Жизнь Матвея Кожемякина

Двое, забежав далеко вперёд, раскачали фонарный столб, выдернули его из земли и понесли впереди похоронного хода по тротуару, гроб и провожатые настигли их, но никто не сказал им ни слова, и Кожемякин видел, как они, не глядя друг на друга, положили столб на землю и молча нырнули в туман.

Тиунов сверкал глазом и шипел:

– Эх, отольются же кошке мышиные слёзы – обязательно!

Принесли Хряпова на кладбище и зарыли его; поп Александр торопливо снял ризу, оделся в чёрное, поглядел на всех исподлобья огромными глазами, нахлобучил до ушей измятую шляпу, быстро пошёл между могил, и походка его напомнила Матвею Савельеву торопливый полёт испуганной птицы.

А Кожемякин прошёл к своим могилам и там сел на скамью под зелёный шатёр сосны, пышно раскинувшей тяжёлые лапы, чисто вымытые дождями.

Тонкие ветви берёз печально изогнулись над двумя холмами, вокруг могил полегла некошенная рыжая трава, капли сырости светились на ней жемчугом.

Люба, согнувшись, сидела рядом с Кожемякиным – он дотронулся одной рукой до её плеча, а другой до атласного ствола берёзы и проговорил, вздохнув:

– Тут и всё, что я сделал хорошего, вот – пяток деревьев посадил!

– Это неверно, – тихо сказала девушка.

– Верно! Лежит здесь, Люба, простой солдат – большой он был человек, как я теперь вижу…

Она подняла голову, лицо её было грустно и на глазах – слёзы; взяв его руку, она сказала громко:

– Вы должны теперь беречь себя, вам нужно дописать обо всём, что было – чего больше не будет!

Волнуясь, дёргая его руку и вздрагивая, она горячо шептала:

– Вот – умер человек, все знали, что он – злой, жадный, а никто не знал, как он мучился, никто. «Меня добру-то забыли поучить, да и не нужно было это, меня в жулики готовили», – вот как он говорил, и это – не шутка его, нет! Я знаю! Про него будут говорить злое, только злое, и зло от этого увеличится – понимаете? Всем приятно помнить злое, а он ведь был не весь такой, не весь! Надо рассказывать о человеке всё – всю правду до конца, и лучше как можно больше говорить о хорошем – как можно больше! Понимаете?

Она заглянула в глаза ему особенным взглядом, и внушая и прося понять её.

Кожемякин встал, сказав:

– Я понимаю!

Снял шапку, кланяясь могилам, потом хозяйственно и спокойно попросил её, топая ногою в землю:

– Меня – поперёк положи, вот так – в ногах у них, пожалуйста, уж не забудь! Деревьев посади, парочку! Ну, идём, милая!

Ещё раз поклонился двум мохнатым холмам в спутанной рыжей траве и ушёл бок о бок с Любой, молчаливой и грустной.

С той поры, дорожа каждым часом, и начал он усердно заполнять тетради свои описанием окуровской жизни и своих суждений о ней.

Днём ему не позволяли долго сидеть за столом, да и много народу было в доме, много шума; он писал ночами, в строгой тишине, внимательно слушавшей его шёпот, когда он искал нужное слово. Скрип пера стал для него музыкой, она успокаивала изношенное, неверно работавшее сердце, и порою ему было до слёз приятно видеть на бумаге только что написанные, ещё влажные, круглые слова:

«Человек послан богом на землю эту для деяний добрых, для украшения земли радостями, – а мы для чего жили, где деяния наши, достойные похвалы людской и благодарной улыбки божией?»

По лицам людей, кипевших в его доме, по их разговорам и тревожным глазам Любы он знал, что жизнь возмущается всё глубже, волнение людей растёт всё шире, и тем сильней разгоралось в нём желание писать свои слова – они гудели в ушах его колокольным звоном, как бы доносясь издали и предвещая праздник, благовестя о новой жизни.

«Изолгали мы и бога самого, дабы тем прикрыть лень свою, трусливое нежелание отдать сердца наши миру на радость; нарочито сделали бога чёрным и угрюмым и отняли у него любовь к земле нашей: для того исказили бога, чтобы жаловаться на него, и вот стал он воистину тёмен, непонятен, и стала оттого вся жизнь запутана, страшна и тайнами прикрыта».

«Возникли ныне к жизни новые работники, сердца, исполненные любви к земле, засорённой нами; плуги живые – вспашут они ниву божию глубоко, обнажат сердце её, и вспыхнет, расцветёт оно новым солнцем для всех, и будет благо всем и тепло, счастливо польётся жизнь, быстро».

«Дети – насельники земли до конца веков, дети Владыки Сущего, бессмертны они и наследники всех деяний наших – да идут же по зову чистых сердец своих в бесконечные дали времён, сея на земле смех свой, радость и любовь! Что есть в мире значительней детей, судей наших, кои являются, дабы объяснить нас и оправдать в чём можно, принять содеянное нами с благодарностью или отвергнуть дела наши со стыдом за нас? Юность – сердце мира, верь тому, что говорит она в чистосердечии своём и стремлении к доброму, – тогда вечно светел будет день наш и вся земля облечётся в радость и свет, и благословим её – собор вселенского добра».

Всю зиму, не слушая её печальных вьюг, он заглядывал в будущее через могилу у своих ног, писал свои покаяния и гимны, как бы прося прощения у людей, мимо которых прошел, – прощения себе и всем, кто бесцветной жизнью обездолил землю; а в конце весны земля позвала его.

Это случилось на рассвете одного из первых майских дней: он поднялся с постели, подошёл к окну, раскрыл его и, осторожно вдыхая пьяный запах сирени и акации, стал смотреть в розоватое небо.

В монастыре только что кончили звонить к заутрене, воздух ещё колебался, поглощая тихий трепет меди, а пенье одинокого комара как будто продолжало этот струнный звук.

На юной зелени деревьев и сочной молодой траве сверкала обильная роса, тысячекратно отражая первый луч солнца – весь сад был опылён изумрудной и рубиновой пылью.

Ветер вздыхал, перекликались зорянки, трепетали вершины деревьев, стряхивая росу, – в чуткой тишине утра каждый звук жил отдельной жизнью и все сливались в благодарный солнцу шёпот.

Умилённый трогательной красотою рождения нового дня, старик перекрестился, молясь словами молитвы после причастия:

– Благодарю тя, господи боже мой, яко не отринул мя еси грешного, но общника мя быти святынь твоих сподобил…

Шакир, спавший на диване, приподнял голову, тихо спросив:

– Чего хочешь?

– Ничего не надо мне, друг, лежи, спи! – ласково ответил он, но Шакир поднялся, сел и, упираясь руками в диван, укоризненно закачал головой.

– Тебе – нада спать! Вот я скажу ей, тогда…

Утренний холодок вливался в окно, кружилась голова, и сердце тихо замирало.

– Ты гляди, какое радостное утро, – сказал Матвей Савельев, опускаясь в кресло.

За окном дыбились зелёные волны, он смотрел на их игру, поглаживая грудь и горло.

Зелёные волны линяли, быстро выцветая, небо уплывало вверх, а тело, становясь тяжёлым, оседало, опускалось, руки безболезненно отстали от плеч и упали, точно вывихнутые.

Он прошептал:

– Шакир – друг…

И сердце его остановилось навсегда.

Примечания

1

Персидская шёлковая ткань, из сырца или полусырца – Ред.

2

Пенька – волокна конопли, отделённые мочкою в воде, мятьём в мялке, трёпкой и чёской от кострыги (кострики) или деревянистых частей и коры – Ред.

3

Кострика (кострыга) отходы трепания и чесания конопли – Ред.

4

Кила – грыжа — Ред.

5

Большой слоёный пирог — Ред.

6

Головной убор замужней женщины – шлычка – колпачок, особым образом кроёный, надевался на волосы так, чтобы спереди они были немного видны. Волосы собирались под шлычку узлом и поддерживали её в приподнятом положении. Для этой же цели служила вата, подложенная под верхний шов шлычки. Затягивалась шлычка на голове спереди продетой в неё тесёмкой. Шлычка была не видна и служила только остовом для повязывания сверху платков — Ред.

7

Волжское плоскодонное, неуклюжее и самой грубой работы речное, сплавное судно, в ней нет ни одного железного гвоздя, и она даже проконопачена лыками; длиной 20–50 саженей, шириной 5-10; поднимает до 150 000 пудов; беляны развалисты, кверху шире, палуба настлана помостом, навесом, шире бортов; шли только по воде, строились по Каме и Ветлуге, и спускались по полноводью с лесом, смолою, лыками, рогожами, лычагами(верёвками); на них и парус рогожный — Ред.

8

Крестьянский верхний кафтан – вост. азям; чапаном зовут и сермяжный, и синий, халатом или с борами, и даже полукафтанье – Ред.

9

Квитанциях, подобие ваучеров эпохи перестройки – Ред.

10

или мережа – ставное рыболовное орудие типа ловушки. Применяют в речном, озёрном и морском прибрежном рыболовстве — Ред.

11

Немецкая шёлковая плотная ткань, обычно с разводами. – Ред.

12

Междом. церк. – о, ах, увы – Ред.

13

Опойца, опоец и опийца – кто опился вина, сгорел, помер с опою. Где опойцу похоронят, там шесть недель дожди (стеной) стоят, почему и стараются похоронить его на распутье, на меже – Ред.

14

Чаще называют матежами – род крупных, желтоватых веснушек или пятен, особенно, у беременных женщин — Ред.

15

Лад, склад или образец — Ред.

16

Красные ряды – торговые ряды, где продаётся мануфактура — Ред.

17

Мурья – лачуга, конура, землянка, тесное и тёмное жильё, пещерка — Ред.

18

«Как дитя», по-детски, с детским смирением – Ред.

19

Тонкая, редкая ткань, начально из индейской крапивы, ныне из хлопка – Ред.

20

Чуйка – долгий, суконный кафтан халатного покроя, армяк или шуба без висячего ворота, с халатным, косым воротником, иногда с чёрными снурами и кистями – Ред.