя на корточкахъ сзади ея постели, избѣгая ея взглядовъ, чтобы свободнѣе плакать, видѣлъ при свѣтѣ свѣчи до чего стали прозрачными ея уши и ноздри.

Надсмотрщикъ, встревоженный состояніемъ больной, совѣтовалъ позвать изъ города доктора.

– Это не по-христиански, тетка Алкапаррона, бѣдная дѣвушка умираетъ какъ ждвотное.

Но она съ негодованіемъ протестовала:

– Доктора? Доктора созданы только для сеиьоровъ, для богатыхъ. А кто заплатитъ за него?… Притомъ во всю свою жизнь она не нуждалась въ докторѣ и дожила до старости. Люди ея плѣмени, хотя и бѣдные, имѣютъ свой небольшой запасъ науки, къ которой часто прибѣгаютъ и гаши[12].

И позванная ею, явилась на мызу ея кума, древнѣйшая цыганка, которая пользовалась большой славой цѣлительницы въ Хересѣ и его окрестностяхъ.

Выслушавъ Алкапаррону, старуха ощупала несчастный скелетъ больной, одобряя всѣ предположенія своей пріятельницы. Она права: это внезапный испугъ, испорченная кровь, которая бросилась дѣвушкѣ на грудь и душитъ ее.

Цѣлый вечеръ онѣ проходили вдвоемъ по сосѣднимъ холмамъ, отыскивая травы, и попросили у жены Сарандильи самыя нелѣпыя снадобья для знаменитой припарки, которую собирались смастерить. Ночью обитатели людской молчаливо съ легковѣрнымъ уваженіемъ поселянъ ко всему чудесному, наблюдали манипуляція, двухъ колдуній кругомъ горшка, придвинутаго къ огню.

Больная смиренно выпила отваръ и дала обложитъ себѣ грудъ припаркой, таинственно приготовленной двумя старухами, какъ будто въ ней заключалосъ сверхъестественное могущество. Кума, не разъ дѣлавшая чудеса, отрицала свою мудрость, если раньше двухъ дней ей не удастся потушитъ огненный клубокъ, душившій дѣвушку.

Но два дня прошли, и еще два дня, а бѣдная Мари-Крусъ не чувствовала облегченія.

Алкапарронъ продолжалъ плакать, уходя изъ людской, чтобы больная не слышала. Съ каждымъ днемъ хуже ей! Она не можетъ лежать, задыхается. Его мать перестала уже ходить въ поле, и оставалась въ людской, чтобы ухаживать за Мари-Крусъ. Даже когда она спала, нужно было ее приподымать, и поддерживать въ сидячемъ положеніи, въ то время какъ грудь ея волновалась словно хрипѣніемъ сломаннаго раздувательнаго мѣха.

– Ахъ, Господи! – стоналъ цыганъ, теряя послѣднюю надежду. – Совершенно такъ, какъ птички, когда ихъ ранятъ.

Рафаэль не смѣлъ ничего совѣтовать семьѣ, и входилъ повидать больную только лишь въ то время, когда поденщики были въ полѣ.

Болѣзнъ Мари-Крусъ и кутежъ на мызѣ хозяина поставили его во враждебныя отношенія ко всѣмъ обитателямъ людской..

Нѣкоторыя изъ дѣвушевъ, когда къ нимъ вернулся разумъ послѣ той пьяной ночи, ушли, домой, въ горы, не желая больше оставаться на мызѣ. Онѣ ругали манихеросъ[13], заботливости которыхъ родные поручили ихъ, а тѣ первые посовѣтовали имъ идти съ дономъ-Луисомъ. И послѣ того, какъ онѣ разгласили среди рабочихъ, вернувшихся въ воскресенье вечеромъ, случившееся наканунѣ ночью, онѣ однѣ пустились въ обратный путь домой, разсказывая всѣмъ о скандалахъ на мызѣ.

Поденщики, вернувшись въ Матансуэлу, уже не застали тамъ хозяидн. Онъ и вся его компанія, хорошенько проспавшись, уѣхали въ Хересъ, какъ всегда веселые и шумно развлекаясь. Въ негодованіи своемъ рабочіе возложили всю отвѣтственность за случившееся на надсмотрщика и на все правительство мызы. Сеньорито былъ далекъ, да притомъ же они ѣли его хлѣбъ.

Нѣкоторые изъ тѣхъ, которые оставалисъ въ людской въ ночь кутежа, должны были взять разсчетъ и искать работу на другахъ мызахъ. Товарищи были возмущены. Готовились удары кинжаловъ. Пьяницы! Изъ-за четырехъ бутылокъ вина они продали дѣвушекъ, годившихся имъ въ дочери!..

Хуанонъ однажды очутился глазъ на глазъ съ надсмотрщикомъ.

– Итакъ, – сказалъ онъ, плюнувъ на полъ съ презрителънымъ видомъ, – ты доставляешь хозяину дѣвушекъ изъ людской, чтобы онъ позабавился? Ты пойдешь далеко, Рафаэль. Мы теперь знаемъ, на что ты пригоденъ.

Надсмотрщикъ вскочилъ, точно его ударили ножомъ.

– Я самъ знаю, на что я пригоденъ. А также и на то, чтобы убить человѣка лицомъ къ лицу, если ояъ оскорбитъ меня.

И уязвленный въ своей гордости, онъ съ вызывающимъ видомъ смотрѣлъ на Хуанона и на самыхъ отважныхъ изъ поденщиковъ, держа наготовѣ ножъ въ карманѣ своей куртки, всегда на чеку, чтобы кинуться на нихъ при малѣйшемъ вызовѣ. Желая доказать, что онъ не боится людей, которые хотятъ дать выходъ старому злопамятству своему противъ надзирателя за ихъ работой, Рафаэлъ старался оправдать хозяина.

– Это была шутка. Донъ-Луисъ выпустилъ быка, чтобы позабавиться, никому не вредя. To, что произошло, было лишь несчастной случайностью.

И изъ гордости Рафаэль не говорилъ, что именно онъ отвелъ животное въ конюшню, освободивъ бѣдную цыганку отъ роговъ, которые жестоко разрывали ей платье. Точно также умолчалъ Рафаэль и о своей стычкѣ съ хозяиномъ, послѣ того какъ онъ спасъ Мари-Крусъ; о томъ, съ какой откровенностью онъ его порицалъ, о бѣшенствѣ донъ-Луиса, собиравшагося дать ему пощечину, точно онъ былъ одинъ изъ головорѣзовъ его свиты.

Рафаэль крѣпко стиснулъ ему руку своей рукой, повернувъ его какъ ребенка, и одновременно другой рукой сталъ доставать свой ножъ съ такимъ рѣшительнымъ видомъ, что Чиво не отважился подойти къ нему, несмотря на громкій зовъ сеньорито, приказывавшаго ему убить этого человѣка.

И тотъ же храбрецъ, страшась надсмотрщика, уладилъ дѣло, поучительно объявляя, что всѣ они трое одинаково доблестны, а доблестные люди не должны ссоритъся другъ съ другомъ. И они вмѣстѣ выпили послѣдній стаканъ вина, въ то время, какъ Маркезита храпѣла подъ столомъ, а дѣвушки, внѣ себя отъ испуга, убѣжали въ людскую.

Когда недѣлю спустя Рафаэль былъ вызванъ въ хозяину, онъ поѣхалъ въ Хересъ въ полной увѣренности, что не вернется больше въ Матансуэлу. Его навѣрно вызвали для сообщенія ему о томъ, что на его мѣсто найденъ другой надсмотрщикъ. Но безумный Дюпонъ встрѣтилъ его съ веселымъ видомъ.

Наканунѣ онъ окончательно поссорился съ своей двоюродной сестрой. Ея капризы и скандалы надоѣли ему. Теперь онъ будетъ серьезнымъ человѣкомъ, чтобы не причинять непріятностей дону-Пабло, замѣняющему ему какъ бы отца. Онъ думаетъ посвятить себя политикѣ, сдѣлаться депутатомъ. Другіе его земляки состоять же депутатами, не обладая иными достоинсгвами, кромѣ такого же состоянія и рожденія, какъ и его. При томъ же, онъ разсчитываетъ на поддержку отцовъ іезуитовъ, бывшихъ своихъ учителей, которые сочтутъ за счастье для себя видѣть его въ домѣ дона-Пабло, превратившагося въ серьезнаго человѣка и занятаго защитой священныхъ общественныхъ интересовъ.

Но онъ быстро утомился говорить въ такомъ тонѣ, и взглянулъ на надсмотрщика съ нѣкоторымъ любопытствомъ.

– Рафаэлъ, знаешь ли ты, что ты храбрецъ?

Это было единственнымъ его намекомъ на сцену той ночи. Затѣмъ, словно раскаявшись въ томъ, что онъ выдалъ такъ безусловно этотъ аттестатъ храбрости, донъ-Луисъ скромно добавилъ:

– Я, ты и Чиво, мы трое самые величайшіе храбрецы во всемъ Хересѣ. Пусть бы только кто-нибудь всталъ бы намъ на дорогѣ.

Рафаэль слушалъ его безстрастно, съ почтительнымъ видомъ хорошаго слуги. Единственное во всемъ этомъ, интересовавшее его, была увѣренность, что онъ остается въ Матансуэлѣ.

Затѣмъ хозяинъ спросилъ его, что новенькаго на мызѣ. Могущественный донъ-Пабло, всегда все знавшій, выбранилъ его за его кутежъ, о которомъ много разговора въ Хересѣ (эти слова онъ говоридъ съ нѣкоторой гордостью), упомянулъ о какой-то цыганкѣ, будто бы заболѣвшей отъ испуга. «Что это такое?» И онъ съ видомъ досады выслушалъ объясненія Рафаэля.

– Въ сущности ровно ничего. Мы отлично знаемъ, какъ цыгане всегда все преувеличиваютъ. Это пустяки. Испугъ изъ-за выпущеннаго на дворъ быка!.. Но вѣдь шутка эта самая что ни на есть обыденная.

И онъ перечислилъ всѣ деревенскіе кутежи богатыхъ людей, финаломъ которыхъ была остроумная эта шутка. Потомъ, съ великодушнымъ жестомъ, онъ издалъ приказаніе своему надсмотрщику:

– Дай этимъ добрымъ людямъ все, чтобы имъ ни понадобилось. Выдай дѣвушкѣ ея поденную плату за время ея болѣзни. Я хочу, чтобы мой двоюродный братъ убѣдился бы, что я не такой дурной человѣкъ, какъ онъ думаетъ, и тоже умѣю оказывать милосердіе, когда мнѣ вздумается.

Выйдя изъ дома хозяина, Рафаэлъ, сѣвъ верхомъ, пришпорилъ лошадь, чтобы побывать въ Марчамало прежде, чѣмъ вернуться на мызу, но его задержали около «Собранія ѣздоковъ».

Самые богатые сеньоритосы Хереса побросали свои стаканы съ виномъ, чтобы выбѣжать на улицу, окруживъ здѣсь лошадь надсмотрщика. Они хотвли подробнѣе узнать о случившемся въ Матансуэлѣ. Этотъ Луисъ такъ часто хвастаетъ, разсказывая о своихъ подвигахъ. И когда Рафаэль отвѣтилъ имъ серьезно, въ нѣсколькихъ словахъ, они всѣ разсмѣялись, найдя подтвержденіе уже слышаннымъ ими извѣстіямъ. Выпущенный быкъ, преслѣдующій пьяныхъ поденщицъ, вызывалъ шумные взрывы хохота у молодыхъ людей, которые, распивая вино, укрощая лошадей и толкуя о женщинахъ, ожидали то время, когда они отъ отцовъ своихъ унаслѣдуютъ богатство и земельную собственность всего Хереса. Вотъ такъ молодецъ этотъ донъ-Луисъ! И подумать, что они не присутствовали при этой его затѣѣ. Нѣкоторые съ горечью вспоминали, что онъ ихъ приглашалъ на кутежъ и сѣтовали на свое отсутствіе.

Одинъ изъ нихъ спросилъ, вѣрно ли, что дѣвушка изъ людской заболѣла отъ внезапнаго испуга? Когда Рафаэль сообщилъ, что это цыганка, многіе пожали плечами. Цыганка! Она поправится скоро! Другіе, знавшіе Алкапаррона и разныя плутовскія его продѣлки, смѣялись, услыхавъ, что больная изъ его семьи. И всѣ, забывъ о цыганкѣ, опять принялись обсуждать остроумную выходку безумнаго Дюпона, и обращались съ новыми вопросами къ Рафаэлю, желая узнать, что дѣлала Маркезита въ то время, какъ ея любовникъ выпускалъ быка, и долго ли быкъ бѣгалъ на свободѣ.

Когда Рафаэлю ничего больше не оставалось сообщить, всѣ юнцы вернулись въ «Собраніе», не простившись съ нимъ. Разъ ихъ любопытство было удовлетворено, какое имъ было дѣло до рабочаго, для котораго они такъ поспѣшно повставали изъ-за стола.

Надсмотрщикъ пустилъ свою лошадь галопомъ, желая какъ можно скорѣе добраться до Марчамало. Марія де-ла-Лусъ не видѣла его въ теченіе двухъ недѣль и встрѣтила его непривѣтливо. Также и до нихъ дошла преувеличенная разными пересудами вѣсть о случившемся въ Матансуэлѣ.

Приказчикъ качалъ головой, порицая происшествіе, и дочь его, воспользовавшись тѣмъ, что сеньоръ Ферминъ вышелъ на нѣкоторое время, накинулась на своего жениха, точно одинъ онъ былъ отвѣтственъ за скандалъ, случившійая на мызѣ. Ахъ, проклятый! Вотъ почему онъ столько времени не пріѣзжалъ на виноградникъ! Сеньоръ возвращается снова въ прежнимъ своимъ нравамъ веселаго кутилы и превращаетъ въ домъ безстыдства эту мызу, о которой она мечтала, какъ о гнѣздышкѣ чіистой, законной любви.

– Молчи, безсовѣстный. He хочу слышать твоихъ оправданій, я знаю тебя…

И бѣдный надсмотрщикъ почти что плакалъ, оскорбленный несправедливостью невѣсты. Обращаться съ нимъ такъ, послѣ испытанія, которому его подвергло пьяное безстыдство Маркезиты, о чемъ онъ умалчивалъ изъ уваженія къ Маріи де-ла-Лусъ. Онъ оправдывался, указывая аа свое подчиненное положеніе. Вѣдь онъ же не болѣе, ккжъ только слуга, которому приходится закрывать глаза на многія вещи, чтобы не лишиться своего мѣста. Что могъ бы сдѣлать ея отецъ, еслибъ владѣлецъ виноградника былъ бы такимъ же кутилой, какъ его господинъ?…

Рафаэль уѣхалъ изъ Марчамало, нѣсколько утишивъ гнѣвъ своей невѣсты, но онъ увезъ въ душѣ, словно острую боль, ту суровость, съ которой простилась съ нимъ Марія де-ла-Лусъ. Господи, этотъ его сеньорито! Сколько непріятностей доставляютъ ему его развлеченія!.. Медленно возвращался онъ въ Матансуэлу, думая о враждебномъ отношеніи къ нему поденщиковъ, объ этой дѣвушвѣ, быстро гаснувшей, въ то время какъ тамъ, въ городѣ, праздные ліоди говордли о ней и о ея испугѣ съ громкимъ смѣхомъ.

Едва онъ сошелъ съ лошади, какъ увидѣлъ Алкапаррона, скитавшагося съ безумными жестами по двору мызы, словно обиліе его горя не уживалосъ подъ крышей.

– Она умираетъ, сеньоръ Рафаэль. Уже недѣлю мучается она. Бѣдняжка не можетъ лежать, и день и ночь сидитъ вытянувъ руки, двигая ими вотъ такъ… такъ, точно она ищетъ свое здоровьице, навсегда улетѣвшее отъ нея. Ахъ, бѣдная моя, Мари-Крусъ! Сестра души моей!..

И издавалъ онъ эти возгласы точно ревъ, съ трашческой экспансивностью цыганскаго племени, которое нуждается въ свободномъ пространствѣ для своихъ горестей.

Надсмотрщикъ вошелъ въ людскую и прежде, чѣмъ добратъся до кучи лохмотьевъ, которую иредставляла изъ себя постель больной, онъ услышалъ шумъ ея дыханія, словно болѣзненное пыхтѣніе испорченнаго раздувальнаго мѣха, которымъ расширялся и сокращался несчастный реберный ацпаратъ ея груди.

Чувствуя, что задыхается, она съ дрожью смертельнаго томленія разстегивала рваный свой корсажъ, обнажая грудь чахоточнаго мальчика, бѣлизны жеванной бумаги, безъ другихъ признаковъ своего пола, кромѣ двухъ смуглыхъ шариковъ, ввалившихся посреди ея реберъ. Она дышала, поворачивая голову туда и сюда, точно желая вобрать въ себя весь воздухъ. Въ нѣкоторыя минуты глаза ея расширялись съ выраженіемъ ужаса, точно она чувствовала прикосновеніе чего-то холоднаго и незримаго въ сжатыхъ рукахъ, которыя она протягавала передъ собой.

Тетка Алкапаррона питала уже меньше увѣренности въ выздоровленіи ея, чѣмъ въ началѣ ея болѣзни.

– Еслибъ она толъко могла выкинуть изъ себя все это дурное, что у нея внутри! – говорила; она, глядя на Рафаэля.

И вытарая холодный и липкій потъ съ лица больной, она ей предлагала кувшинъ съ водой.

– Пей, дитія души моей! Бѣлая моя голубка!..

И несчастная голубка, раненая на смерть, глотнувъ воды, высовывала языкъ, касаясь имъ своихъ синихъ губъ, словно желая продлить ощущеніе прохлады; свой сухой языкъ, выжженный, цвѣта варенаго бычачьяго языка.

По временамъ шумное дыханіе ея прерывалось сухимъ кашлемъ и выплевываніемъ мокроты, окрашенной кровью. Старуха качала головой. Она ждала нѣчто черное, ужасное, цѣлые ручьи гнилости, которые выходя унесли бы съ собой и всю болѣзнь дѣвушки.

Надсмотрщикъ сообщилъ теткѣ Алкапарронъ о пяти червонцахъ, которые онъ имѣетъ передатъ ей по приказанію хозяина, и глаза цыганки просвѣтлѣли.

– Да, донъ-Луисъ истинный кабальеро! Всему причной лишь злая судьба дѣвушки, несчастная случайность. Пустъ Богъ вознаградитъ сеньорито!..

И старуха отошла отъ постели больной, чтобы проводить надсмотрщика до дверей, бормоча похвалы хозяину, спрашивая, когда ей можно явиться къ Рафаэлю получить деньги.

Прошло два дня. Десять прошло съ тѣхъ поръ, какъ Мари-Крусъ заболѣла. Поденщики въ людской казалосъ привыкли ужъ видѣть цыганку, сидящую на своей кучѣ лохмотьевъ, и слышать ея болѣзненное дыханіе. Время отъ времени нѣкоторые поговаривали о томъ, чтобы отправиться въ Хересъ за помощью и привести доктора, но имъ отвѣчали пожиманіемъ плечъ, словно полагали, что это состояніе больной можеть продолжаться безконечно.

Ночью поденщики засыпали, убаюкиваемые этимъ громкимъ пыхтѣніемъ сломаннаго раздувальнаго мѣха, исходящаго изъ угла комнаты. Они привыкли видѣть больную и уже проходили мимо нея, не глядя на нее, смѣясь и громко разговаривая. И только тогда оборачивали они головы съ нѣкоторымъ безпокойствомъ, когда въ теченіе нѣсколькихъ минутъ переставало раздаватъся тяжкое дыханіе.

Члены семьи Алкапарроновъ, измученные безсонными ночами, сидѣли неподвижно на полу, кругомъ постели больной, не рѣшаясь идти въ поле на заработокъ.

Однажды вечеромъ старуха разразиласъ громкимъ крикомъ. Дѣвушка умираетъ – она задыхается!.. Она, такая слабая, что едва могла двигатпь руками, теперь перекручивала весь свой костяной скелетъ съ необычайяой силой смертельнаго томленія, и эти порывы ея были таковы, что тетка едва могла удержать ее въ своихъ объятіяхъ. Опираясь на пятки, больная вставала, выгибаясь, какъ лукъ, съ выпяченной впередъ, тяжело дышащей грудъью, съ судорожнымъ, посинѣвшимъ лицомъ.

– Хосе-Марія, – стонала старуха. – Она умираетъ… Умираетъ тутъ, въ моихъ объятіяхъ! Сынъ мой!

А Алкапарронъ, вмѣсто того, чтобы прибѣжать на зовъ матери, кинулся изъ людской безумный. Онъ видѣлъ часъ тому назадъ человѣка, проходившаго до дорогѣ изъ Хереса, направллясъ къ постоялому дворику дель-Грахо.

Это былъ онъ, то необычайное существо, о которомъ всѣ бѣдные говорили съ уваженіемъ. Тотчасъ же цыганъ почувствовалъ себя проникнутымъ той вѣрой, что вожди народа умѣютъ проливать кругомъ себя.

Сальватьерра, находившійся на постояломъ дворикѣ, бесѣдуя съ Матажордильосъ, своимъ больнымъ товаришемъ, отступилъ назадъ, удивленный стремительнымъ появленіемъ Алкапаррона. Цыганъ смотрѣлъ во всѣ стороны безумными глазами и кончилъ тѣмъ, что бросился къ ногамъ Сальватьерры, схвативъ его руки съ умоляющей горячностью.

– Донъ Фернандо! Милость ваша всемогуща! Милость ваша дѣлаетъ чудеса, когда желаетъ того! Моя двоюродная сестра… моя Мари-Крусъ… она умираетъ, донъ-Фернандо, она умираетъ!

И Сальватьерра не могъ дать себѣ отчета, какимъ образомъ онъ вышелъ изъ постоялаго двора, взятый на буксиръ лихорадочной рукой Алкапаррона, и какъ онъ съ быстротой сновидѣнія дошелъ до Матансуэлы. И бѣжалъ за цыганомъ, который тащилъ его и въ то же время призывалъ своего Бога, увѣренный, что онъ совершитъ чудо.

Революціонеръ очуцился вскорѣ въ полумракѣ людской, и при огнѣ свѣчи, которую держалъ одинъ изъ цыганенковъ, онъ увидѣлъ синія губы Мари-Крусъ, сведенныя предсмертной судорогой, ея глаза расширенные ужасомъ страданія, съ выраженіемъ безпредѣльнаго томленія. Тотчасъ приложилъ онъ ухо къ потной и скользкой кожѣ этой груди, которая, казалось, была близка къ тому, чтобы лопнуть. Его осмотръ былъ краткій. Поднявшись, онъ инстинктивно снялъ шляпу и и остался стоять, съ непокрытой головой передъ бѣдной больной.

Ничему, нельзя было помочь здѣсь! Началась агонія, – упорная и ужасающая борьба, послѣдняя мука, ожидающая, притаившись, конецъ всякаго существованія.

Старуха сообщила Сальватьеррѣ мнѣніе свое о болѣзни племянницы, ожидая, что онъ одобритъ ее мнѣніе. Все это лишь испорченная кровь отъ внезапнаго испуга, не имѣющая выхода и убивающая ее.

Но донъ-Фернандо отрицательно покачалъ головой. Его любовь къ медицинѣ, хотя и безпорядочное, но обширное чтеніе во время долгихъ годовъ тюремнаго заточенія, постоянное общеніе съ бѣднотой – всего этого было достаточно, чтобы онъ при первомъ же взглядѣ распозналъ болѣзнь. Это была чахотка, быстрая, жестокая, молніеносная, чахотка въ формѣ удушенія, страшная гранулація, явившаяся вслѣдствіе сильнаго волненія истощеннаго организма, открытаго для всякихъ болѣзней, и жадно впитавшаго ее въ себя. Онъ окинулъ взглядомъ съ ногъ до головы это исхудалое тѣло столь болѣзненной бѣлизны, въ которомъ, казалось, кости были хрупкія, какъ бумага.

Сальватьерра шопотомъ спросилъ о ея родителяхъ. Онъ угадывалъ отдаленный отзвукъ алкоголя въ этой агоніи. Тетка Алкапаррона запротестовала.

– Ея бѣдный отецъ пилъ какъ и всѣ, но это былъ человѣкъ, отличавшійся необычайной силой. Друзья называли его Дамахуанъ. Видѣли ли его пьянымъ?… Никогда!

Сальватьерра сѣлъ на обрубокъ пня и печальными глазами слѣдилъ за ходомъ агоніи. Онъ оплакивалъ смерть этой дѣвушки, которую видѣлъ всего лшнь разъ – несчастный продукть алкоголизма, покидаюіщй міръ, выкинутый изъ него звѣрствомъ опьянѣнія въ ту ночь.

Бѣдное существо билось на рукахъ у своихъ родныхъ въ ужасахъ удушья, протягивая руки впередъ.

Казалось, передъ ея глазами носится туманъ, умалявшій ей зрачки. He имѣя подъ руками другого лекарства, старуха давала ей пить и вода шумно вливалась въ желудокъ больной, точно на дно сосуда; она ударялась о парализованныя стѣнки пищевода, производя звукъ, будто онѣ были изъ пергамента. Лицо бѣдняги теряло общія свои очертанія: щеки чернѣли, виски вдавливались, носъ вытягивался, роть судорожно сводился страшной гримасой… На землю спускалась ночь и въ людскую стали входить поденщики, а женщины, молчаливо собравшись поблизости оть умирающей, стояли опустивъ головы, сдерживая свои рыданія.

Нѣкоторые ушли въ поле, чтобы скрыть свое волненіе, въ которомъ была и доля страха. Іисусе Христе! Воть какъ умираютъ люди! Какъ трудно разставаться съ жизнью!.. И увѣренность, что всѣмъ предстоить пройти черезъ ужасную эту опасность, съ ея судорогами и тяжелыми муками, заставляла ихъ считать сносной и даже счастливой жизнь, которую они вели.

– Мари-Кру! – Голубонька моя! – вздыхала старуха. – Видишь ли ты меня? Всѣ мы тутъ около тебя!..

– Отвѣтъ мнѣ, Мари-Кру! – умолялъ Алкапарронъ, всхлипывая. – Я твой дводородный братъ, твой Хосе Марія…

Но цыганка отвѣчала лишь только тяжелымъ хрипѣніемъ, не открывая глазъ своихъ, сквозь неподвижныя вѣки которыхъ виднѣлась роговая перепонка цвѣта мутнаго стекла. Въ одномъ изъ сдѣланныхъ ею судорожныхъ двяженій она обнажила изъ-подъ кучи лохмотьевъ маленькую, исхудалую ножку, совершенно почернѣвшую. Вслѣдствіе неправилънаго кровообращенія кровь скоплялась у нея въ оконечностяхъ. Уши и руки тоже почернѣли.

Старуха разразилась сѣтованіями!.. To именно, что она говорила! Испорченная кровь; проклятый испугъ, не вышедшій изъ нея и теперь, съ ея смертью, распространяющійся по всему ея тѣлу. И она бросалась на умирающую, и цѣловала съ безумной жадностью, точно кусая, чтобы вернуть ее къ жизни.

– Она умерла, донъ-Фернандо! Развѣ ваша милость не видитъ? Она умерла…

Сальватьерра заставилъ старуху умолкнутъ. Умирающая ничего уже не видѣла, перерывы болѣзненнаго ея дыханія становились все продолжительнѣе, но слухъ еще сохранился. Это было послѣднее сопротивленіе чувствительности передъ смертью, оно длилось пока тѣло мало-по-малу повергалось въ черную бездну безсознанія. Медленно прекратились судороги: вѣки раскрылсь въ послѣднемъ приступѣ озноба, обнажая зеницы глазъ, расширенныя, съ матовымъ и тусклымъ оттѣнкомъ.

Революціонеръ взялъ на руки это тѣло, легкое какъ у ребенка, и отстраняя родныхъ, медленно опустилъ его на кучу лохмотьевъ.

Донъ-Фернандо дрожалъ: его синіе очки потускнѣли, мѣшая ему хорошенько видѣть, холодная безстрастность, отличавшая его во всѣхъ случайностяхъ жизни, таяла передъ этимъ маленькимъ трупомъ, легкимъ какъ перышко, которое онъ положилъ на нищенскую постель. Въ его движеніяхъ было нѣчто въ родѣ священнодѣйствія, какъ будто онъ признавалъ смерть единственной несправедливостью, передъ которой преклонялся его гнѣвъ революціонера.

Когда цыгане увидѣли Мари-Крусъ, лежашую неподвижно, они долгое время пробыли въ безмолвномъ оцѣпенѣніи. Въ глубинѣ людской раздавалисъ рыданія женщинъ, поспѣшный шопотъ молитвы.

Алкапарроны смотрѣли на трупъ издали, не дерзая ни поцѣловать его, ни соприкоснуться съ нимъ, въ виду суевѣрнаго уваженія, которое смерть внушаетъ ихъ племени. Но вскорѣ старуха поднялась, царапая себѣ судорожными руками лицо, углубляя пальцы въ жирные свои волосы, еще черные, несмотря на ея годы. Кругомъ лица ея разсыпались пряди ея волосъ, и продолжительный вопль заставилъ всѣхъ вздрогнуть.

– А-а-ай! Моя дѣвонька умерла! Моя бѣлая голубка! Моя апрѣльская розочка!..

И крики свои, въ которыхъ звенѣлъ обильный паѳосъ скорби жителей Востока; она сопровождала царапинами лица, окровавливая ими свои морщины. Одновременно съ этимъ послышался глухой стукъ, это Алкапарронъ бросился о земь и бился головой о полъ.

– А-а-ай! Мари-Кру ушла! – ревѣлъ онъ, какъ раненый звѣрь. – Лучшая изъ всего нашего дома! Честь нашей семьи!

И маленькіе Алкапарроны, какъ будто внезапно подчиняясь обряду своего племени, поднялись на ноги и начали бѣгать по двору и вокругь, издавая крики и царапая себѣ лицо.

– О-ой, ой! Умерла бѣдненькая двоюродная сестра!.. Ой!.. Ушла отъ насъ Мари-Кру!..

Какъ безумные бѣгали они по всѣмъ отдѣленіямъ мызы, точно желая, чтобы и самыя скромныя животныя узнали о ихъ несчасгіи. Оги проникали въ конюшни, скользили подъ ногами животныхъ, повторяя свои вопли о смерти Мари-Крусъ: ослѣпленные слезами, они мчались, стукаясь объ углы, опрокидывая здѣсь плугъ, таімъ стулъ, въ сопровожденіи собакъ, не бывшихъ на цѣпи, и слѣдовавшихъ за ними по всей мызѣ, присоединяя и свой лай къ отчаяннымъ ихъ воплямъ.

Нѣкоторые поденщицы погнались за маленькими бѣсноватыми, и схвативъ ихъ, приподняли ихъ высоко, но и въ такомъ видѣ, будучи въ плѣну, они продолжали размахивать въ воздухѣ руками, не прерывая свой плачъ.

– О-ой… умерла наша двоюродная сестра! Бѣдняга Мари-Кру!

Утомившисъ рыдать, царапать себѣ лицо, биться головой о землю, измученная шумнымъ своимъ горемъ, вся семья снова; усѣлась вокругъ трупа.

Хуанонъ съ нѣсколъкими товарищами собирался бодрствовать надъ мертвой до слѣдующаго утра. Семья ея можеть въ это время лечь спать за стѣнами людской, потому что сонъ имъ необходимъ. Но старая цыганка воспротвилась этому. Она не желаетъ, чтобы трупъ оставался дольше въ Матансуэлѣ. Тотчасъ же они отправятся въ Хересъ и увезутъ туда трупъ в телѣжкѣ ли, на ослѣ, или же на плечахъ ея и ея дѣтей, если это окажется нужнымъ.