Паутина

– Получить наслѣдство, – пожалуй, еще расщедрится великодушно, – со злобою думалъ Симеонъ, – выброситъ на голодные зубы тысячъ десятокъ, другой. A ужъ что управляющимъ оставитъ и даже жалованья прибавитъ, въ томъ не сомнѣваюсь… благодѣтель! широкая натура, чортъ бы его побралъ!

Мерезовъ къ ждущему его наслѣдству относился съ безпечностью человѣка, настолько увѣреннаго, что оно – его фатумъ, что даже какъ-то стыдно ему передъ людьми: словно онъ – незаведенные драгоцѣнные часы, стрѣлка которыхъ дрогнетъ и двинется по циферблату только въ моментъ дядиной смерти. Дядя давалъ ему много денегъ, но кредитовался Мерезовъ еще шире, потому что жизнь велъ совершенно безумную. Но въ городѣ находили это естественнымъ: еще бы! лаврухинскому наслѣднику иначе и нельзя!

Дядя зналъ всѣ похожденія и скандалы своего любимца, равно, какъ и его долги, и, хотя ругался явно, но втайнѣ тоже благосклонно находилъ, что лаврухинскому наслѣднику иначе нельзя: самъ Иванъ Львовичъ не лучше чудилъ въ молодости, a если-бы не подагра, такъ и сейчасъ бы не прочь. И потому очернить Васю въ дядиныхъ глазахъ, ведя подъ него подкопъ сплетенъ, хотя бы и основательныхъ, было невозможно. Симеонъ это понялъ и не пытался. Напротивъ, чтобы нравиться дядѣ, онъ старался по возможности сблизиться съ Мерезовымъ. И, видя ихъ вмѣстѣ, даже скептическій дядя задумывался про себя:

– Да неужели пріятели? Ха-ха-ха! Вотъ будетъ штука, если Симеонка этотъ, въ самомъ дѣлѣ, порядочный человѣкъ?!

Симеона онъ смутно чувствовалъ и нѣкоторое время какъ будто боялся. Когда, спустя годъ послѣ своей рекомендаціи, старикъ Вендль самодовольно спросилъ старика Лаврухина:

– Ну, что вы скажете за моего молодого человѣка? Будемъ мы записывать въ вашъ альбомъ первую глупость Адольфа Вендля?

Иванъ Львовичъ задумчиво, безъ хохота, отвѣтилъ:

– Нѣтъ, Адольфъ, вы оказались правы, какъ всегда. Но боюсь, что надо намъ записать большую глупость Ивана Лаврухина…

Вендль вынулъ изъ кармана платокъ и, расправляя его, внимательно смотрѣлъ на пріятеля красноватыми своими глазами-гвоздиками…

– Ужъ очень усердно экзаменъ держитъ, – пояснилъ тотъ.

Вендль стряхнулъ платокъ.

– Экзаменъ?

– На наслѣдника моего экзаменъ, – насильственно засмѣялся Лаврухинъ.

Вендль съ шумомъ высморкался.

– Ну, и что же тутъ для васъ дурного?

– A что хорошаго, Адольфъ? Ходитъ вокругъ тебя человѣкъ и мѣрку для гроба твоего снимаетъ. Я въ каждомъ взглядѣ его читаю: скоро-ли ты, старый чортъ, околѣешь и оставишь мнѣ приличную часть твоихъ капиталовъ?

– Но вѣдь вы капиталовъ ему не оставите?

– Гроша не дамъ… мало-ли y меня босой родни?

Вендль спряталъ платокъ и пожалъ плечами:

– Тогда я васъ опять спрашиваю: ну, и что же тутъ для васъ дурного? Нехай!

– Нехай?

– Вамъ это нисколько не стоить, потому что денегъ вы ему не оставите, a молодому человѣку удовольствіе мечтать, и онъ будетъ лучше стараться.

Зашатался Иванъ Львовичъ въ креслахъ тучнымъ тѣломъ своимъ и оглушительнымъ хохотомъ огласилъ свои покои. И съ этой минуты пересталъ онъ бояться Симеона, и сталъ ему Симеонъ смѣшонъ, какъ всѣ.

Часто старики вели рчѣи о дѣйствительныхъ наслѣдникахъ своихъ, и тутъ уже не только Вендлю приходилось утѣшать Ивана Львовича, но и Ивану Львовичу – Вендля. Потому что и уменъ, и талантливъ, и удачливъ, и съ характеромъ кроткимъ вышелъ его единственный горбатенькій сынокъ, и уже самостоятельно сталъ на ноги и зарабатываетъ кучу денегъ адвокатурою, но пересталъ онъ быть евреемъ: оторвался отъ родительскаго корня, жениться не хочетъ, водится только съ самою, что ни есть, золотою молодежью и безпутничаетъ такъ, словно они съ Васею Мерезовымъ пари держали, кто кого переглупитъ. И страшно старому Вендлю за сына, не отшатнулся бы Левъ вовсе отъ него и отъ своего народа.

– Ну, что онъ синагогу забылъ, Богъ съ нимъ… я и самъ отъ молодыхъ костей вольнодумецъ… Но еврей долженъ быть еврей… Мы знаемъ эту скользкую тропинку: сегодня трефникъ и эпикуреецъ, a завтра – цѣлый выкрестъ…

– Потому что, Иванъ Львовичъ, онъ, мой Левъ, ужасно увлекающійся, a въ обществѣ его балуютъ. Онъ таки себѣ довольно остроуменъ и теперь сталъ самый модный человѣкъ въ городѣ. И, такъ какъ онъ, бѣдняжка, имѣетъ неправильное сложеніе, то это его забавляетъ, что онъ, при такомъ своемъ тѣлосложеніи, можетъ быть самый модный человѣкъ. И ему подражаютъ богатые христіане, весь нашъ губернскій совѣть, даже князья и графы, потому что всѣ знаютъ, – Левъ Вендль – парижская штучка, ужъ если что надѣто на Львѣ Вендлѣ или принято y Льва Вендля, то это, значитъ, шикъ, самое, что теперь есть модное, послѣдній парижскій шикъ. И ему нравится, что ему подражаютъ, и, такъ какъ онъ y меня, слава Богу, живой мальчикъ и ужасно насмѣшливый, то онъ дѣлаетъ глупыя мистификаціи, за которыя его когда-нибудь изувѣчить какой-нибудь кацапъ или убьютъ его на дуэли, какъ Лассаля. И онъ волочится за христіанскими барышнями и пишетъ имъ смѣшные стихи, a въ обществѣ нашихъ еврейскихъ дѣвицъ онъ зѣваетъ и увѣряетъ, что напрасно ихъ выводили изъ Вавилонскаго плѣна. A христіанскія дѣвицы знаютъ, что онъ богатъ и будетъ еще богаче, когда я умру, и онѣ его зовутъ – "нашъ губернскій Гейне", и вы увидите, Иванъ Львовичъ: которая нибудь его влюбить въ себя, a какъ влюбить, то и выкреститъ, a какъ выкреститъ, то и женитъ, а, какъ женитъ, то и заведетъ себѣ любовника съ настоящимъ ростомъ и прямою спиною, a моего горбатаго Лейбочку оставитъ безъ роду, безъ племени. И онъ все шутитъ собою, все шутитъ, шутить. Въ прошломъ году онъ увезъ изъ оперетки примадонну, которая годами вдвое старше моей покойницы Леи, его матери, и толще колоннъ Соломонова храма. Ну, я васъ спрашиваю: на что задалась молодому человѣку одна такая археологическая колонна? И онъ ѣздилъ съ нею въ какую-то Исландію и влѣзалъ на какую-то Геклу, и я долженъ былъ переводить ему деньги въ города, названія которыхъ отказывается выговорить честный человѣческій языкъ. Я не знаю, кто тамъ живетъ, въ ихъ Исландіи, можетъ быть, медвѣди, можетъ быть, обезьяны, но знаю, что ни одинъ разумный еврей не поѣдетъ вдругъ вотъ такъ себѣ, ни за чѣмъ, въ какую-то Исландію. A Левъ мой ѣздилъ и возилъ съ собою примадонну, которая старѣе всякой Исландіи и толще Геклы. И все это удовольствіе стоило ему двадцать двѣ тысячи триста шестьдесятъ два рубля, какъ одну копейку. А? Хорошо? И вы думаете: ему жаль? Нѣтъ, онъ хохочетъ, что въ этомъ году еще два дурака уже потащились за нимъ, въ его Исландію: губернаторшинъ племянникъ и городского головы сынъ, и оба тоже взяли съ собою по примадоннѣ… Ну, скажите мнѣ, пожалуйста, Иванъ Львовичъ: есть ли въ этомъ человѣческій смыслъ, и чѣмъ себя забавляетъ это еврейское дитя?!

X

Въ одинъ печальный день мѣстныя газеты огласили траурное объявленіе о скоропостижной кончинѣ Адольфа Исааковича Вендля. Смерть пріятеля поразила Лаврухина страшно. Повліяла она и на Симеона, только иначе. На глазахъ его свершилось какъ разъ то, о чемъ онъ мечталъ, только – не по его адресу. Его университетскій товарищъ и близкій пріятель, Левъ Адольфовичъ Вендль, получилъ въ наслѣдство отъ отца громадное богатство. И зрѣлище этого «счастья», которое оказалось такъ возможно и близко, наполнило его мысли новою завистью и новою рѣшимостью.

Вскорѣ послѣ смерти стараго Вендля старикъ Лаврухинъ сказалъ Симеону:

– Переѣзжай-ка, братъ, ко мнѣ на житье, a то въ домѣ y меня Сахара какая-то… однѣ лакейскія рожи… скучаю… еще зарѣжутъ… ха-ха-ха! боюсь…

– Вася же всегда при васъ, – осторожно возразилъ Сарай-Бермятовъ, котораго это предложеніе и обрадовало, и смутило, какъ шагъ, быстро приближающій къ задуманному завоеванію.

Старикъ нахмурился и сказалъ:

– Васька – онагръ, a не человѣкъ… Рыщетъ, да свищетъ… Вотъ уже десять дней, что я его не вижу, потому что онъ теноромъ въ цыганскій хоръ опредѣлился и необыкновенно серьезно относится къ своимъ служебнымъ обязанностямъ… A мнѣ, старику, не съ кѣмъ словомъ обмѣняться… Да и по дѣламъ моимъ необходимо имѣть тебя ближе… Пожалуйста, переѣзжай… A то и дружба врозь…

Симеонъ исполнилъ желаніе старика. Сестеръ и меньшихъ братьевъ онъ устроилъ на житье въ учительскіе пансіоны, Модестъ былъ уже студентъ, Иванъ выходилъ въ офицеры. Старый Сарай-Бермятовскій домъ заколотили, a ключъ къ нему и надзоръ за нимъ получила любезновѣрная Епистимія.

Она въ это время стала относиться къ Сарай-Бермятовымъ не только напоказъ, но и въ самомъ дѣлѣ много мягче, чѣмъ раньше. Подкупало ее то участливое вниманіе, съ которымъ относился къ ея Гришуткѣ ровесникъ его, подростающій Матвѣй, и ровный, мягкій характеръ, вырабатывавшійся y старшей изъ дѣвочекъ, Аглаи.

– Что-й-то, право? – изумлялась она, неизмѣнно встрѣчая со стороны дѣвочки кроткую ласку, отзывчивую сердечность. – Словно и не Сарай-Бермятовская кровь… И на Лаврухиныхъ не похожа… Тѣ всѣ злыдни, шпыни, коршунники… вонъ – Зойка въ ихъ родъ удалась… A Аглаюшка… ужъ не согрѣшила-ли часомъ покойница Ольга Львовна съ какимъ-нибудь хорошимъ человѣкомъ?

Повліяло на нее и зрѣлище той энергіи, съ которою Симеонъ боролся съ бѣдностью, и ставилъ на ноги осиротѣвшую семью. Любовь къ нему давно угасла въ ея сердцѣ, только злая тяжесть осталась отъ нея. Но тяжести было много и носить ее было трудно. И все, что могло облегчить и уменьшить эту тяжесть, было пріятно и принималось съ благодарностью. A въ числѣ такого было немаловажно сознаніе, что, хоть и растоптана ея молодость Симеономъ, да все же не вовсе безсердечному подлецу она себя подъ ноги кинула: вонъ какой вышелъ изъ него работникъ и дому старатель… Простить она ему ничего не простила и при случаѣ сосчитаться была не прочь, но той настойчивой ярости, въ которой раньше кипѣли и смѣшивались въ ней отчаянія отвергнутой, но не умершей любви, и безсильной ненависти, уже не было; ее смѣнило не столько враждебное, сколько равнодушное и немножко злорадное любопытство: какъ Симеонъ вертится и выкручивается, – а, ну! "вывернись, попъ будешь!"

Къ тому же видѣла она, злорадно видѣла, что въ борьбѣ своей Симеонъ страшно одинокъ. Онъ былъ изъ тѣхъ благодѣтелей семьи, отъ которыхъ благодѣянія принимаютъ, но благодарности за нихъ не чувствуютъ, и все, что они ни дѣлаютъ для другихъ, вызываетъ въ этихъ послѣднихъ скорѣе досаду какую-то, удивленіе и скрытую насмѣшку. Семья, для которой тянулся онъ изъ послѣднихъ силъ, рѣшительно не любила старшаго брата. И больше всего тѣ, кто чувствовалъ себя наиболѣе на него похожимъ: Модестъ, котораго коньякъ и ранній развратъ, быстро разлагали въ совершеннѣйшую и небезопасную дрянь; и волченокъ Викторъ, наоборотъ, съ четырнадцатилѣтняго возраста заковавшійся въ суровый аскетизмъ, неутомимый читатель серьезныхъ книгъ и мучитель напуганной фантазій гимназическихъ директоровъ и инспекторовъ, потому что изъ трехъ гимназій его удаляли за организацію кружковъ саморазвитія, которые до тѣхъ поръ принимались за кружки политической пропаганды, покуда, съ досады на придирки, въ самомъ дѣлѣ, ими не стали… Этотъ мальчикъ, одинъ изъ всей семьи, почти ничего не стоилъ Симеону и раньше всѣхъ ушелъ изъ семьи, пробивая себѣ одиночную, суровую дорогу въ жизнь грошевыми уроками, перепискою, корректурою…

Глухое презрѣніе, которое Симеонъ чувствовалъ въ отношеніи семейныхъ къ труду своему, волновало его жестоко.

– Точно я имъ щепки даю, a не деньги, потомъ и кровью добытыя! – жаловался онъ другу своему Епистиміи Сидоровнѣ, запираясь съ нею для совѣтовъ, совершенно какъ запирался покойный отецъ.

Мало-по-малу онъ потерялъ терпѣніе, озлобился, начались столкновенія, крики въ домѣ, ссоры… Въ представленіи братьевъ и сестеръ, Симеонъ пересталъ быть братомъ Симеономъ, a превратился въ полу-комическую, полу-страшную фигуру "отче Симеонтія"… Когда онъ объявилъ о временномъ распадѣ семьи и о своемъ переѣздѣ къ Лаврухину, никто не огорчился, a многіе неприлично обрадовались. Съ своей стороны Симеонъ, разставаясь съ братьями и сестрами, думалъ крѣпкую думу:

– Я далъ слово покойницѣ-матери не покинуть ихъ и вывести въ люди. И выведу, слово Симеона Сарай Бермятова крѣпко. Но я достаточно знаю васъ, каковы всѣ вы, голубчики! И, если сбудутся планы мои, вы въ нихъ не участники. Не мы будемъ богаты, a я буду богатъ.

Итакъ, разсыпались Сарай-Бермятовы по чужимъ семьямъ. Ушла искать пріюта въ какой-нибудь новой семьѣ и послѣдняя гувернантка Аглаи и Зои, красавица Эмилія Панталыкина, весьма облегчавшая Симеону его холостой быть. Сперва задумался было Симеонъ, не устроить-ли ее вмѣстѣ съ собою при старикъ Лаврухинѣ, въ качествѣ лектриссы, что-ли, или переписчицы. Но струсилъ:

– Нѣтъ, слишкомъ хороша и умна. И жадная. Это – вводить волка въ овчарню. Если она захочетъ, то – не успѣемъ оглянуться, какъ старикъ окажется y ея ногъ. И тогда капиталовъ его не удастся понюхать не только мнѣ, но даже и самому оберъ-любимчику, Васенькѣ Мерезову.

Вотъ когда Иванъ Львовичъ Лаврухинъ, если-бы зналъ разсужденіе Симеона, могъ бы записать въ альбомъ свой, что Симеонъ сдѣлалъ большую глупость. Эмилія крѣпко любила его, вдесятеро больше, чѣмъ сдержанная натура ея показывала, и была бы любовнику своему вѣрною союзницею. Но основною чертою характера Симеона было глубокое, подозрительное недовѣріе ко всѣмъ, кто его любилъ. Онъ почему-то рѣшилъ однажды навсегда, что его нельзя любить искренно, и потому съ тѣми, съ которыми сближался, бывалъ насмѣшливъ, жестокъ, коваренъ, презрителенъ – не хуже байроническаго героя какого-нибудь, свысока издѣвающагося надъ людьми. Нѣкоторое исключеніе онъ дѣлалъ для Епистиміи, слишкомъ наглядно доказавшей ему свою преданность. Да, кромѣ того, онъ считалъ ее, съ барскаго высока, – достаточно, можетъ быть, даже необычайно смышленою для той низменной среды, изъ которой она происходила и въ которой вращалась, но между умомъ этой среды и своимъ дворянскимъ интеллектомъ онъ предполагалъ разную породу и стѣну непроходимую.

Иванъ Львовичъ началъ часто хворать. Подагра гуляла по его тучному тѣлу и, въ дни ея, старикъ становился невыносимъ настолько, что даже самъ сознавалъ это. Злость свою срывалъ на Симеонѣ, глумился, шутовалъ. Унижалъ племянника всячески. Открыто, при людяхъ, говорилъ ему, что видитъ его насквозь, какъ онъ за наслѣдствомъ охотится, да шишъ получить. Это былъ единственный разъ, когда нервы Симеона не выдержали, и онъ крѣпко отчиталъ дядю.

– Если подобная шутка повторится, – твердо сказалъ онъ, – то мы должны будемъ разстаться, при всемъ моемъ уваженіи къ вамъ и желаніи быть вамъ полезнымъ.

Сконфуженный старикъ просилъ извиненія. И онъ самъ, и Симеонъ отлично знали, что разстаться сейчасъ невозможно, и они должны другъ друга терпѣть, какъ бы ни было трудно обоимъ. Одолѣваемый немощами, обезножившій Иванъ Львовичъ почти былъ лишенъ возможности вступаться въ свои дѣла, a Симеона онъ, считавшій всѣхъ людей ворами, мошенниками и подлецами, все-таки, обучился считать воромъ, мошенникомъ и подлецомъ въ нѣсколько меньшей степени, чѣмъ остальныхъ своихъ ближнихъ.

Холостякъ и большой циникъ по женской части, Иванъ Львовичъ смолоду отдалъ усерднѣйшую дань наукѣ страсти нѣжной, обращая ее, по увѣренію губернской сплетни, даже на родныхъ сестеръ. Но, чѣмъ становился онъ старше, тѣмъ дальше отходилъ отъ сложныхъ романическихъ интригъ и приключеній, тѣмъ больше укрощалъ свою "проблему пола" и свелъ ее на конецъ къ тому откровенному разрѣшенію, что въ домѣ его всегда жила очередная сожительница по вольному найму и договору – до первой провинности, a тамъ паспортъ въ зубы, деньги за два мѣсяца впередъ – на, подавись! и маршъ!

– Я, – говорилъ Иванъ Львовичъ, – въ этомъ случаѣ поклонникъ и подражатель великаго нашего композитора Михаила Ивановича Глинки: кому нужна жена, кому любовница, a мнѣ, старику, по немощамъ моимъ, требуется нянюшка… ха-ха-ха… нянюшка!

Нянюшекъ этихъ, на глазахъ Симеона, Иванъ Львовичъ смѣнилъ великое множество. Одинъ годъ былъ такой неудачный, что, по своей системѣ выдавать увольняемымъ вознагражденіе за два мѣсяца впередъ, Лаврухинъ сосчиталъ, что жилъ онъ въ году этомъ двѣнадцать мѣсяцевъ, a безпрерывно мѣнявшимся "нянюшкамъ" оплатилъ сорокъ восемь. Это привело его въ негодованіе, особенно послѣ того, какъ послѣдняя нянюшка, изъ нѣмокъ, украла y него дорогой старинный хронометръ,

– Нѣтъ ли хоть y тебя, Симеонъ, – жаловался онъ, – такой на примѣтѣ, чтобы была не вовсе дура и можно было бы положиться, оставшись съ нею вдвоемъ, что она не впуститъ любовника – перерѣзать мнѣ горло и взломать несгораемый шкафъ?

Симеонъ усмѣхнулся.

– A это тоже входить въ мои обязанности? – сказалъ онъ.

– Ну, для дяди то…

– Пожалуй, есть, – подумавъ, протяжно молвилъ Симеонъ. – Только ужъ не первой молодости и свѣжести. A то и человѣкъ надежный, и женщина занимательная, и даже, какъ товарищъ скуки, не ударитъ въ грязь лицомъ, – можетъ и поговорить интересно, и почитать вслухъ, и въ пикетъ отлично играетъ, и въ шахматы, и, когда вамъ нездоровится, припарки сдѣлаетъ, и первую помощь подастъ… Но повторяю: немолода и уже порядкомъ увяла.

– Однако, не вовсе рожа? – хладнокровно вопросилъ Лаврухинъ.

– Напротивъ!.. Иконописна нѣсколько, но…

– Это ничего… ха-ха-ха!.. это я даже люблю, чтобы – подъ византійское письмо…

– Въ такомъ случаѣ, найдете ее весьма привлекательною… глаза даже рѣдкой красоты…

– Другъ мой, – воскликнулъ старый циникъ, – тогда я ничего лучшаго и не желаю: это даже роскошь. Ибо я преслѣдую цѣли не эстетики, но физіологіи… Я вѣдь, слава Богу, русскій человѣкъ, милый мой Симеонъ. A слыхалъ ты выразительную русскую поговорку о рожѣ, которую можно фартукомъ прикрыть? Это, братъ, эстетическая квинтъ-эссенція истинно-русскаго любовнаго романа…

И вотъ… – Епистимія въ "нянюшкахъ" при старомъ, больномъ, рѣшительно, хотя и медленно, пошедшемъ къ могилѣ, Иванѣ Львовичѣ Лаврухинѣ. Ради этого она должна была разстаться съ Гришуткою и, такъ какъ не хотѣла довѣрить его Соломонидѣ, то, въ самомъ дѣлѣ, предпочла отдать въ мальчики знакомымъ купцамъ, хорошимъ людямъ.

– Ну, Епистимія, – думала она въ первые дни, когда убѣдилась, что успѣла заслужить совершенное благоволеніе Ивана Львовича, – теперь только не зѣвать, будетъ богатъ Гришутка… Это не y Сарай-Бермятовыхъ – по мелочамъ… тутъ, при умѣ, сотнями и тысячами пахнетъ…

Шли недѣли, мѣсяцы, потомъ пошли годы. Иванъ Львовичъ день ото дня становился капризнѣе, требовательнѣе, сердитѣе, a "нянюшка" не мѣнялась. Ровная, спокойная, безгнѣвная, всегда тактичная, Епистимія – и черезъ пять лѣтъ послѣ того, какъ вошла въ лаврухинскія палаты, – не сдѣлалась хоть сколько-нибудь фамильярнѣе со старикомъ, a преданность и безкорыстіе свое доказала ему въ столькихъ выразительныхъ случаяхъ, что еще разъ поколебался дряхлѣющій скептикъ:

– Кой чортъ? Неужели я доживу до такого чуда, что на старости лѣтъ буду окруженъ порядочными людьми? Сперва Симеонъ, потомъ эта…

Симеонъ долго приглядывался къ Епистиміи, покуда ввелъ ее въ свой планъ. Онъ былъ простъ и даже формально – до извѣстной своей ступени – не преступенъ. Такъ какъ Иванъ Львовичъ, дряхлѣя, пріобрѣлъ страсть, вѣрнѣе, болѣзнь многихъ стариковъ писать завѣщанія, то увеличивая, то уменьшая суммы, которыя онъ назначалъ Васѣ Мерезову, глядя по тому, какъ былъ имъ доволенъ, a остатокъ назначая на разныя просвѣтительныя и благотворительныя учрежденія, то надо было добиться того, чтобы однажды какое нибудь изъ завѣщаній этихъ онъ подписалъ въ пользу Симеона Сарай-Бермятова, a затѣмъ постараться, чтобы новыхъ завѣщаній уже не было, и это осталось послѣднимъ. Вотъ – какъ этого то достичь, чтобы послѣ завѣщанія въ пользу Симеона Иванъ Львовичъ не сдѣлалъ новаго, которымъ бы отмѣнилъ то, – и было самымъ мудренымъ. И это Симеону казалось даже невозможнымъ безъ преступленія. И, съ непріятнымъ содроганіемъ внутри себя, чувствуя себя почти маніакомъ охватившей его идеи, Симеонъ боялся сознаться самому себѣ, что, въ случаѣ надобности, онъ готовъ и на преступленіе. Что же касается Епистиміи, она, съ тою рѣшительною легкостью, которая такъ свойственна женщинамъ большого характера одинаково на путяхъ подвига и злодѣйствъ, давно уже приняла за необходимость, что придется ей, рано или поздно, въ Симеоновыхъ и Гришуткиныхъ интересахъ, попоить Ивана Львовича чѣмъ нибудь такимъ, что прекратило бы навѣкъ его завѣщательныя вдохновенія, остроуміе и самые дни. Въ случаѣ успѣха интриги, Симеонъ обѣщалъ Епистиміи выплатить десять тысячъ рублей. Это ее втайнѣ обидѣло: безъ награды и большой она, конечно, не надѣялась остаться, но ей хотѣлось, чтобы Симеонъ понималъ, что она для него не изъ за денегъ старается, и удостоилъ бы, съ уступкою своей барской спеси, быть съ нею въ ровныхъ товарищахъ, a не видѣть въ ней только продажную – за корысть, нанятую деньгами, слугу. Однако, не подавъ вида неудовольствія, она, съ насмѣшливою заднею цѣлью, спросила Симеона:

– Вы мнѣ это и на бумагѣ напишете?

Симеонъ посмотрѣлъ проницательно и сложилъ пальцы правой руки въ выразительную фигу.

– Я, любезнѣйшая моя, не дуракъ и въ Сибири гнить отнюдь не желаю.

Большою бы глупостью имѣлъ право записать, кабы зналъ, Иванъ Львовичъ эту фразу Симеона Сарай-Бермятова о Сибири и дорого заплатилъ Симеонъ впослѣдствіи за фигу свою. Потому что, вмѣсто друга и союзницы, снова воскресилъ онъ въ Епистиміи оскорбленную женщину и тайнаго врага.

Подумала Епистимія:

– A для чего я буду стараться въ пользу этого Симеона? Поработаю-ка я лучше сама на свой коштъ. A его – чѣмъ я ему теперь помогаю – заставлю-ка лучше мнѣ помогать…

И стала строить новую, свою собственную сѣть, тонкую, смѣлую, дальновидную, въ которой мало по малу завязли и Иванъ Львовичъ, и Вася Мерезовъ. и Симеонъ, и всѣ Сарай-Бермятовы.

A Симеону казалось, что Епистимія слушается только его и работаетъ только на него.

Вести интригу противъ Васи Мерезова Симеону съ Епистиміей было легко: Вася небрежностью своей къ старику дядѣ самъ давалъ имъ оружіе въ руки. Но Епистимія никогда не выступала предъ Иваномъ Львовичемъ обвинительницею Васи: напротивъ, защищала его отъ слуховъ и сплетенъ съ такою энергіей, что казалась даже въ него влюбленною…

– Ну, еще бы! – дразнилъ ее старикъ, втайнѣ довольный, что предъ нимъ оправдываютъ его любимца, – Васька бабникъ… Конечно, за него всѣ бабы горой.

Съ Симеономъ Епистимія была преднамѣренно и условленно холодна, почти враждебна. Когда Иванъ Львовичъ спрашивалъ ее о причинахъ, она откровенно разсказала, что значилъ въ ея жизни Симеонъ. Открыть, что Симеонъ и Епистимія тайные враги, между которыми не можетъ быть заговора, было пріятно подозрительному старику.

A Вася Мерезовъ, тѣмъ временемъ, увлекался безъ ума, безъ памяти новою губернскою красавицею, Эмиліей Ѳедоровной Вельсъ. Бывшая гувернантка дѣвочекъ Сарай-Бермятовыхъ и любовница Симеона, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ авантюръ и сомнительнаго образа жизни въ Петербургѣ и за-границею, вдругъ явилась на родину, въ качествѣ "помпадурши" вновь назначеннаго генералъ-губернатора, куртизанкою столь высокаго полета и тона, что провинція рты поразинула, a молодежь поголовно влюбилась, – Вася же Мерезовъ больше всѣхъ… A красавица надменно говорила, что скучнѣе города не знавала, – одинъ на весь городъ шикарный человѣкъ – Вендль, да и тотъ горбунъ… Вася Мерезовъ изъ кожи вонъ лѣзъ, чтобы доказать Эмиліи Ѳедоровнѣ, что онъ тоже чрезвычайно шикарный человѣкъ, но красавица убѣждалась что то туго… Траты Вася сталъ позволять себѣ такія, что даже Иванъ Львовичъ сталъ морщиться, a ужъ имени Эмиліи Ѳедоровны, ради которой творились всѣ эти безумства, онъ слышать не могъ безъ пѣны y рта…

И вотъ пришла ему въ голову идея: впервые въ жизни пугнуть любимаго Васю серьезно – безъ обычнаго шума и крика, кончающихся примиреніемъ, съ тѣмъ, чтобы завтра все началось сызнова по старому. Онъ призвалъ Васю и спокойно объяснилъ ему, что усталъ терпѣть, и что Васѣ недурно бы помнить: не монополистъ онъ какой нибудь по чаемому наслѣдству, есть y Ивана Львовича племянники и помимо его.

Вася немножко призадумался, но очень мало: въ головѣ y него звучала первая ласковая фраза, вчера сказанная ему Эмиліей Ѳедоровной:

– На дняхъ я ѣду за границу… одна… хотите быть моимъ спутникомъ?

Хотѣлъ ли онъ! Съ того времени, какъ услышалъ, онъ только и дѣлалъ, что ломалъ голову, гдѣ найти ему денегъ на этотъ соблазнительный вояжъ…

Разсѣянно выслушалъ онъ дядины нотаціи, промурлыкалъ что то о непремѣнномъ намѣреніи исправиться, a самъ поскакалъ къ Вендлю – разживаться прогонами.

– Послушай, – сказалъ ему Вендль, – я дамъ тебѣ денегъ, мнѣ для тебя не жаль… Но, Вася, ты играешь въ опасную игру… Вчера y меня былъ Симеонъ Сарай-Бермятовъ… Ты знаешь, какой онъ благородный человѣкъ… Ну, и онъ въ страшномъ смущеніи… Говорить, будто Иванъ Львовичъ такъ золъ на тебя за Эмилію, что грозитъ лишить тебя наслѣдства и отдать все ему. И это страшно его испугало и взволновало, такъ какъ спорить съ бѣшенымъ старикомъ онъ не можетъ: того, при каждомъ противорѣчіи, того гляди, кандрашка хватить, – а, между тѣмъ, при вашихъ хорошихъ отношеніяхъ, ему въ высшей степени непріятно…