Два Ивана, или Страсть к тяжбам

– Итак, батюшка! – вступил в речь Коронат, – Лидиею называется младшая сестра? Ах! какое прекрасное, пленительное имя!

– И ты туда же? – вскричал Иван младший. – Разве не слышал ты, что они дочери Харитоновы?

– Разве между кустами крапивы не растет фиялка? – сказал вспыльчиво Никанор, и отец отвечал:

– Конечно, растет; но попытайся сорвать ее, ан больно обожжешь руку.

Оставим лишние вздоры; вы оба, наши дети, люди ученые, а потому и умные.

Через два дня ярмарка окончится, настанут дни судебные; вы оба и весь народ были свидетелями бесчестия, нам оказанного, и потому надеемся, что найдем в вас достойных сыновей, способных участвовать в наших позываньях.

С сего времени оба друга Ивана не посещали уже ярмарочного места, но зато семейства их не отказывались от удовольствия смотреть на других и себя казать; особливо студенты отличались. Для сих торжественных дней они одеты были в новые платья, в коих, разгуливая с важностию Аристотеля и Платона, для большей силы вели диспут на латинском языке, кричали громко, топали ногами и размахивали руками, так что народ с равным любопытством смотрел на них, как и на кривляющихся обезьян и пляшущих медведей; встречавшиеся с ними останавливались и с почтением снимали шляпы.

В последний день праздника, когда Никанор и Коронат, протеснясь к машкарам,[6] любовались их скачками, они приятно удивлены были, увидя подле себя жену и обеих дочерей пана Харитона. Чтобы показать, что, прожив в Полтаве по десяти лет, не напрасно тратили время, они сняли шляпы и учтиво госпожам поклонились. Анфиза отплатила им равною учтивостию, а девицы потупили взоры в землю, и все три закраснелись.

Никанор, будучи от природы поудалее Короната, с ухваткою городского щеголя закрутя усы и подступя к Анфизе, сказал:

– Кажется, этот машкара, что с двумя горбами, делает прыжки искуснее, чем этот – скачущий на деревяшке. И в Полтаве удалее машкары не видывал!

– Правда, что и он не худ, – отвечала Анфиза, – однако ж никак не может сравниться с отцом твоим, когда, бывало, он об святках – до начатия между нами проклятой тяжбы – нарядится машкарою и заскачет!

Никанор покраснел и не знал, что бы такое значил ответ Анфизы: простосердечие ли или насмешку. Коронат, желая отличиться, обратясь к Лидии, спросил:

– На что утешнее смотреть: на резвости ли этого заморского кота или кривлянья этой обезьяны?

Лидия подняла на него прекрасные глаза свои и, перебирая серебряные на пальцах перстни, отвечала вполголоса:

– Кот красивее! Какие усы, какой хвост! А у обезьяны что хорошего?

Мать скоро и неприметно удалилась, опасаясь, чтоб кто-нибудь из знакомых не донес грозному мужу ее о бывшем свидании и разговоре с сыновьями злейших его супостатов. Молодые люди не могли нахвалиться своею удачею, и сейчас один другому сделал доверенность: Никанор, что страстно пленен Раисою; Коронат, что те же чувствования ощутил к сестре ее Лидии.

Глава VI

Первая любовь

Идучи домой в сумерки, наши друзья остановились на пустыре, и Никанор воззвал:

– Что ж из этого будет? Философам, каковы, например, мы, надобно подумать о последствиях тех случаев, какие в жизни человеческой на каждом шагу встречаются. Тебе известно…

Едва он выговорил последние слова, как прямо против них показались прелестные дочери пана Харитона, неся в передниках нечто тяжелое. Наши щеголи были догадливы; не плоше старинных витязей, встретили красавиц вежливо, и Никанор первый спросил:

– Что это у вас в передниках?

Девушки остановились и молча открыли передники, в коих были пребольшие арбузы и дыни.

– Ах! – вскричал Коронат, – какая ужасная тяжесть! от этого можно надсадить грудь и оттянуть руки!

– Позвольте нам, – воскликнул Никанор, – взять на себя эту обузу; для нас ничего не будет стоить донесть сей груз до самых ворот вашего дома!

– Верим, – отвечала Раиса с простосердечною улыбкою, – но если кто попадется навстречу, тогда что с нами, бедными, будет?

– Кому встретиться в глубокие сумерки, – возразил Никанор, – а если бы такая беда и случилась, то даю шляхетское слово, что нахалу тому разом сломлю шею!

– От этого нам не легче будет, – отвечала с улыбкою Раиса, – если ты даже и убьешь его, то что пользы, когда мы останемся без кос?

– Косы ваши, – возразил Никанор уверительно, – когда-нибудь опять вырастут, а сломленная шея супостата никогда уже не выпрямится.

Споря таким образом, девушки не делали, однако ж, вперед ни одного шагу, меж тем с каждою проходящею минутою становилось темнее, и они убедились, что нечего опасаться уже какой-либо встречи. С потупленными взорами прекрасные сестры открыли передники, студенты выхватили ноши, и все тихими шагами отправились к дому пана Харитона. Всякий догадается, что дорогою влюбленные шляхтичи не были немы. Они наговорили девушкам множество полтавских учтивостей, а те отвечали им односложными словами и умильными взглядами. Они во всем были согласны, и все обвиняли причину, возродившую столь сильную вражду между бывшими соседями и приятелями.

– Если бы негодные кролики твоего брата, Коронат, – сказала Лидия со вздохом, – не поели отпрысков молодых деревьев в саду нашем и не опустошили огорода, сего бы не было; мы жили бы на своих хуторах и, может статься, были бы счастливее!

– Без сомнения, счастливее, – вступил, в речь Никанор, – но что мешает нам употребить все силы к прекращению сей ссоры?

Тут достигли они ворот дома Харитонова. Прелестные девицы подняли передники, и щеголи почтительно опустили в них свои ноши. Естественно, что при сем случае нельзя было рукам их не столкнуться, и как молодые шляхтичи, так и милые сопутницы их вздрогнули, как не вздрагивали – первые, когда в Полтавской семинарии клали их на скамейки, дабы некоторого рода орудиями внушить им более охоты к просвещению; а последние, когда мощные длани грозного родителя расплетали черные их косы, дабы, когда они стоят в церкви, менее заглядывались на молодых шляхтичей. Несколько мгновений все четверо стояли неподвижно в безмолвии. Наконец Никанор, как и следует старшему рыцарю, первый спросил с нежностию:

– Часто ли ходите вы на баштан?[7]

– Каждый вечер, – отвечала Раиса, потупив взоры.

– Так мы каждый вечер будем дожидаться вас у плетневой калитки, – воскликнул студент.

– А если кто проведает?

– Кого понесет нелегкая в поздний вечер на чужой баштан, когда у всякого есть свой?

– А если кто-либо из родных вздумает проводить нас?

– Разве мы слепы?

– Ну, как хотите!

Тут расстались наши влюбленные.

Влюбленные? так проворно? Я отвечаю, что тот, кто теперь меня о сем спрашивает, верно еще влюблен не был: любовь – спросите у всех опытных – можно уподобить пороху. Хотя б его была превеликая куча, кинь в нее самую малую искру, и в один миг все вспыхнет. Сверх того, надобно сказать правду, что Никанор и Коронат из всех молодых шляхтичей, в селе Горбылях отличавшихся, были самые статные, самые видные и самые отважные, а к тому ж барыша – ученые, хотя, правда, иногда бывает, что последнее достоинство в глазах девушек много унижает цену первых. В умах иных и мужчин человек ученый есть нечто странное, даже ужасное.

Итак, мои влюбленные шляхтичи, идучи домой, не умолкали в похвалах своим возлюбленным.

– Ах! – восклицал Никанор, – как прелестна, как разумна Раиса!

– Не менее того прелестна и разумна Лидия, – говорил Коронат, тяжко вздыхая.

Хотя студенты о прелестях своих любезных могли заключать справедливо, ибо они имели глаза, но не знаю, почему люди ученые могли так выгодно судить о их разуме, не слыша во всю дорогу других слов: «да», «нет», «ох», «может быть» и тех, кои произнесены были при расставанье.

И красавицы, после ужина уединясь в свою комнатку, не могли остаться в молчании. Отворив оконце в сад, они сели на лавке и смотрели в ту сторону, где стояли домы панов Иванов. Они обе вздохнули, и Раиса как старшая прервала молчание:

– Есть ли в селе Горбылях хотя один из молодых шляхтичей, который мог бы сравниться с Никанором в росте, дородстве и вежливости?

– Разве ты забыла о Коронате? – отвечала несколько вспыльчиво Лидия. Впрочем, кроме его, я и сама другого не знаю!

– Никанор несколько выше!

– Коронат дороднее!

– Никанор говорит приятнее!

– Взоры Короната нежнее!

– Никанор поворотливее!

– Коронат степеннее!

Вскоре сестры согласились, что Никанор и Коронат один другого стоили, превосходя всех прочих личными достоинствами, ибо ученость их и на мысль им не приходила. Они восхищались своею удачею и наперед уже мечтали о тех наслаждениях, какие встретят в объятиях любовников. Они бы и до утра не устали веселить себя будущим благополучием, как вдруг Раиса задрожала и изменилась в лице.

– Что с тобою сделалось, сестрица? – спросила Лидия с удивлением.

– Ах, милая! – отвечала Раиса, опустя руки и склоня голову к груди, – нам и на ум не пришли страшные паны Иваны и еще страшнейший отец наш!

– Ах! – вскричала Лидия, также вздрогнула, опустила руки и повесила голову. Они довольно долго оставались в сем положении и молчали, не смея взглянуть одна на другую. Наконец Раиса, вставая со скамьи, сказала:

– О проклятые кролики! лучше б вы совсем не родились или родились без зубов!

– О несчастная тяжба! – говорила Лидия, запирая окно, – какие черти тебя выдумали!

Обе сестры с унынием улеглись на своих постелях.

Глава VII

Сумерки на баштане

На другой день пан Иван младший сочинил прошение в сотенную канцелярию, в коем жаловался на пана Харитона. Он доказывал весьма основательно, что хотя пан Иван старший первый плюнул в лицо пану Харитону, но как стереть слюни гораздо удобнее, чем стрясти с макуши большой желвак, вскочивший у Ивана старшего от поражения его дубиною, – то и выходит, что пан Харитон во всем виноват и обязан заплатить бесчестье и пополнить проторы и убытки. Что же касается да обстоятельства, что и он, Иван младший, со всего размаху огрел кием но руке пана Харитона, то он основательно рассудил, что как рука не есть голова, то таковой поступок – сущая безделка, а потому не упомянул о нем ни словом.

Писание сие прочтено Ивану старшему в присутствии обоих студентов и единогласно признано премудрым. Вследствие сего кибитка запряжена, все порядком уложено, оба друга сели и – пустились позываться.

Никанор и Коронат, оставшись одни, уединились в сад, разлеглись на траве и, раскуря трубки, начали беседовать о любви своей. По времени и им вспали на ум страшные отцы их и еще страшнейший пан Харитон. Хотя они были мужчины, а притом люди ученые, однако несколько призадумались.

– Не печалься, – сказал Никанор, – какая нам нужда до сей тяжбы, в коей не принимали ни малейшего участия? Только бы девушкам мы приглянулись, а в дальнейшем поможет бог! После бога надобно полагаться на случай. Разве ты не знаешь, что о предмете сем говорили древние философы? Вот тебе рука моя, что если только мы понравимся, то во всем будет успех; да если бы оного и не последовало, то не будем упрекать себя в трусости и нерадении. Кто не дерзает ни на что отважиться, тот никогда ничего иметь не будет.

Тут Никанор дал ему подробное наставление, как действовать и чего домогаться; Коронат во всем положился на своего друга. Кто чего сильно желает, тот охотно верит обещаниям, даже самым невероятным. Продолжая свои разговоры, они поминутно взглядывали на солнце с большим вниманием, чем халдейские астрономы{12}; но оно катилось по небу ни скорее, ни медленнее, как бы Никанора и Короната с своею любовию, ни халдеев с их астрономиею вовек не существовало.

Наконец желанное время наступило, и влюбленные философы, взявши по торбе, на крилах любви полетели к известной плетневой калитке, заглянули на баштан и, никого не видя, засели в большом бурьяне, росшем возле забора.

Головы их ежеминутно выставлялись по очереди подобно пестам толчейным, если представить, что они действуют не вниз, а вверх. Около часа они провели в сем незавидном упражнении, и оно им надоело. Наконец красавицы показались, и головы перестали высовываться из бурьяна.

Едва сестры вступили на баштан, как друзья выскочили из бурьяна и – прямо туда же. Раиса и Лидия, слыша за собою шум, оглянулись и ахнули, как будто увидели нечто чудное, неожиданное.

Любовники от сотворения мира до нынешних времен, во всех веках и у всех народов были одинаковы. В начале любви своей они робки пред своими победительницами, потом постепенно делаются смелее и, наконец, сами стремятся быть победителями; то же случилось и с моими философами, ибо и сие страшное звание не исключает людей из общего круга человечества.

Подскочив к своим прелестницам, они изумились, увидя пасмурные лица и слезки на ресницах.

– Что за новость? – вскричали оба друга в один голос, – что за причина такой горести тогда, когда мы ожидали увидеть веселые взоры и смеющиеся губки?

После сих слов они взяли своих красавиц за руки и пристально смотрели им в глаза.

– Ах! – сказала Раиса с тяжким вздохом, – вчера при прощанье мы и не вспомнили, что ваши отцы называются Иванами, а наш Харитоном!

– Только! – вскричал Никанор с веселою улыбкою, – так станем же печалиться, что меня зовут Никанором, тебя Раисою, а сестру твою Лидиею!

Что ж вы не плачете? Как скоро увидим слезы на глазах ваших, то и мы горько возрыдаем о таком злополучии!

Сестры взглянули на них с нежностию и сладостно улыбнулись.

После сего они вместе стали выбирать, что им было надобно: но как обе красавицы более глядели в глаза своих любовников, нежели на гряды, то прежде чем торбы студенческие вместили надлежащее количество огородных растений, совершенно уже смерклось, и они попарно отправились к дому Харитона сколько можно медленнее. Дорогою любовники рассказывали прекрасным своим сопутницам о полтавских диковинах, о чудесах, там происходивших, и о различных удальствах, ими оказанных.

– А каковы там девушки? – спросили сестры, застыдившись.

– Ах! – отвечали друзья, – они подлинно прекрасны; но мы, проживши там полные десять лет, не видали ни одной, которая бы могла равняться красотою и любезностию с Раисою и Лидиею!

Девушки взглянули одна на другую и – закраснелись.

У ворот дома родительского надобно было разлучиться. Студенты в передники девушек высыпали плоды, какие были в торбах, и уже осмелились пожать им ручки.

Так протекло около десяти дней, с тою разницею, что в последний любовники при прощанье по нескольку раз поцеловали своих красавиц, и они не могли сему противиться, если не хотели опустить передников и рассыпать все, что в них было.

– Когда так, – сказала Раиса, – то вперед не пойдем на баштан!

– Пойдете! – возразил Никанор.

– А за чем?

– За чем и до сих пор ходили!

– Нет, нет!

– А если мы вас там увидим?

– Ну, так что будет?

– Тогда вместо десяти – сотня поцелуев!

– Как не так! – сказали девушки в один голос, засмеялись, и – как горные серны прячутся от звероловов в пещеры, так они скрылись на двор отца своего.

Глава VIII

Правосудие

На другой день пан Агафон праздновал вожделенный день своего рождения, а будучи искренний приятель обоих Иванов, пригласил к себе на пиршество их семейства, которые и не преминули явиться к обеду. Гостей было довольно, но не меньше и учреждения: студенты придали великолепия, пропев за столом несколько стихер, а после обеда целый псалом. Хозяин стократно благодарил их за сию особенную честь и не уставал потчевать.

Ароматный дым, выходивший из горшков с варенухою, наполнял не только весь дом, но двор и улицу, из чего можно заключить о великом количестве оных. Под вечер явились на дворе два машкары, два цимбалиста и два гудошника, а в заключение – о, верх великолепия! – с двумя медведями литвин, которого пан Агафон с ярмарки – в ожидании сего всерадостного дня – пригласил к себе и содержал тайно, дабы такою нечаянностию привести в радостное удивление собеседников.

Все гости высыпали на двор; самые дети с ужасом и любопытством глазели из окон на машкар и медведей. Первое действие сей комедии открыли музыканты и машкары. Хозяин, весело осматривая гостей, приметил, что между ними нет Никанора и Короната. «Что с ними сделалось? – думал он, – неужели в другом месте ожидают они большего увеселения?»

Честный старик и не ошибся. Пользуясь всеобщим смятением гостей и челядинцев, молодцы особым ходом ускользнули, чтобы воспользоваться несравненно большим удовольствием, чем смотреть на машкар и медведей.

Сидя в преддверии своего елизиума{13} (так студенты называли бурьян относительно баштана), они не уставали высовывать головы до тех пор, пока зги не видно было; тут они тяжко вздохнули, и Коронат произнес:

– Видно, наши нимфы не охочи до поцелуев, что не, хотят сдержать своего слова.

– Почему знать, – возразил Никанор, – чужие обстоятельства? Я точно уверен, что все наши домашние тех мыслей, что мы, быв ошеломлены в доме нашего хозяина, покойно спим каждый на своей постеле, и никому на мысль не взойдет, что шляхтичи, и притом люди ученые, гнездятся в бурьяне до полночи.

После сего каждый из них с крайним неудовольствием побрел к себе домой и улегся на постеле.

Коронат проснулся от шума и смешанных голосов. Он прислушивается и вскоре отдельно различает голоса: отца своего, Ивана старшего, Никанора и прочих членов обоих семейств. Он устыдился своей лености, столь неприличной студенту и вообще молодому человеку, и притом любовнику; поспешно оделся, явился в собрание и с нежностию обнял отца и его друга. Жены друзей и возрастные дети сильно любопытствовали знать, что старики выездили; но Иван младший сказал:

– Если вам рассказать следствие нашей поездки, то, может быть, пропадет охота к еде; а как люди дорожные должны подкрепить силы свои пищею и питьем, то поди, жена, приготовь и подай нам сытный и вкусный завтрак.

Когда все были довольны стряпнею жены Ивана младшего, то он, разгладя усы, сказал:

– Хотя я и сам провел в сотенной канцелярии более двадцати лет, но таких див никогда там не видывал, какие ныне свершаются. Это или оттого, что теперь другой сотник, или оттого, что люди стали другие, или что скоро будет преставление света или по крайней мере – Малороссии. Когда прочтены были в канцелярии жалобы наша и ненавистного Харитона, то сотник, подумав несколько, сказал: «Погляжу, посмотрю, подумаю!» Я знал, что это значит, ибо и в мое время клали подобные решения, то сообщил моему другу, Ивану старшему, и мы на другой день рано поутру – прямо к дьяку. Он принял нас ласково, а еще ласковее наши приносы: рубль деньгами, кадушку меду и бочонок пеннику. «Я постараюсь, чтобы ваша взяла», – сказал он весело, и мы расстались.

Пришедший к нам знакомый подписчик известил, что писец должен быть очень доволен угощением пана Харитона, данным ему во время ярмарки в селе Горбылях, бросился теперь с припасами к пану сотнику, что когда узнал писец, то поклялся совестию, что тому не бывать и что без подписи его никакая бумага не выходит.

Подписчик не солгал. Писец крепко держал нашу сторону, и потому дело тянулось около недели. Но как пан Харитон решился позабыть горбылевское угощение и вновь сунул дьяку кое-что, то третьего дня вышло в сотенной канцелярии следующее определение.

(Тут Иван младший вынул из кармана лист бумаги, читал): «По взаимным жалобам панов: двух Иванов, старшего и младшего, и пана Харитона Занозы, сотенная канцелярия, рассмотрев дело во всей подробности, определяет: 1-е. Пан Иван старший без всякой причины, при великом стечении народа, плюнул в лицо пану Харитону, почему и обязан заплатить рубль денег пени. 2-е. Пан Харитон, вместо того чтоб по законам позываться, вздумал сам собою управиться и ударил пана Ивана тростью по голове, обязан был бы также заплатить пени не менее рубля; но как достоверные свидетели доказывают, да и сам пан Иван сознается, что удар сей последовал не по голове, а по шляпе, то обязан он заплатить бесчестья сорок копеек, а из шестидесяти копеек, кои следуют пану Харитону, канцелярия, на необходимые свои расходы удержав сорок копеек, остальные двадцать копеек выдаст пану Харитону. 3-е. Но как и он, пан Харитон, также в противность законов, в общенародном месте намеревался обнажить саблю, что по смыслу законов то же самое значит, как бы и обнажил ее, то в пеню ему и остальные двадцать копеек причислить в общий канцелярский доход. 4-е. В заключение: пан Иван младший, быв совершенно в деле сем лицом посторонним, вмешался в размолвку, до него не принадлежавшую, и кием своим сделал поражение по руке пана Харитона, от чего и до сих пор виден некоторый знак, – то, в наказание за сие буйство, взыскать с него в пеню тридцать две копейки с деньгою. Из суммы сей: на издержанную бумагу, на жалованье подписчикам и писчикам, на перья и чернилы удержать тридцать копеек, затем остальные две копейки с деньгою выдать пану Харитону с распискою. Панов же обоих Иванов, доколе не заплатят наложенной пени, не выпускать из канцелярии».

– Несколько времени, – продолжал пан Иван младший, – мы глядели друг на друга с крайним недоумением, а злодей Харитон улыбался, как улыбается бес, когда удастся ему кого соблазнить. Сотник, встав из-за стола, сказал: «Пан дьяк! исполняй свою должность!»

С сим словом он вышел, а дьяк, подошед к нам, произнес насмешливо: «Ну, паны! скорее распоясывайтесь; и мне пора идти в гости!» Мы вынули свои мошны, отсчитали пенную сумму и вышли, проклиная внутренно окаянного Харитона, плута дьяка и глупца сотника.

Тут жена Ивана старшего сказала с улыбкою к своему мужу:

– И этот случай не научил тебя? И ты не закаешься впредь позываться?

– Молчи! – отвечал он сурово, – я знаю, что делаю! Уверен, что теперешняя поездка и Харитону немало стоит, а получил две копейки с деньгою; но хотя бы одну деньгу – и того довольно. Одна мысль: «Я одолел противника» – услаждает сердце. Постой, Харитон! ты раскаешься в своей победе, и раскаешься скоро!

Глава IX

Решительный разговор

Со следующего дня всякий в обоих семействах препровождал весь день в приличных ему занятиях, а на вечер соединялись все у которого-либо из Иванов; студенты рассказывали повести из древней и новой истории и пели псалмы; старики курили трубки, пили наливки и предавали проклятию Харитона и весь род его до седьмого колена. В уреченное время молодые люди под какими-нибудь предлогами отлучались, летели на известное место и, находя везде пустоту, приходили в уныние, с пасмурными лицами возвращались в общество и уже неохотно растворяли рты для пения.

В разные времена дня обходили они задний двор и сад пана Харитона, но, кроме обыкновенных слуг и служанок, нигде и никого не видали. Кажется, однако ж, говорят правду, что счастие содержит любовников в особенной милости. В одно послеобеденное время, когда мои влюбленные делали свои разведыванья около двора и сада Харитонова и не пропускали ни одной дирочки в плетневом заборе, они увидели – кто опишет восторг их и блаженство – они увидели – их красавицы сидели на зеленом дерне под развесистой яблонью.

Сердца их забились, кровь клокотала в жилах, они были в пламени. Подобно необузданным коням аравийским, они перелетели через забор, и прежде нежели изумленные сестры могли вскочить, они уже стояли перед ними, схватили их за руки, подняли и со всем стремлением страсти прижали к грудям своим.

– Что вы делаете? – спросила устрашенная Раиса, освобождаясь из объятий Никанора, – как осмелились вы очутиться здесь?

– Любовь, о Раиса, любовь и не через такие заборы перелазит! Скажите – время дорого – скажите, любите ли вы нас?

– Но что пользы в любви сей? – спросила со вздохом Раиса, – какой будет конец ее?

– Предоставьте богу, – воззвал Никанор, – располагать участию сердец наших; а сверх того, любить, даже без цели любить, есть уже неизъяснимое блаженство! Итак, откровенно, Раиса! любишь ли меня?

– Лидия! любишь ли меня?

Вместо ответа девушки зарыдали, опустились в объятия юношей, и губы их соединились. Несколько мгновений пробыли они в сем сладостном положении; но природа ни при каком случае прав своих не теряет. Чтобы облегчить грудь, дав ей новый воздух, они должны были расклеить губы. Никанор, держа Раису в объятиях, сказал:

– Свидания в сем саду немного менее опасны, как и свидания с султанскими любимицами в его гареме. Скоро ли мы будем видеться на баштане?

– Не знаю, – отвечала Раиса, – но пока отец наш дома, это невозможно; нам запрещено выходить, а для чего – мы и сами не знаем.

– А если он опять укатит в город?

– О, тогда весьма можно, даже в самый день его отъезда.

– Превосходно! – воскликнул Никанор, – будьте уверены, милые сестры, что вы очень скоро будете на баштане.

Тут юноши вновь заключили зардевшихся девушек в объятия, запечатлели несколько страстных поцелуев на коралловых губах их, как вихрь перелетели через забор и скрылись. Девушки, оживленные новыми, сладостными, дотоле неизвестными им чувствами, – ибо никто из мужчин, ни сам отец, не прикасался своими губами к губам их, никто не прижимался к волнующейся груди их, к биющемуся сердцу, – долго стояли в восхитительном удивлении; потом взглянули одна на другую, улыбнулись, и Лидия пала в объятия Раисы. Только и могли они произнести: «Ах, сестрица! ах, милая! что-то будет! Боже, что-то будет!»