Актеон

– Не горячитесь, сударыня, – сказал управляющий, посмотрев прямо в глаза Прасковье Павловне, – я, во-первых, обижать себя никому не позволю, потому что я чиновник, а во-вторых… Ну, а во-вторых-то… Я, так и быть, промолчу, а уж вы сами знаете.

Он поклонился Петру Александрычу и вышел из комнаты.

– Экий грубиян! – закричала Прасковья Павловна, притворяя дверь, в которую вышел управляющий. – Отпусти его поскорей, друг мой. Бог с ним! он только разорял крестьян… Я знаю за ним такие плутни, такие… ну, да я тебе все после расскажу. Семен Никифорыч у нас свой человек в доме, душевно привязанный к тебе, да он с охотой возьмется управлять твоими имениями. Молчи только, дружочек, до времени… Я все это тебе устрою самым лучшим образом.

Через две недели Назар Яковлич выехал из села Долговки и все счеты и расчеты по своему управлению сдал, по приказанию Актеона, Семену Никифорычу. Назар Яковлич давно искал только предлога, чтоб отойти от Петра Александрыча. В продолжение своего четырехлетнего управления он нажил себе порядочный капиталец и захотел сам сделаться помещиком. Он вскоре купил за 200 верст от села Долговки 60 душ с усадьбой.

Состояние Актеона близилось к разрушению. С капитала, отданного им на бумагопрядильную фабрику, он еще не получил ни гроша. Дмитрий Васильич Бобынин написал к нему оскорбительное письмо за увольнение управляющего и настоятельно требовал или немедленной высылки денег, которые Петр Александрыч был должен ему, или немедленной уступки за этот долг деревни Бекеевки; в противном случае угрожал, что начнет действовать по законам. А деревня Бекеевка была хоть и небольшая, но лучшая и выгоднейшая деревня Петра Александрыча! Чтоб развязаться с Дмитрием Васильичем, он должен был согласиться на уступку ему Бекеевки.

– Знаете, маменька, – говорил он, – я уж от Дмитрия Васильича ни за что в свете не ожидал такого подлого поступка.

– Что, мой голубчик? – возражала Прасковья Павловна, – моя правда и вышла… Я всегда говорила тебе, что Дмитрию Васильичу пальца в рот нельзя класть, что этакого тонкого обманщика и вообразить нельзя… Видишь ли, как твоя маменька знает людей?..

– Да. Как вы их так научились разбирать? Это удивительно!

– А сказать ли тебе приятную новость, мое сердце?

– Какую?

– Парамон Астафьич, заседатель наш, просит руки моей Анеточки; он написал ко мне премилое письмо по этому случаю.

– Так у нас будет скоро свадьба, маменька?

– Надеюсь, душа моя…

Через несколько времени Петр Александрыч, по настоянию Прасковьи Павловны, занял 20 000 рублей ассигнациями у Семена Никифорыча под залог 40 душ – и отдал эти деньги от имени своей матери в приданое дочери бедных, но благородных родителей.

– Не беспокойся, Петенька, – говорила Прасковья Павловна, – эти двадцать тысяч я тебе отдам… Уж ты, мое сердце, положись в этом случае на мою совесть…

– Хорошо, маменька-с; а когда же свадьба-то?

– В начале сентября, друг мой, непременно.

И вот сентябрь приближался… Только еще третью осень встречал Петр Александрыч в деревне, а ему казалось, что он живет в ней с самого младенчества. Иногда, в год раз или два, мерещились ему петербургские лица, Невский проспект, Александрийский театр, офицеры, устрицы… и г-жа Бобынина и г-жа Горбачева – эти две жемчужины среднего петербургского сословия… Но он тотчас же отгонял от себя все эти воспоминания.

«Да и что такое Невский проспект? – мыслил он однажды, – совершенный вздор… И что эти красавицы? так только, блестят, и больше ничего… Спрашивается: чем здесь хуже? Здесь и Агафья Васильевна в козловых башмаках, и Маша, у которой щечки алее зари утренней, и Настя…» и проч. Вдруг на дворе послышался крик.

«Что это значит?» – подумал Петр Александрыч.

Он поднялся с своего дивана и взглянул в окно. У подъезда дома стояли три подводы, и на эти подводы укладывали сундуки с приданым дочери бедных, но благородных родителей. Мужики и лакеи, стоявшие у подвод, во все горло смеялись, глядя на какого-то мальчика, которого Антон торжественно вел через двор за ухо. Мальчик тщетно пытался вырваться от Антона и кричал.

– Что это, Наумыч? – спросили в один голос Дормидошка, Фомка и Филька. – За что это ты, брат, его теребишь? Ведь это Петька покровский.

– Не ваше дело, – отвечал Антон с глубочайшею важностию, – будете знать все, скоро состареетесь…

«Что это за мальчишка? – подумал Петр Александрыч. – Странно!»

Через полчаса после этого Прасковья Павловна вбежала к своему сыну.

– Ну, Петенька, – вскрикнула она, – приготовься, мой друг!.. Не на радость я пришла к тебе… да что делать? Супруга твоя забывает все приличия, всякую благопристойность… Она… она… ну, как бы ты думал… ну, вообрази, что может быть хуже… завела переписку с учителем!.. Я молчала, все молчала… да наконец уж, извини… не могу… не могу… Я не говорила тебе до сих пор, что она с ним прогуливается в роще, что уж однажды Антон подкараулил их и, кажется, учителю-то от него досталось… Уж об этом, батюшка, посторонние говорят, все, все… Я щадила только твое здоровье, потому молчала… и думала, признаюсь, что она очувствуется… Наконец надо же положить этому преграду… Переписка!.. Бесподобно!

– Где ж вы видели ее переписку? – спросил Петр Александрыч, встав с дивана и пройдясь по комнате…

– Где?.. где?.. А вот где!

Прасковья Павловна подала сыну с особенною торжественностию какую-то записочку.

Он открыл ее, пробежал глазами и нахмурился.

– Да читай вслух, мой друг. У меня, знаешь, глаза слабые; я не разобрала и половины. Поняла только, что любовная записка.

«Мне открывается случай ехать в чужие край, и не позже, как через месяц. Об этом я получил третьего дня письмо из Москвы… Я еду; мне должно уехать отсюда… Но чувствую, что у меня недостало бы сил уехать, не простясь с вами. В моей горькой жизни есть несколько светлых дней. Этими днями я обязан вам. Желание вас видеть в последний раз пересилило мою боязнь писать к вам. Простите меня за это… Мысль, что я могу подать повод этой запиской к сплетням, которые составляют, кажется, весь интерес здешних жителей, эта мысль мучит меня… С моим посланным напишите мне одно слово в ответ, где и когда я могу вас видеть».

Прочитав это письмо, Петр Александрыч положил его в карман.

– Каково покажется? – закричала Прасковья Павловна. – Сплетни! ай да молодчик!.. Пожаловал нас в сплетницы… О каких-то минутах, видишь ли, напоминает ей и просит, чтоб она назначила ему рандеву… Прекрасно!

Петр Александрыч покачал головой.

– Нехорошо; однако он уезжает отсюда, маменька…

– И ты веришь ему, голубчик? Это все обман, хитрость! им только хочется иметь свидание. Нет, этого пропустить нельзя… и посланного-то надо отвадить отсюда…

– А как же эта записка попалась к вам?

– Спасибо Антону. Мальчишка-то посланный, видно, дуралей; он встретил Антона, да и спрашивает, как видеть вашу молодую барыню. А тот догадался, спрашивает – зачем тебе? – Так, говорит… Он погрозил ему; мальчишка-то туда, сюда, да и признался, что у него записка есть к ней от учителя… Антон взял его за ухо и привел ко мне… Впрочем, ты с Ольгой Михайловной сам как хочешь, так и делайся. Мой долг был только обнаружить ее шашни, показать ее неблагодарность к тебе, которому она всем обязана, – а там не мое дело. Тебе известно, что я все сношения с ней прекратила, а уж что касается до этого негодяя мальчишки, их любовного почтальона, я велю его порядочно проучить.

Мальчик, точно, был высечен Антоном по приказанию Прасковьи Павловны и выпровожен за деревню.

Антон, донеся ей о точном исполнении ее приказания, стоял в ее комнате, как будто ожидая чего-то.

– Хорошо, Антон, спасибо! – сказала Прасковья Павловна.

Антон все не двигался с места.

– Что? тебе нужно что-нибудь? Антон поклонился ей в пояс.

– Матушка Прасковья Павловна, – сказал он, – осмелюсь утруждать вас… Я, кажется, служил вам верой и правдой, и то есть, коли доподлинно сказать-то, считал вас всегда своей барыней… ей-богу… Не оставьте же меня, старика… сами изволите знать… Жена, дети…

– Что ж тебе, на волю хочется, Антон? – спросила Прасковья Павловна.

– И, матушка, какая воля!.. Да что я, старик, пойду теперь на волю, да еще с этакой обузой, с женой, с детьми? Беда!.. Только добрых людей насмешить… Да и куда идти мне?.. А вот если б ваша милость была (Антон почесал затылок), если б вы пожаловали мне, примерно, сколько-нибудь рублишек. Недавно, матушка, околела у нас дойная, важнейшая была корова, просто всю семью кормила. Заставьте за себя вечно бога молить…

– Хорошо, Антон, изволь.

Прасковья Павловна вынула из своего ридикюля десять рублей.

– Вот возьми покуда, а после я тебе дам еще. Антон поклонился и вышел.

– После! – ворчал он себе под нос, идя по двору. – Вот тебе и раз! За все мое усердствие отблагодарила краснухой. Уж, видно, моя такая доля горемычная! Хоть бы холстинки кусочек прибавила. Все бы отраднее было. Эх, горькая участь!

И Антон, махнув рукой, отправился в домик, украшенный елкою.

Глава X

В то самое время, как Антон явился с докладом к Прасковье Павловне, Петр Александрыч вошел в комнату к жене своей. Эта комната, в которой он давно не был, поразила его, – так резко отделялась она от остальных комнат в его доме. Он с странным любопытством смотрел на все – и на рояль, на котором лежала груда нот, и на столы, на которых разбросаны были книги, и на письменный стол ее, на котором стоял портрет ее матери.

Ольга Михайловна сидела на диване, закутавшись в шаль и прислонив голову к спинке дивана. Она вздрогнула при скрипе отворившейся двери и с изумлением посмотрела на мужа.

Он поклонился ей, нахмурил брови и сделал несколько шагов. Он явно хотел говорить, потому что губы его зашевелились; но слова не сходили с языка… Он еще немного прошелся по комнате, остановился, посмотрел на нее и сказал:

– Вы очень похудели.

– Может быть, – отвечала она.

– Вы больны?

– Нет, я здорова…

Петр Александрии замолчал, открыл одну из книг, перевернул страницу и потом кашлянул.

– А мне нужно объясниться с вами.

– Что вам угодно?..

– Вот видите ли, я ничего вам не говорил до сих пор, а мне все известно… По целой губернии ходят об этом слухи. Я не хочу, чтоб вы имели какие-нибудь сношения с этим учителем… Этого и приличие не позволяет… и мое имя тут страждет… Уж, может, и губернатор и губернаторша об этом знают… сами посудите, хорошо ли это?.. Я ведь ваш муж… ведь на меня пальцами будут показывать… Ну, если губернатор станет надо мной смеяться, что вы тогда скажете?

Ольга Михайловна грустно посмотрела на мужа и ничего не отвечала.

– И переписку завести, – продолжал Петр Александрыч, – да ведь это что же такое наконец?

– Какую переписку? Она подняла голову.

– А вот…

Он вынул из кармана записку учителя.

– Он к вам пишет записки… Ведь у вас еще, кажется, муж не умер, живой перед вами.

Ольга Михайловна вскочила с дивана.

– Кто ко мне пишет? Какая записка? Покажите.

– Извольте…

Она схватила записку дрожащей рукой и пробежала ее.

Лицо ее вспыхнуло от негодования.

– И вы перехватили эту записку и распечатали ее?

– Нет-с, не я, а маменька.

– Что же вам угодно еще от меня?

– Больше ничего, как только все высказать вам это… Я надеюсь, что вы отвечать ему не будете.

– Нет, буду, – сказала она, смотря ему прямо в глаза.

– Как?.. На что же это похоже? Что вы будете отвечать?

– То, что я хочу проститься с ним, видеть его в последний раз.

– И вы мне, вашему мужу, в глаза признаётесь, что любите другого?

– Да, я люблю его, люблю, – повторила она спокойным и твердым голосом, – только не так, как думаете вы и ваша маменька. Я увижусь и прощусь с ним, хотя бы после этого и клеветы, и оскорбление, и презрение всей вашей губернии обрушились надо мною и подавили меня…

Петр Александрыч посмотрел на жену и подумал: «Да она помешалась!»

В эту минуту вошла горничная.

– Нянюшка, – сказала она, – просит вас к себе, сударыня; ей сделалось очень худо.

Ольга Михайловна вышла из комнаты, оставив своего супруга в страшном раздумье.

– Просто, – ворчал он сквозь зубы, – помешалась!..

Старуха няня была уже больна недели две, и в продолжение всей ее болезни Ольга Михайловна почти не отходила от ее постели.

– Что же нейдет моя голубушка-то Ольга Михайловна? Послали ль за ней? – повторяла больная.

Ольга Михайловна неслышными шагами подошла к ней.

– Что с тобой, няня? Тебе хуже?

– Ах, это вы, моя кормилица… Дай мне твою ручку… Плохо, матушка, плохо… Кажется, мой последний час пришел… Да и то сказать, зажилась, родимая; пора домой… Пошли, кормилица, за священником, да вели привести ко мне, матушка, Сашеньку-то… Последний раз посмотреть на него…

Дитя было приведено; вскоре за ним явился и Петр Александрыч.

– Спасибо тебе, кормилец, – сказала ему старуха, – что не забыл меня…

Через минуту она обратилась к Ольге Михайловне.

– Послушай, матушка… ты здесь… Наклонись ко мне… Не препоручай ничего, родимая, Антону, – шептала она, – сохрани тебя бог… и никому из дворни… кроме Петра… А где же мой Сашенька-то?..

– Вот он, няня.

Ольга Михайловна приподняла своего сына и посадила на кровать к больной.

– Голубчик мой, милое мое дитятко… – говорила старуха, смотря на него.

– Благослови его, благослови его, няня! – сказала Ольга Михайловна голосом, задушаемым слезами.

Старуха просила, чтобы ее приподняли. В комнате было как в сумерках. Сероватый осенний день едва проходил сквозь окно в комнату умиравшей, и только слабый свет лампады, теплившейся перед двумя образами, стоявшими у ее изголовья, освещал ее морщинистое лицо, исхудавшее от болезни.

– Во имя отца и сына и святаго духа! – сказала старуха, осеняя дитя своей дрожащей рукой, – будь счастлив, расти, голубчик, отцу и матери на утешение.

Няня поцеловала его и заплакала.

И у Петра Александрыча показались на глазах слезы.

Священник пришел и причастил умирающую. После причастия старуха улыбнулась и как будто с большею живостию посмотрела на всех.

– Поздравьте же меня, – сказала она, – господь сподобил меня, грешную, причаститься святых тайн.

Она несколько минут отдохнула и потом начала говорить, беспрестанно останавливаясь и совсем ослабевшим голосом:

– У меня под кроватью два сундучка стоят да две скриночки… Там вещи, которые я собирала, берегла… разные вещи… Родных у меня никого нет… я была одна, как перст… Это, матушка Ольга Михайловна, я тебе оставляю… Слышишь?

– Слышу, няня… Благодарю тебя.

– Петенька! подойди же ко мне… Петр Александрыч подошел к няне.

Она собрала все свои силы, крепко ухватила его за голову и начала целовать.

– Исполни просьбу твоей старухи, батюшка, последнюю просьбу… береги жену свою… береги ее, Петенька…

Не давай ее никому в обиду, кормилец… У нее нет здесь ни отца, ни матери… Она на чужой стороне… Она добрая, она все за твоей больной няней ходила… А где ты? ты здесь, моя кормилица… Дай, я тебя перекрещу, – сказала няня Ольге Михайловне. – Прощайте все, добрые люди… А где же Прасковья Павловна?..

Голос старухи постепенно замирал; она прошептала еще несколько невнятных слов, раза два простонала – и стихла.

Когда Ольга Михайловна вышла из комнаты няни, в сенях навстречу ей попалась Прасковья Павловна и дочь бедных, но благородных родителей.

– Что наша старушка? – спросила последняя с участием.

– Она скончалась, – отвечала Ольга Михайловна.

– Неужели?..

Дочь бедных, но благородных родителей поднесла платок к глазам.

– А нам даже и не дали знать, что она в таком трудном положении! – сказала Прасковья Павловна, искоса посматривая на свою невестку, – да и зачем? мы ходить с Анеточкой за больными не умеем, где же нам? Мы добродетельными прикидываться также не можем… В притворстве уроков не брали… Учителей у нас знакомых нет; наставлений давать нам некому…

Прасковья Павловна выходила из себя. Дочь бедных, но благородных родителей посмотрела выразительно на свою благодетельницу и едва заметно покачала головой.

– Пойдемте, дружочек Анеточка, простимся с покойницей… дай ей бог вечную память! – Прасковья Павловна перекрестилась. – Не забудьте же, душенька Анеточка, вписать в моем поминанье рабу божию Федосью…

Глава XI

Андрей Петрович, узнав, что его мальчик, посланный учителем в село Долговку, был наказан, пришел в ужасную ярость.

– На моего человека осмелиться руку занести! – кричал он, ходя по комнате и обращаясь к одному из гостивших у него помещиков, – хорошо же! это не пройдет даром… Нет, любезный соседушка, извините… Ну, уж этот Петр Александрыч, сущая баба, признаюсь… Этого я от него не ожидал. Как позволить себя опутать до такой степени!.. «Мать!» – говорит… Имей он уважение к матери – против этого ни слова, да на что же у человека царь-то в голове? как же не жить своим умом?.. Притеснили эту бедную Ольгу Михайловну так, что ни на что не похоже… выводят сплетни по целой губернии, расславили ее на всех перекрестках… да и меня вмешали в эту историю… А учитель мой человек отличный, тихий, благородный… я бы с ним целый век не расстался… Ну, да уж зато какой же я аттестат ему дам, черт возьми! в золотую рамку может повесить просто!.. Вишь, злоба какая! Осмелиться наказать чужого человека!.. Погоди, вот я все их ухищрения обнаружу; я заставлю замолчать целую губернию! Да, я таков… со мной не шути.

Андрей Петрович, который в продолжение всей своей жизни брал только перо для того, чтоб подписывать свое имя, – схватил лист почтовой бумаги и в один присест написал к Петру Александрычу следующее:

«Милостивый государь мой после таких поступков с вашей стороны каков был последний поступок с моим человеком, который принес письмо от учителя к вашей супруги, я не вхожу в рассмотрение по приказанию Вашему или вашей Матушки сделано то, а имею только честь объявить вам, что буде хто из ваших крестьян либо дворовых после сего покажется в моей деревне покровке новоселовке тож то не применет с ним последовать такоеже наказание коему у вас подвергся мой человек. – Засим имею честь быть ваш слуга Андрей Боровиков».

Письмо это не произвело сильного действия на Петра Александрыча; он даже жалел втайне о нечаянной вражде своей с Андреем Петровичем; зато оно чрезвычайно раздражило Прасковью Павловну.

– Ах он, бессовестная душа! низкий человек! – восклицала она. – Уж недаром у меня всегда на сердце было что-то против него!.. Правда, говорят, что все к лучшему, теперь я верю этому… Ну, если бы я выдала Анеточку за него, ведь он погубил бы ее, совсем погубил!.. У кого же нам теперь взять музыкантов для сговору и для свадьбы?.. Вот беда!..

Сговор и свадьба должны были совершиться в губернском городе, где пламенный жених нетерпеливо ожидал избранницу своего сердца. Прасковья Павловна целые дни проводила в сборах и приготовлениях к 26-му сентября: этот день назначался для выезда из села Долговки. Петр Александрыч приглашен был посаженым отцом, а Фекла Ниловна посаженою матерью со стороны невесты.

Дочь бедных, но благородных родителей с тех пор, как торжественно была объявлена невестой, находилась в меланхолическом состоянии. Она беспрестанно вздыхала. Ее несколько тревожило, что жениха ее зовут Парамоном, но зато это окончательно утвердило ее веру в святочные гаданья. Имя Парамона, как известно читателю, впервые услышала она полтора года пред сим, в один из рождественских вечеров, когда робко и трепетно выбегала на улицу вопрошать судьбу о своей участи.

26 сентября утром, перед самым выездом своим из деревни, невеста пришла к Ольге Михайловне.

– Ма-шер Ольга Михайловна, – сказала она, – я должна проститься с вами и поблагодарить вас за внимание ваше ко мне в продолжение всего времени, которое я жила здесь. Меня только убивает мысль, что болезнь мешает вам осчастливить своим присутствием мою свадьбу.

Произнеся это, дочь бедных, но благородных родителей скромно потупила глаза.

– Вы не сердитесь на меня, душенька? – спросила она после минутного молчания, взглянув с чувством на Ольгу Михайловну.

– За что же-с?

– Вы могли думать, что я была отчасти причиною неприятностей, которые последнее время терпели вы от Прасковьи Павловны, а я, клянусь вам, всегда еще удерживала ее, сколько могла, хвалила ей вас…

– Очень вам благодарна.

– Мне всегда так жалко было на вас смотреть; я всегда самое искреннее участие принимала в вас… Позвольте мне быть уверенной, что мы расстаемся с вами без всяких неприятностей?

– Совершенно. Желаю вам всякого счастия.

Дочь бедных, но благородных родителей поцеловала Ольгу Михайловну и заплакала.

Все было готово к отъезду. Прасковья Павловна, Семен Никифорыч, Петр Александрыч и невеста, в салопах и шинелях, присели минуты на две, как это обыкновенно водится; потом помолились; потом Прасковья Павловна начала рыдать и благословлять свою Анеточку; потом все пошли к карете, где ожидали их мрачный Антон и вечно цветущая Агафья.

В эту самую минуту Илья Иваныч, приехавший в тележечке на одной лошадке, подбежал к отъезжающим.

– Ах, Илья Иваныч! – закричал Актеон.

– Эге! Илья Иваныч, – произнес Семен Никифорыч.

– Илья Иваныч! Илья Иваныч! – пропищала Прасковья Павловна с Анеточкой.

– Мое почтение-с. А я привез вам новость-с. Село Козмо-Демьянское графа Воротынцева продано совсем, с померанцевыми деревьями-с, с фабрикой, с домом и со всеми угодьями за миллион двести тысяч-с.

– Кому? кому? – закричали все в один голос.

– Дмитрию Васильичу Бобынину.

– Вздор! – вскрикнула Прасковья Павловна, обомлев.

– Ей-богу-с. Уж и купчая, говорят, совершена-с… Да в городе вы всё сами узнаете.

Прасковья Павловна бросила значительный взгляд на сына.

– А вы куда-с едете? – спросил Илья Иваныч.

– Ах, батюшка, да разве ты не знаешь? Везу отдавать замуж Анеточку.

– Поедемте-ка с нами, – сказал Актеон, – как будет весело, какие будут обеды, ужины!.. – Он подумал: «Ай да Дмитрий Васильич! Как-то я, выручу от него деньги, отданные на филатуру?»

– Вы, Илья Иваныч, сядете там сзади, в тарантасе, с Настей и с Машей, – заметила Прасковья Павловна.

– Как же, я жене и детям ничего не сказал-с! Разве с моим мужичком послать их уведомить, что я, дескать, с вами в город поехал?

– И прекрасно. Так решились?

– Решился-с.

На свадьбе будем мы отлично пироватьИ молодым всех благ и счастия желать.

Проговорив это двустишие, Илья Иваныч бросился к своей тележке, вынул из нее свой чемоданчик, отдал приказ своему мужичку и расположился в тарантасе.

В карету села, кроме четырех господ, Агафья Васильевна. Антон взгромоздился на козлы. Гришка стал на запятки. Карета двинулась, и за нею два тарантаса, нагруженные перинами, подушками и девками.

В этот же вечер Ольга Михайловна написала к учителю:

«Завтра утром я ожидаю вас к себе. Вы никого не встретите. Я одна, все уехали в город».

Но с кем послать эту записку?

Ольга Михайловна задумалась: вдруг ей пришло на память, что умирающая няня говорила о Петре. Этот Петр находился под опалой у Прасковьи Павловны и редко приходил в комнаты. Ольга Михайловна велела позвать его к себе. Он явился.

– Возьмешься ли ты доставить эту записку учителю, который живет у Андрея Петровича? – спросила она.

– Почему же нет-с? Да лучше всего, сударыня, отдать ее покровскому крестьянину, который здесь проездом у нашего мужичка Ермолая.

– И он доставит ее?

– Как же-с, непременно; наказать только ему строже.

– Так возьми же эту записку и попроси его, чтоб он доставил ее сегодня же, если может.

– Слушаю-с. – Петр ушел.

На следующее утро она встала рано и вышла в сад. Погода была пасмурная; серые тучи кругом обложили небо. Резкий ветер, поднявшийся с поля, со стоном качал полуобнаженные деревья; желтые листья грудами лежали на земле, утки лениво ныряли в пруде; на полусгнившем и почернелом заборе висело белье; по крыше разваливающегося дома лепился мох; ставни у многих окон сорвались с петель и качались со скрипом…

Она возвратилась в свою комнату и села в тревожном ожидании у окна, прислушиваясь к однообразному стуку и шипенью старинных стенных часов. Сердце ее ныло и замирало от грусти. На ней было белое платье – такое же, как в тот день, когда она увидела его в первый раз. Осунувшееся лицо ее было покрыто ярким румянцем; глаза блестели; грудь подымалась тяжело и неровно.

Вдруг раздались чьи-то шаги в тишине. Кто-то всходил на лестницу. Она начала слушать. «Это он!» – прошептала она и пошла к нему навстречу.

– Я издалека узнала ваши шаги, – сказала она, улыбаясь и протягивая ему руку. – Видите ли, как старые друзья ваши помнят вас?..

Она села на диван и указала ему место возле себя.