Узкие врата

И играют нами, как глиняными фигурками, даже не боги, а чья-то сварливая рука рангом пониже.

Ходили с мамой на «Баядерку», хотя Ингу уже воротило от балета. Но мамочка принимала вид любительницы-ценительницы.

– Дай бог, скоро тебя приедем смотреть, – неловко вворачивала она виноватую гордость. Сама пялилась мимо сцены, куда-то к люстре, мусолила несбывшееся.

В буфете набилась толчея, как в тех самых гастрономах родного городишки; иные, казалось, занимают очередь с прошлого антракта, набирают пирожных, главы семейств заливную рыбу уплетают.

У мамы «денежек немного» – у Инги на тарелке одна полоска с неприятной розовой глазурью и тонкий стакан газировки. Инга размышляла о несправедливостях либретто. Ну почему бы упрямой Никии не принять противоядия Великого Брамина, даже если придется обмануть его после, нарушив ультиматум? Даже если она сочла, что змею в букет подложил любимый Солор… Ее предали – теперь можно предать в отместку, не до жиру, жизнь важнее любви!

Мама вразумляла: все легенды – про любовь безрассудную, в том числе и индийские. Вырастешь – про это поймешь. Инга на всякий случай не хотела вырастать, она и так про многое поняла.

Проводы случились в снегопад. Значит, по примете мать должна была вернуться. На улице – уютно, но где-то близко – черная дыра ужаса. Напоследок матушке наговорили приятностей про дочь, она смущенно сияла. Инга смотрела на нее в окно, есть ли худшее испытание… Слишком много отсыпала судьба для восьмилетнего возраста, и от того пресыщения Инга, обманув себя на секунду трепетной грезой о возвращении, сделала ручкой плачущей маме и легла читать книгу «Мы все из Бюллербю». Шведская домашняя сказка, сумерки, тусклый прыщик света промеж желтых лепных вензелей, соседки разъехались по домам. Слезы остались в детстве имени Ганса Христиана Андерсена, жребий был брошен, наступила эпоха других сказок, сбрасывать старую кожу, пусть и отдирая с мясом, – счастливый экстремум, что ни говори. Она вдруг как дома…

А следующая книга называлась «Голуби в траве». Антифашистская. За нежное название Инга все прощала.

Глава 3

Все училище так и тянулось, проходило в сумерках и в снегу, исчезающем в глянце асфальта. Фавориток было две – Марина и Олеся. О первой разговор особый и напряженный, а с Олесей завязалась шаткая, как весы в провизорской, дружба. Долговязая и круглолицая Олеся могла быть объектом насмешек, но не тут-то было – и это обнадеживало стеснительную Ингу. К тому же Олеся жила вдали от семьи и делилась гостинцами. Хоть Инга была и не в ее стане, Олеся и ей сунула однажды орешек с вареной сгущенкой внутри. Ингу потрясло лакомство, доселе невиданное, она перевела взгляд на Олесю – той уже и след простыл.

Кажется, следующим впечатлением явилась бездомная беременная кошка, которую неугомонная однокашница притащила невесть откуда, и Инга ей в этом стала сообщницей. Они вместе обаяли вахтершу бабу Симу с трясущейся головой; та приютила котейку, так вот и завязалось… Росли под девизом «хочешь, дам поносить?». Только однажды они не поняли друг друга без слов: Олесе купили джинсы на шестнадцатилетие. Катарсис! Но у бедняги на пуговичное железо высыпала аллергия, маленькие красные точки.

Сия ничтожная мелочь породила сонм ингиных фантазий: вот Олеся дарит ей эту восхитительную голубую кожу для ног с лейблом на закорках, и Инга идет в них… и ей встречается… ну и дальше… одним словом, джинсы – это американская скатерть-самобранка, если они есть у тебя, то есть все. Но Олеся, увы, даже померить не дала, и Инге снились красные точки. Зато Олеся проколола Инге горячей иголкой уши, объяснила, с помощью каких упражнений можно избежать беременности, и ушла в мюзик-холл. Уверенная, внезапная, вздорная Олеся в оранжевой куртке делилась последним. Ее рано увлекла мирская жизнь, она пихала Ингу под бок и картаво шептала: «Вот ЭТОТ мне нравится, даже очень, но я его уступлю тебе, только не дрейфь, Ингушетия!» Инга растерянно таращилась на подружку. В пятнадцать лет она совсем не представляла, что будет с «этим» делать. Благодаря Олесе Инга впервые замахнулась на святое в споре с Нелли и выпалила оле-сину сентенцию:

– Балет – мертвое искусство.

Нелли равнодушно зыркнула над очками:

– Ты рассуждаешь, как клюшка из института культуры…

Институт культуры Нелли презирала, не отступая от старой театральной традиции. «Клюшка» – ее единственное ругательство в адрес женщины – имело густое многообразие значений. Что касается смелых воззрений, то ведь Ингу с Олесей разделила одна из судьбоносных волн, на которые столь богата юность. Они не расходились как в море корабли, – их разбросало, как утлые шлюпки, посему Нелли осталась безраздельной распорядительницей дум. Сложись иначе – кто знает… Хотя поворот на мюзик-холл Ингу изрядно обескуражил, она было решила, что Олеська сбилась со своего стремительного, спонтанного, но все же очень меткого, интуитивного пути, вознаграждавшего праздниками и победками, но бившего наотмашь карающей десницей. Однако Олеська ниоткуда не сбивалась, и в кабаре хватает… уж там всего хватает, никуда не убежишь от ноши своей, она же крест, она же искушение.

То, что будет потом, все уже есть сейчас. Вот они с Олесей допущены в детский кордебалет в «Щелкунчике». Олеся так волнуется, что не может говорить, ей пока что важно быть лучшей. Инга глазеет вокруг, это ее совершенно поглотило, жаль, что им сейчас не похихикать вместе над потным напомаженным принцем, у которого случилась затяжка на ягодице и теперь костюмерная свита торопливо латает на нем трико…

Ингу хлебом не корми, дай подглядеть. Вбегают со сцены, выбегают на сцену и целое мгновение кажутся испуганными тем, что сейчас опять придется менять роль на роль, расслабляться, поправлять бутафорию, а после опять закусить удила. Из холода в жар, из жара в лед, чревато коррозией нервной системы. Но многие давно закалились, метаморфозы только щекочут им нервы, повышают тонус, как пара кружек кофе.

Инга мнит себя заносчивым наблюдателем. Театр не жизнь, а отсрочка. Она снова задумала побег, теперь уже не к матери, а к циркачам. Как жгуче жаль, что прошли времена шапито, бродячих гимнастов с жонглерами, путешествующих в расхлябанных фургонах, колесящих по городам и весям… Но пока остались лилипуты, Инге будет где схорониться! План был изложен в письме далекой ныне Оксанке, которая, однако, успела набраться прозорливости. Ее мало тронула романтика гонимых ветром маленьких комедиантов, она задала простой вопрос:

– А куда ты денешься, когда вырастешь? Ты ведь станешь им не нужна…

Помилуй, душенька! Инге ли думать на два шага вперед; когда вырастем, Земля завертится быстрее, японцы изобретут карманных родителей, и они никуда не исчезнут. Обычно Инга выбирала щадящую логику. Должно же что-то произойти через энное время, потому как за энное время не может не произойти ничего. Катастрофы и войны из аксиомы исключались, речь шла о счастливом повороте.

Глава 4

Странно, что встретились только теперь; обычно, когда появлялась Инга, он отсутствовал. Случайность или умысел? Инге – восемнадцать, Игорю – двадцать два, вполне достаточная закваска для фабулы. Нелли говорила о сыне специфически, как о многотрудном своем достижении, любила завести пластинку о тяготах материнства, о том, как муж заставил ее родить, якобы перечеркнув карьеру. А чего ей не чесать языком теперь, когда все позади и исход более чем сносен! Позади муки выбора, бессонные ночи, первые неподатливые ученицы, мосластые волчата из застывшего пластилина, который предстояло разогреть, смягчить и вывести в чудные линии.

Одна из них, одиозная Ася, сбежала, блистает у буржуев. Нелли тиха и горда, когда от Аськи редкая весточка через третьи руки приходит… Но не об этом речь. Инга ждала, что у Нелли обязательно прорвется материнское присюсюкивание про сыночка, которое призвано исключить влечение. Объект притязания меркнет от родительских рекомендаций, и никуда от того не денешься. Нелли, однако, всего лишь изредка ударялась в идиллические подробности про прищепки, которые он перетаскал у нее, изготовляя из оных человечков-цуциков. Или задавался антропологически неожиданным вопросом про негритянское молоко: неужто оно такое же белое, как у белой расы? Пытливым пареньком рос этот Игорек… когда Инге светил детдом. Но в синхронность вдаваться – только душу травить. Через неделю после их первого случайного знакомства на кухне – он просто открыл холодильник, откромсал толстый кусок краковской колбасы и мрачно перемолол жерновами скул, – Нелли вынесла приговор:

– Ты ему нравишься! А ведь он всегда презирал моих балетных, обзывал их «венскими стульями». Ужас, правда?!

Мучительно было отнестись к известию с равнодушной иронией, но ведь именно так полагается девушке, не так ли? Сама Нелли походя приучала к снисходительности касаемо вопросов пола. Любовь, романы, брак – все это необходимые, но недостаточные для полноты жизни ритуалы, и вообще дело десятое… Нелли переусердствовала в воспитании – Инга и так слыла недотрогой и чистоплюйкой. Жестокие подростки путают высокомерие и нелюдимость, проткнуть хрупкий защитный панцирь им ничего не стоило. От матушки Инге достался чертов надменный поворот головы, но, видит бог, никакой надменности, одно лишь тщательно скрываемое, оголтелое, всеядное желание понравиться первым встречным-поперечным, и улыбка от этого напряжения – как судорога, как гримаса трусливой собаки. Она себе, конечно, не нравилась в восемнадцать лет, она не в дамки метила, – в пешки…

Спустя годы Нелли признавалась, что вынужденно обошла ту любовь деликатным молчанием. «Молчанием со значением», – горестно продолжала про себя Инга. Она знала, что Нелли, родная строгая Нелли, все-таки желала сыну лучшей партии, хотя потом будет прикрываться эвфемистической сентенцией о том, что не желала превращать дочь в сноху, ведь Инга ей как дочь…

Нет, милая, ты уберегала сына от балерины, а балерину – от прерванной трагической фабулы, ты играла в подмастерье судьбы, ведь что с того, если бы сыграли банальную свадьбу и Инга впервые в жизни прыгнула бы за пазуху Христу, бездомный котенок обрел бы место на коврике у горячего камина! На той бидермейеровской ноте сказки обычно и кончаются, но в них ни слова о славе, а слава хиреет в мещанском покое, она пока что едва раскочегарилась, надо было ловить волну и делать имя – русскими, английскими и какими угодно буквами. Инга помнила, как жадно налились зрачки дорогой учительницы на выпускном спектакле. Инга танцевала в «Лебедином», триумф! Черный грим стекал в глаз, не больно, потому что Нелли шептала:

– Мы с тобой сделаем весь мир!

Но смущенное ликование происходило не от готового к завоеванию мира, а потому, что после спектакля Инга ехала не к общажной койке, а туда, где Игорь отмывает чумазые руки. Тоже своеобразный грим: Игорь – автомеханик. Это в пику Нелли, которая неумело скрывала, что неплохо бы овладеть приличной профессией переводчика и жениться на англичанке.

Игоря раздражал успех, он чурался Инги в тот вечер, не ловил ее запястья, чтобы сжать до синяка. Успех разъединяет. Теперь Игорь решил на километр не подходить к Инге со своими шоферскими шутками и глумлением над классикой. «Ротбарт – сутенер Одиллии», «синяя птица – на самом-то деле голубая, мужик в перьях – сущее безобразие»… Инга, однако, прежняя, поняла: это Игорь испугался. Все коварство и торжество изнурительного сегодняшнего действа – насмарку, если не считать укромного застолья. Она празднует дома! Не важно, что празднует и чей дом, хотя в последнем она чувствовала доброе знамение – похоже, ей негласно было разрешено пошуршаться в любовь. Это ведь свадьбы не должно быть в трагическом сюжете, а любовь обязательно, и кому, как не Нелли, ослабить соглядатайскую ниточку.

Муж ее, как всегда, отчужденно вперился в газету, в знаменитый американский скандал, до Инги ему не было никакого дела. Тяжелая лысая птица высокого полета! Инга взлетит куда как выше, но перед «папочкой» всегда будет тушеваться или жалеть, ведь там, где тепло тщеславию, сердчишко мерзнет. Кем был Игорев отец? Какое-то востоковедение, черт его знает… Балеринам, по его мнению, катастрофически не хватало образования и ума.

Все притихли, одна Нелли возбужденно металась у стола, где, кроме шампанского и картошки с мясом на скорую руку, ничего не было. Хозяюшкой Нелли не была… Еще – цветы, везде цветы, букеты, своей дышащей гармонией смягчающие нестыковки быта – в неловкую паузу хорошо подойти к ним и внюхаться до головокружения, попросить у них прощения за то, что все они теперь в одних недостойных руках. Скрытно-нервозную ситуацию спасла соседка Наташа.

Господи, что было бы без нее?! Какое счастье, что колючая Нелли прикипела к этой крепкой тетке с фарфорового завода. Наташа смекнула, что девочке нужен домашний праздник, а не нагнетание большого будущего за хилой закуской. Наташа ворвалась умопомрачительным гастрономическим ураганом, а еще у нее был коньяк. Она любила Ингу, она всех любила, кто попадал ей под руку, если только не ходил в ботинках по ковру. Балет Наташа считала искусством богоугодным и всегда заверяла, что если бы у нее родилась дочь, а не эти два «оглоеда», то уж она бы костьми легла, но девочку выучила бы «вашим фуэте»…

Как только Наташа все успела! Инга утонула в оливье, в селедках под шубами, в незнакомом угаре под названием «Арарат». Даже Неллин супруг развеселился и давай включать Клавдию Шульженко, а Нелли его с еле удерживающей улыбку сварливостью пилила:

– Вова! Ты уже буянишь!

Игорь был ни бэ ни мэ. Инга вдруг ужасно потерялась в Неллином доме. Пьяная, с воспаленными щеками, измотанная донельзя после выпускного, он же Страшный суд, вокруг сардонический хохот энергичного старшего поколения, травят анекдоты про армянское радио, Инге было муторно, как перевозбужденному ребенку, которому не уснуть. Вроде вечер в ее честь, только она в роли собственного портрета, от нее ничего не требуется. Игорь, гад, забился в свою комнату и слушал великий «Пинк Флойд» всех времен и народов, заграничный чей-то подарок и предмет тщеславной гордости. Почему Игорь не берет Ингу, как водится, за запястье и не уводит в даль светлую? Вопрос для тех, кто старше и милосерднее, а жить надо сейчас…

Инга обожала Игоря сдержанно и молчаливо, – если это вообще возможно, – наружу просачивалась лишь «прореженная» симпатия. Тот вечер не был прорывом чувств, она так и простеснялась всю ночь, так окончательно и не окунувшую себя в темноту, на раннем мучнистом рассвете открылось никчемное второе дыхание. Нелли на всякий случай заботливо предложила изрыгнуть съеденное и выпитое, дабы не травить девичий организм. Инга сочла предложение диким, ее совсем не тошнило, только дым табачный пропитал волосы и одежду, а это несправедливо, ведь сама Инга тогда не курила.

Она осторожно вышла на свет божий, на первом уже этаже услышала Неллины запоздалые вопли, но погоню, к счастью, не снарядили. Не слишком-то ее хотели удержать; можно представить, как толстый Вова вразумлял взбалмошную жену оставить все как есть. Мол, девочка уже большая, метро уже работает. И Инга ушла в уравновешенном отчаянии. С тех пор успех превратился в сомнительную привилегию.

Назавтра ее запоздало наградила судьба. В общежитие приплелся Игорь. С оправданиями. Не за вчерашнее поведение, а за сегодняшнее вторжение. Дескать, вообще-то я по матушкиному поручению. Инга зыркнула обиженно…

– И сам, конечно… – тут же поправился Игорь.

Гнев иногда – лучшая прелюдия к застенчивой любви, иначе ей и не выбраться из скорлупки.

То, что он говорил в тот день первый… то же говорил и в последующие, и в последний. Он ее боится! Ее ведь так просто не закадришь, надо четко уяснить, когда можно, когда тебя примут благосклонно, когда войдешь в нужное течение… Инга бралась за голову: боже, какой лживый перевертыш впечатления, на самом деле она-то всегда готова. «Это тебе только кажется», – зловредно не соглашался Игорь и скорее стремился уйти в издевку, но Инга продолжала терзать его допросами, надо же было понять, всерьез он или не всерьез.

– Ты мне сразу понравился. – Стоила больших усилий эта правда. – А я тебе?

– Ты мне – не сразу. Думаю, фу, какая краля. Мне-то нравятся попроще, попопастей!

Игорь улыбался дивно. Есть тип мужской улыбки, от которой мурашки доверия по коже. Улыбка уголками вниз, упругая… или не вниз, не описать словами: машинерия лицевых мышц куда сложнее грамматики.

Игорь предпочитал игру «барышня и хулиган». Он решил, что ничего не остается ему, как воплощать собой грубую неотесанную материю. Но сквозь шоферскую маску сочился интеллигентский сарказм. Механик механиком, однако со знанием английского и законов жанра. Учился, конечно, заочно, спустя рукава, но Инге все равно было за ним не угнаться с ее хореографическим хватанием по верхам. Инга всего лишь балерина, в прочей жизни – сосенка необтесанная, нолик без палочки и точечки; взращенная Нелли уверенность, что достаточно мастерски делать одно-единственное дело, и мир вокруг выстроится правильной мозаикой, давала и ядовитые плоды.

Инга толком косичку заплести не умела, в Игоре жил гений-самоделкин, он чинил все, подбирал на асфальте гайки-винтики-шурупчики, карманы его вечно были полны обрывками-листиками с телефонами, цифрами, именами, давно переписанными в записную книжку, но истертое на сгибах барахло на всякий случай все равно хранилось: а вдруг!.. Сноровка и запасливость. У Инги же натура словно никчемная сетчатая перчатка, ничто не задерживающая, скользкая, маркая, сплошная красивость в ущерб функциональности. А ведь должно – и если бы! – все быть наоборот: детдомовская девочка – справная хозяюшка, а балованный мальчик – неумейка, белоручка… Тогда бы замужество в кармане. Но откуда же Инге было знать, если бы знала – хотя бы прикинулась.

Про мужчин ей ничего не было известно, про это не учили, а первое естественное пособие, отец – эфемерное воспоминание, словно кинопроба многолетней давности. Бакенбарды, вечно расстегнутая замшевая куртка, толстые губы, похож, одним словом, на Джо Дассена, добродушный пижон. Достает из-за пазухи фигуристую тяжелую бутылку шампанского, протягивает Инге. «Неси на кухню, чудо-юдо…» Инге – лет пять, нести бутылку – уже миссия, она гордится собой. Сосуд, наполненный веселящим газом. А когда пустой, он пахнет сладковатой гнильцой. Шампанское – это неспроста, это Новый год значит или кой-чего покруче. Отец… картинка затуманивается горечью: тогда я была еще дома, на этом, собственно, и все. Еще пахнет мандаринами, матушка восклицает: «Последние колготки!», у нее барельефы варикозных вен на голени, вокруг гости. Инга размышляет: расселись тесно, стол еле умещается в комнату, мама могла бы и не надевать новые колготки, все равно их никто не видит.

Праздник, который никогда с тобой! А посему Инге жадно хочется подсматривать за чужим семейным кругом. Они встают и… что? Завтракают вместе, или начинают ругаться, или каждый на своей диете, или кто-то поет в ванной или бреется безопасной бритвой… Что бы стала делать Инга? Сознание плотной глухой периной укрыло думки о матери, мать, как и незнакомый, по сути, папа, тоже утонула в слепых кинопробах, Инга примеряла к себе гнездышко потеплее. Мечтать можно бесплатно.

Инга хотела замуж за Игоря, так все просто. А Нелли впервые опростоволосилась, как Инга потом разнюхала. При всей своей прозорливости учительница полагала, что любимица ее ставит галочку в графе «романтический опыт». Причем опыт заранее обреченный, но для остроты артистического восприятия он-то, разумеется, и нужен! Шла бы она к черту со своими умозрительными щипчиками, которыми накладывала осколки смысла в чашу весов, ее «провизорская» ошиблась, Нелли так никогда и не поняла, что Инга побеждает из трусости, а лунку для брачной добычи копает поблизости от себя, ибо куда ей соваться в дремучий мир. К тому же в молодости романтический опыт и «в печали и радости до самой смерти» неразделимы.

Опять же куда ей, Инге, далеко ходить, если этикетом кокетства она не владеет, а комендантша Анастасия Григорьевна шепчет ей: «Ирочка! – Она вечно путала ее имя. – Юбочку эту носят «молнией» сзади, а не на боку…»

Ей ребеночка захотелось. Тут уж впору навеки спрятать голову в песок! Много хочешь, Инга Сергеевна. Страшно и представить, как разразилась бы Нелли на сей счет. Хотя и представлять нечего, Нелли не раз подводила к мысли, что на детишек лучше не смотреть… а дальше как Бог даст. С недавнего времени она и про Игоря забыла. Ведь Ингу заметили. Заметили с большой буквы:

– Помнишь, букет из кремовых роз с подпалинами? Шикарный! Это тебе Матвеев преподнес. Он заметил, а это что-то… это очень много.

…Только не надо про покорение мира! Хотя Матвеев, безусловно, из тех, чье слово оставляет миллион эхо, писака-балетоман. Он заметил – значит, придется заметить прочим. Но прочие вроде и так заметили, а Нелли не успокаивается. Все не о том! Букеты, надвигающаяся как кара господня слава, покровительственно принявший в свое колючее лоно театр – все не о том! Ей хочется цвести в чьем-то саду, самой быть кремовой розой, только не срезанной, а впитывающей вечные земные соки любви. Почему так беспощаден дар?

Роман длился, дай бог памяти, лет пять. Было все дискретно, условными галочками напротив чисел. Раза два в месяц они садились друг против друга в кафе. Игорь пил коньяк, Инга сначала не умела, потом приспособилась. Он ей подарил «гомеопатическую» рюмку, туда граммов тридцать входило. После возлияний шли куда-нибудь в гости. Однажды одни милые люди им предоставили целые антресоли; Инга чувствовала себя старым чемоданом, Игорь радовался своеобразию и умудрялся душить атмосферку ужасающей «Шипкой». Никакого такого блаженства не было, это не озадачивало, Инга привыкла, нажимая на кнопку «удовольствие», получать что-то другое. Но другое не всегда так уж дурно, в конце концов именно оно и стало называться удовольствием. Типа цикория вместо кофе… но кому-то нравится и цикорий, нравятся бифштексы в столовой и передача «В рабочий полдень», кто-то воспитан есть что дают и ничего не менять. А Инга вообще не воспитана.

Расставание растянулось. Вначале показались смешными его обиды. Как можно дуться на то, что ее мучает новая роль! Она занята в па-де-катр, но у Игоря парадоксальная логика: раз она – одна из четырех, то можно и смухлевать, смыться с репетиции, если у него есть хата, свободная днем. Аргумент незыблемый для профана: одно дело – главная партия, премьера, все такое, но тут-то рядовая показуха, концерт закрытия сезона. Инга пыталась объяснять, но разве втолкуешь очевидное; сипела, плакала на ветру, – Игорь был непроницаем. «Ты же сама признавалась, что балет для тебя – случайность. Вот и уйди из театра, тогда и поговорим… и откуда у тебя эта куртка?»

Куртку отдала Олеська. Она стала «богатенькой буратинкой», кутила и радовала глаз оптимизмом ядовито-голубого макияжа. Подарила куртку, не такую, как обычно отдают из жалости, не пришей кобыле хвост, а модную, из желто-кремовой кожи. И еще отдала кое-что, даже трусами поделилась с кружевами цвета, как помпезно называла его, терракотового. Инга от радости и не знала, куда заховать вновь обретенное хозяйство, никто ей такого в жизни не дарил.

И вот Игорек теперь ропщет. Из театра, видите ли, уйти! Куда? На улицу, подъезды мыть? Или, может быть, Нелли ожидает ее с хлебом-солью и пирожками с капустой?! Тогда к тому же были не самые плохие времена, если не лучшие. Общежитие при театре – развалюха, конечно, но это тебе не монастырь училища с девочками – змеиными головками, здесь народ потеплее, да и Инга уже болела болтливостью в необходимой для кочевой жизни форме. Здесь много славных физиономий, чужие сорванцы обнимают ее за ногу вместо приветствия, а она дарит им елочные игрушки из пенопласта и блестящие шарики из фольги на резинке. Такая мода.

Ингу всей душой приняли в крикливую общину, ни с того ни с сего, как тепло быть своей, однако… Здесь она уже не понимала, за что ненавидела училище и с чего все взгляды ей казались косыми, она стала забывать свое сиротство. Однокашницы почти все разлетелись по городам и весям, остались только Олеська – до поры до времени, – Марина и две соседки нынешних. Одна из них – гулена, в общагу и не забредала, застряла в стадии помолвки и, пребывая в этом качестве, сменила штук пять женихов, она не жила, только числилась. Другая – Феля, маленькая, тихая татарочка. Их с Ингой поселили вместе за год до выпуска, в комнате царил хрупкий, тихий уют. Любое действие Фели сопровождалось удивительными необъяснимыми волнами покоя. Инга не могла объяснить этот своеобразный гипноз, наверное, просто есть люди, излучающие седативное поле.

– Тебе бы подошло быть женой шейха и задумчиво перебирать его алмазы, – иронизировала Инга.

– А я и так… – серьезно отзывалась Феля. – Бабушка мне нагадала мужа – большого человека. Так и будет.

Ни облачка сомнения, глаза, разумеется, миндалевидные, в них бесшумно крутится медленная сансара с медовым призвуком колокольчиков. Let it be. Пока что, правда, Феля совершает удивительные ходы: она доучивается после хореографического в педагогическом и нанимается преподавать ритмику. На сем девочки расстаются, но встречаются временами. Феля теперь хохотушка, радуется школьной халяве, которая не в пример «ихней каторге». Она долго еще будет ликовать просто оттого, что училище закончилось, и Инга будет растроганно благодарна ей за единомыслие. Ее тоже порой душат призраки холодных безутешных лет училища: подъем по команде, изуверский холодный душ, недосыпание на грани суицидальных грез, гусиная кожа, станок длиной в бесконечность, первая, третья, пятая позиции – камасутра муки, книги про войну тревожат до бессонниц, потому что Инга знает, что такое концлагерь.