Барышня

Когда Евграф Матвеич с супругой живут в деревне, Катя, часто смотря из окна детской вдаль на луг, пестреющий цветами, и на играющих на этом лугу девчонок, говорит няне:

– Няня, я хочу туда, к этим детям.

– И, барышня, барышня! – отвечает няня, качая головою, – чего ты только не выдумаешь? Мало тебе здесь, что ли, места бегать по саду или по двору? Мало, что ли, у тебя здесь забавниц? Ну, что тебе делать в поле? Там только простые деревенские ребятишки грязные, а ты барское дитя, тебе нечего там делать с ними.

Палашка – одна из дворовых девчонок, забавляющих барышню, пользуется особенно ее милостию. Палашка ее фаворитка. Барышня даже дает ей гостинцы, и, если это случается при няне, няня обыкновенно говорит Палашке:

– Ну, что же ты, дура, стоишь? Кланяйся барышне да целуй ее ручку…

А родители иногда, смотря на это, восклицают в умилении:

– Что это, какое у нашей Катеньки доброе сердце!

Но раз как-то, играя, Палашка вздумала поцеловать барышню. Барыня увидела это, всплеснула в ужасе руками и бросилась к няне:

– Помилуй, няня, что это такое? да на что это похоже? да как же это ты позволяешь девчонке, простой девчонке, целовать барышню? Как же ты ее не остановишь? Как же она, мерзкая, так смеет забываться?

И потом она продолжала, обратясь к Палашке:

– С чего ты, этакая дрянь, взяла, что ты можешь целовать барышню? Что, ты ей ровня, что ли? А знаешь ли ты, что за это я велю тебя выгнать в людскую, чтоб ты и глаз в барские комнаты не смела показывать?.. Ты должна, дура, чувствовать, кого ты забавляешь.

Глава III. Воспитание барышни

Барышне минуло шесть лет. Пора моей барышне и за азбуку приниматься. И в самом деле, папенька уже купил ей азбуку с картинками.

– Вот видишь ли, душенька, – говорит ей папенька, указывая на картинки, – вот буква А… видишь ли арбуз? Вот Е – елка; а Э, другое, навыворот, Этна, огнедышащая гора… Видишь, вот огонек из нее выходит?.. Хорошие картинки? а?

Барышня выхватывает книжку из рук папеньки и бежит показать картинки няне. Через неделю от этой азбуки остаются целыми только три листика. Папенька покупает другую азбуку. И другую, и третью, и четвертую, и даже пятую постигает та же участь. Впрочем, по уничтожении шестой моя барышня, надо отдать ей справедливость, начинает читать по складам.

– А что, голубчик, – говорит Евграф Матвеич своей супруге, – нам об Катеньке – то надо хорошенько подумать. До сих пор она все училась у нас шутя, играючи, а теперь ей пора посерьезнее заняться. Как ты об этом думаешь?

– Да не рано ли будет? – возражает Лизавета Ивановна. – Ведь еще время не ушло, ведь она еще у нас совсем ребенок. Пусть ее, моя пташечка, еще немножко побегает.

Евграф Матвеич качает головою.

– Оно точно, коли признаться, и по-моему немного рано; однако посмотри, голубчик, ведь губернаторские-то дочки в ее лета уже болтают по-французски.

Лизавета Ивановна задумывается. Евграф Матвеич продолжает:

– Как ни думай, а Катеньку надо воспитать нам как следует. Она у нас одна, единственное сокровище; для нее нам уж ничего жалеть не приходится. Нынче, например, без французского языка и обойтись нельзя. Что делать! время такое. Посмотришь, девчонки еще от земли не видно, еще и по-своему-то говорить не умеет, а уж по-французски стрекочет, – настоящая чечетка!

Лизавета Ивановна печально вздыхает. Евграф Матвеич опять продолжает:

– В прошедший понедельник у предводителя мы разговорились с Никанором Григорьичем о том о сем; он между прочим и говорит мне: «Не имеете ли намерения отдать вашу дочку в институт? Мою, говорит, я отвожу непременно на следующую зиму…»

– В институт! – вскрикивает Лизавета Ивановна, – в институт! Чтоб я мою Катеньку отдала в институт, чтоб я рассталась с моим ангелом! Да я лучше соглашусь заживо лечь в могилу, чем расстаться с нею!

– Полноте, голубчик, Христос с вами! Кто вам говорит об этом? Я и сам ни за какие блага не решился бы на это… Единственную дочь отдать из дома! Слыханное ли это дело! Да разве у меня каменное сердце?

– К чему же вы и упоминали об институте?

– Позвольте, вы мне не дали докончить. Никанор-то Григорьич и говорит мне: ну, а если вы не желаете, говорит, отдать в институт, так, вероятно, вам понадобится гувернантка? И посоветовал мне для этого заглядывать в «Московские ведомости». По «Московским», говорят, «ведомостям» часто выписывают очень хороших гувернанток. Я, говорит, сам для одних своих родственников выписал таким образом отличнейшую гувернантку и за дешевую цену.

– Ну, это другое дело. Без гувернантки уж, конечно, нельзя обойтись, – замечает Лизавета Ивановна.

– Ах! – восклицает Евграф Матвеич, – какое трудное дело воспитание детей в нынешнее время! Голова кругом пойдет, как подумаешь об этом!

Необходимость гувернантки решена.

И с этой минуты Евграф Матвеич постоянно и внимательнее, чем когда-нибудь, начал прочитывать «Московские ведомости».

Однажды он остановился на следующем объявлении:

«Молодая девица, благородного происхождения, из русских, но знающая в совершенстве языки французский, немецкий, английский и отчасти итальянский и свободно объясняющаяся на первых трех языках, также могущая обучать и первоначальным правилам музыки, сама играющая на фортепьяно и на арфе, притом имеющая о себе одобрительные аттестаты от особ, заслуживающих доверие, желает определиться в какой-либо благородный дом гувернанткою или собеседницею за весьма умеренную плату. Она соглашается и на отъезд в провинцию или за границу. Спросить об ней на Плющихе, в приходе Николы на Пометном Вражке, в доме под N№ таким-то».

«Да это просто клад! – подумал Евграф Матвеич. – Четыре языка в совершенстве знает, да еще при этом и музыке обучает… Покорно прошу! Да еще сверх того и русская… и молодая девица; может, еще хорошенькая…»

Добрый Евграф Матвеич как-то странно улыбнулся и покраснел, как будто какая – нибудь не совсем скромная мысль промелькнула в голове его. Он, в отсутствие супруги, иногда позволял себе поглядывать на хорошеньких; впрочем, внутренне упрекал себя за это и всякий раз со вздохом говорил самому себе: «что это, как подумаешь-то, как слаб человек!»

Евграф Матвеич раза три или четыре прочитал заманчивое объявление, не веря глазам своим, отметил сначала ногтем, потом карандашом, потом чернилами и, наконец, опрометью бросился с листом газеты к своей Лизавете Ивановне.

Когда Лизавета Ивановна прочла строки, указанные ей супругом, она сказала:

– Все это хорошо, дружочек, да только я боюсь, не ветреница ли это какая – нибудь. Вишь, тут сказано, что молодая…

– Отчего же? может быть, и не ветреница. Часто и из молодых встречаются очень скромные.

Супруги долго трактовали об этом предмете и наконец решились выписать «молодую девицу, знающую в совершенстве четыре языка и играющую на фортепьяно и на арфе».

Через месяц она была привезена.

Ей на лицо казалось лет за двадцать за семь. Она была ни хороша, ни дурна, но полна. Говоря, имела привычку закатывать глаза под лоб; вместо р произносила л, изъяснялась языком несколько книжным и, по всем приметам, очень желала нравиться.

Евграф Матвеич с первого взгляда остался ею доволен.

Лизавета Ивановна заметила, что она слишком жеманна.

Евграф Матвеич возразил, что это еще ничего не доказывает, что, может быть, она всегда жила в знатных домах; а известно, что в знатных домах всегда особенные манеры и совсем другое обращение, нежели в среднем кругу. И точно: гувернантка чрез несколько времени объявила полковнице, что она все жила в Москве в самых знатных домах, что ее везде любили и обращались с нею, как с родственницей; что она никогда не рассталась бы с домом княгини Кугушевой, если б только князь Кугушев не вздумал ей однажды объясниться в любви; что после такого оскорбительного для ее чести поступка со стороны князя Кугушева она уже никак не могла оставаться в его доме; что она обо всем тотчас же рассказала княгине; что княгиня, расставаясь с нею, заливалась слезами и говорила: «я никогда не забуду вас, милая Любовь Петровна!»; что она везде, где ни жила, старалась главное – дорожить своей репутацией, потому что она беззащитная девушка и притом круглая сирота; что ее родители некогда были очень богаты и потому воспитывали ее самым блестящим образом, но потом, по особенному какому-то несчастию, вдруг лишились всего; что она вследствие этого решилась скитаться по чужим домам для того, чтоб содержать своих стариков; что они, умирая, называли ее беспримерной дочерью, и прочее, и прочее.

Лизавета Ивановна до того была тронута этим рассказом, что даже прослезилась. Она сказала потом мужу:

– Послушайте, голубушка, уж нам надо обращаться с нею не так, как с простою гувернанткою; ведь она из дворянок… Правда, сначала она показалась мне немного жеманною… ну, это точно оттого, что она, должно быть, привыкла там, в знатном кругу, к этакому обращению; но нравственность у ней прекрасная, и она так мило, так солидно обо всем рассуждает… Да надобно сказать ей, дружочек, чтоб она как можно нежнее и деликатнее обращалась с Катенькой и не слишком вдруг налегла на нее, чтоб, знаете, этак исподволь приучала к наукам, а то ведь беда: дитя с непривычки и захворать может.

– Когда же прикажете начать наши занятия с мамзель Катрин? – спросила гувернантка у Лизаветы Ивановны дней через пять после своего приезда.

– Погодите еще немножко, моя милая, – отвечала Лизавета Ивановна, – не торопитесь. Вы еще с дороги немножко поотдохнете, а ребенок покуда к вам поприглядится да попривыкнет.

Утром, в тот день, в который барышне назначено было начать ученье, маменька, сопровождаемая папенькой и няней, явилась в учебную комнату с образом Казанской божьей матери. Маменька была в волнении, глаза ее были красны. Она осенила Катю образом и проговорила голосом торжественным, полным слез и дрожащим от чувства:

– Пусть она, пресвятая и пречистая Дева, наставит тебя на всякую истину и на всякое добро! Приложись, душенька.

Катя, а за нею и гувернантка приложились к образу. Тогда маменька поставила образ на стол, покрытый чистою салфеткою, и сказала:

– Помолимся же теперь за ее успехи. И все начали молиться.

По окончании молитвы маменька взяла Катю за руку и подвела к гувернантке.

– Вот вам, Любовь Петровна, моя Катя. Прежде всего, прошу вас, не будьте к ней слишком взыскательны и строги. А коли она в чем-нибудь проштрафится, относитесь прежде ко мне. Мы вместе и подумаем, как бы ее исправить. А ты, душенька (Лизавета Ивановна обратилась к дочери), должна во всем слушаться свою наставницу и стараться заслужить ее любовь… Ну, теперь благослови тебя бог!

Маменька перекрестила Катю и поцеловала ее.

– Учись, Катюша, прилежно, – сказал папенька и также перекрестил ее и поцеловал.

Затем няня подошла к своей питомице, обняла ее и зарыдала над нею, как над умирающею.

Затем разревелась Катя и вследствие этого долго не могла приняться за урок. Гувернантка занималась с Катей только по утрам, и во время этих занятий маменька обыкновенно по нескольку раз взглядывала из полурастворенной двери и обыкновенно говорила:

– А что, Любовь Петровна, не довольно ли?.. Мне кажется, у Кати сегодня что-то головка горяча; да и она, моя крошечка, всю ночь была беспокойна. Не отложить ли лучше урок до завтра?

Если не болезнь, то выискивается какой-нибудь другой предлог для освобождения Кати от ученья. Ум маменьки чрезвычайно хитер и изобретателен в этом случае.

Когда маменька и папенька спрашивали у гувернантки:

– Ну, что, милая Любовь Петровна, успевает ли наша Катенька? довольны ли вы ею?

Гувернантка, как девица тонкая и хитрая, обыкновенно отвечала:

– Я вам скажу по совести, что такого понятливого, благонравного и милого дитяти я еще и не видала. Вот и у княгини Кугушевой Наденька прекрасный ребенок: но ее, по способностям, и сравнить невозможно с вашей Катечкой. Ваша Катечка – феномен! Признаюсь, я ни к одной еще из моих воспитанниц не была так привязана, как к ней. В продолжение года она сделала такие успехи во французском языке, что просто невероятно!

Своим поведением и в особенности такими похвалами Кате, повторявшимися очень часто, гувернантка приобрела совершенную доверенность и любовь ее родителей.

Гувернантка обладала замечательным даром слова, то есть сплетничала немилосердно. Надобно заметить, что Лизавета Ивановна, несмотря на доброту своего сердца, чувствовала также некоторое поползновение к сплетням, подобно всем барыням, и поэтому находила несказанное удовольствие в обществе Любови Петровны. Гувернантка получила значение в доме. Она завела между дворовыми девками двух фавориток: Машку и Соньку и приняла под свое покровительство одного лакея, Фомку, который в особенности подольщался к ней, – объявив остальным девкам и лакеям войну непримиримую. На этих остальных она беспрестанно наговаривала и жаловалась то барину, то барыне. Дворня пришла в волнение… Девки передрались и перессорились между собою, лакеи грозились отдубасить Фомку и называли его шиматоном.

Няня ненавидела гувернантку (няни вообще ненавидят гувернанток) и приходила в ужасное негодование при одном ее имени.

– И говорить-то о ней не хочу. Вот ей – тьфу! (Няня плевала.) Ее дело только каверзничать… да вот погоди ты у меня! (Няня грозила пальцем.) Я выведу твои шашни на чистую воду. Дай срок! Будешь ты у меня с офицерами перемигиваться.

Но няня слишком увлеклась личною враждою и, подобно всем няням, не отдавала должной справедливости гувернантке… А моя барышня точно была ей обязана многим. Успехи Кати во французском языке не были подвержены ни малейшему сомнению… Она утром, целуя ручку папеньки, лепетала: бонжур папа; вечером, прощаясь с маменькой и обнимая ее, говорила: бонюи, маман… Она выучила наизусть две басни Лафонтена и бренчала на фортепианах качучу, ежеминутно, впрочем, сбиваясь с такту, – и всякий раз при гостях по приказанию родителей, пробормотав эти две басни, садилась за фортепиано. И гости – знающие и не знающие по-французски, имеющие музыкальное ухо и не имеющие его, всякий раз от этого бормотанья и бренчанья приходили в восторг совершенно одинаковым образом, и родители всякий раз, глядя на Катю млеющими глазами, гладили ее по голове и потом говорили, указывая на гувернантку:

– Всем этим она обязана Любови Петровне…

Катя также выучилась плясать с шалью и по-русски, но плясала при гостях только в торжественные случаи, то есть в именины и рожденье родителей…

И тогда обыкновенно раздавались со всех сторон одобрительные возгласы, смешанные с рукоплесканиями. У Евграфа Матвеича в таких случаях от удовольствия показывались слезы на глазах, и он, толкая гостя и указывая ему на дочь, говорил:

– Ну посмотри, Яков Иваныч, как мило, как ловко… а плечиками-то как поводит!..

Глядя на все эти штуки, губернские барыни кричали в один голос:

– Ну, уж касательно чего другого мы не знаем, а надо отдать справедливость Лизавете Ивановне, что она очень, очень мило воспитывает свою дочку. Даже можно сказать, блестящим образом.

Гувернантка и нежные родители называли Катю всегда послушным ребенком… Впрочем, гувернантка отзывалась так о своей питомице только при гостях и при нежных родителях; а наедине очень часто, выведенная из терпения капризами Кати, бормотала сквозь зубы:

– У! мерзкая девчонка, если б моя воля – я так бы тебя выдрала!..

И в самом деле, моя барышня любила иногда покапризничать.

Если гость говорил Кате:

– Здравствуйте, Катенька, пожалуйте ручку. Катя непременно начинала ломаться и пищала:

– Не хочу, оставьте меня…

И тогда или папенька, или маменька, или оба они в один голос восклицали:

– Катечка, душенька! что это такое? Это не хорошо, это стыдно… дай сейчас Петру Антоновичу ручку…

И потом, обращаясь к гостю, маменька и папенька замечали:

– Не понимаем, что это сделалось сегодня с Катей: она у нас обыкновенно такая послушная…

Вице-губернаторшу господь благословил дочками, кроме Коли – Катенькина жениха – у нее есть Петя, Наташа, Даша, Анеточка, Верочка, Дунечка. И вице-губернаторша часто со всем семейством на целый день приезжает к Лизавете Ивановне. В эти дни подымается в доме страшный шум, писк и визг, гувернантки и няньки бегают за детьми из одной комнаты в другую. И среди этого шума, писка и визга раздаются крики:

– Прене гард, мамзель Натали или мамзель Аннет, ву томбре.

– Что это ты, сударыня, выдумала? разве можно бить братца?.. Ах ты пакостница этакая! а вот я маменьке скажу!..

Катя целует Колю и спрашивает у папеньки:

– Папа, ведь это мой жених?

– А разве ты Сергею-то Яковлевичу изменила? – возражает папенька. – Помнишь, ты хотела выйти за него замуж, а он обещал тебе много конфект и пирожков.

– Не хочу его, – пищит Катя сквозь слезы, – он гадкий, рябой; мой жених не он, а Коля.

– Что ж, Лизавета Ивановна, – говорит с приятностию вице-губернаторша, тасуя карты, – пора, я думаю, подумать и об их свадьбе? Как вы думаете? Приготовляйте-ка невесте приданое.

Все смеются.

Барышня заметно начинает подрастать, способности ее помаленьку изощряются. Прежде для нее существовали только гостинцы, теперь для нее одних гостинцев мало: ее начинают занимать и платьица и платочки… Она одевает свою куклу – фаворитку в шелковое платье, втыкает в голову цветы и говорит девочке, играющей с нею:

– Видишь ли, Палашка, она поедет на бал танцевать, – там будут офицеры…

Роковое слово «офицеры» уже произнесено барышнею! Она так часто слышит это слово от всех, в особенности от гувернантки и от ее фаворитки Соньки.

Гувернантка, например, наряжается; фаворитка Сонька затягивает ей корсет и говорит:

– Барышня, наденьте сегодня пунцовое платье… оно ужасти как к вам идет… Сегодня еще, может быть, у нас кто-нибудь да будет…

– А которое ко мне больше идет, Соня: голубое или пунцовое?

– Пунцовое, барышня, к вам не в пример больше идет, да и ихний любимый цвет пунцовый.

– А ты почему знаешь?

– Да уж я знаю-с.

Сонька потупляет глаза.

– Ах, да, я и забыла… – Гувернантка грозит горничной пальцем.

Сонька усмехается и вдруг подбегает к окну…

– Барышня, барышня… офицер!

– Офицер?.. (Гувернантка накидывает на себя платочек и бросается к окну.)

– Ах, какой хорошенький, Соня! Да это, кажется, Маккавеев… посмотри, какая у него ножка… Ну, только талия у него хуже, чем у Валуева… гораздо хуже…

Всякий раз, когда к Евграфу Матвеичу являлись офицеры, гувернантка смотрела на них или в щелку двери, или в замочную скважину… и сердце ее сильно билось, если между ними красовался один белокурый, высокий, курчавый и с большим носом.

Этот офицер вообще почему-то нравился многим губернским барышням и в особенности одной, которую очень любила Лизавета Ивановна… Гувернантка, узнав это, возненавидела ее, начала употреблять все меры, чтоб поссорить ее с Лизаветой Ивановной, – и наконец достигла своей цели. И добрая Лизавета Ивановна, которая создана была, чтоб жить со всеми в ладу, быть приветливой и ласковой ко всем, и к дурным и к хорошим людям, вдруг прекратила всякие сношения с своей лучшей приятельницей, к величайшему удивлению не только ее, но и всего губернского города…

Лизавета Ивановна была совершенно, как говорится, ослеплена гувернанткой и даже не замечала того, что гувернантка в присутствии ее бросала очень странные и не совсем скромные взгляды на Евграфа Матвеича, от которых он приходил всегда в волнение и замешательство. К чести Евграфа Матвеича надо заметить, что он всегда умел побороть в себе всякую искусительную мысль, которая порою случайно забегала в его облысевшую голову… К тому же он всегда чувствовал необыкновенную робость, если ему случалось быть наедине с женщиною.

Однажды под вечер, в отсутствие своей Лизаветы Ивановны, он встретился с гувернанткою в темном коридоре…

– Ах, кто это здесь? – вскричала гувернантка, притворясь испуганной.

– Ничего, ничего-с, не пугайтесь; это я-с… – проговорил Евграф Матвеич дрожащим голосом.

– Это вы, Евграф Матвеич?

– Да-с.

– А у меня, вообразите, так и замерло сердце? Мне показалось, что кто-то чужой.

– А вы куда изволите идти?

– Я иду к себе в комнату.

– К себе в комнату-с?

Евграф Матвеич колеблющимися шагами приблизился к гувернантке.

– А вы куда? – спросила она его шепотом.

– Я-с… я-с… я так здесь искал человека-с… Фильку… Евграф Матвеич пришел в неописанное замешательство и вдруг закричал:

– Позвольте поцеловать-с вашу ручку!.. – схватил ручку Любови Петровны, крепко прижал ее к губам своим и потом, как будто преследуемый кем, из всех сил пустился бежать к себе в кабинет, оставив Любовь Петровну в совершенном недоумении и изумлении. С этих пор он явно старался избегать встречи с нею в коридоре.

Когда Кате минуло одиннадцать лет, гувернантка объявила папеньке и маменьке, что для ее питомицы необходимо теперь нанять учителей, которые бы обучали ее высшим наукам, что она высшие науки преподавать не может, а будет по-прежнему заниматься с ней языками (закону божию уже давно обучал ее отец диакон). Любовь Петровна заметила между прочим, что у вице-губернаторских дочерей гувернантка сама по себе, а учителя, кроме того, сами по себе и что уж это всегда так водится в хороших домах…

– А коли это нужно, так против этого мы спорить не будем, – сказала Лизавета Ивановна. – Мы не захотим, чтоб наша Катенька в чем-нибудь отстала от других…

Потом она обратилась к мужу и прибавила:

– Уж это, дружочек, твоя забота нанять учителей, каких нужно. Я в этом деле – сторона.

Учителя математики, истории и рисования тотчас же были наняты по рекомендации инспектора губернской гимназии.

Преподавание же российской словесности взял на себя тот самый пьяный семинарист, который за обедом на крестинах барышни произнес торжественную оду…

– Вы не смотрите на то, что он шут, – обыкновенно говорил об нем Евграф Матвеич, – он точно что ломается, кривляется, всякий вздор болтает, да это все не мешает ему быть ученым… поговорите-ка с ним серьезно, просто книга, заслушаешься; а уж о стихах и толковать нечего – стихи ему нипочем, на какой хотите предмет задайте – он вам так и начнет без запинки резать. Не будь он горький пьяница, не пей он запоем, да это был бы просто драгоценный человек и, может быть, пошел бы далеко!..

В продолжение двух лет учителя постоянно дают уроки барышне. Два года проходят незаметно.

Я не могу наверно сказать, до какой степени она успела в высших науках под руководством пьяного семинариста, учителей, нанявшихся по сходной цене, и гувернантки, которая перемигивалась с офицерами; но барышня значительно округлилась и выросла в эти два года. Ей уже четырнадцать лет, а на лицо кажется даже более. Она уже затянута в корсет, она уже закатывает глаза под лоб, по примеру своей гувернантки, и знает, какой цвет идет к лицу и какой не идет; она уже прочитала два романа Поль-де-Кока, которые валялись в комнате ее гувернантки… Она уже в именины папеньки протанцевала две или три французские кадрили с офицерами и сказала маменьке:

– Ах, maman! когда у нас будет еще бал? Я так люблю танцевать!

Маменька и папенька не могут достаточно ею налюбоваться и говорят друг другу:

– Вот под старость-то будет нам утешением!

И все идет своим чередом в доме Евграфа Матвеича: только Лизавета Ивановна стала в последнее время замечать, что гувернантка держит себя уже чересчур вольно; что на танцевальных вечерах она совершенно забывает о существовании своей воспитанницы и так и носится в танцах сломя голову с офицерами; что на последнем бале (на именинах Евграфа Матвеича) она вдруг исчезла из танцевальной залы и что ее везде искали и не могли отыскать… Все это показалось Лизавете Ивановне странным. И она стала внимательнее слушать рассказы няни о разных подвигах гувернантки.

– Ах, няня! – восклицала Лизавета Ивановна, – да неужели же это правда?

А няня возражала:

– Убей меня бог, матушка, пусть лучше у меня язык отсохнет, если я лгу… Коли мне не веришь, спроси у Евдокима. Он все своими глазами видел…

Но Лизавета Ивановна все еще сомневалась. Она не легко расставалась с своими убеждениями, хотя вое ее убеждения никогда ни на чем не основывались… «Да как же, – думала она, – я всегда считала Любовь Петровну прекрасной, скромной девушкой, а теперь она вдруг сделалась дурная?..» У Лизаветы Ивановны кружилась голова при мысли, что ей нужно будет совершенно изменить мнение о гувернантке.

– Да нет, этого быть не может, – говорила Лизавета Ивановна самой себе, но, к величайшему своему ужасу, в одно прекрасное утро, попристальнее рассмотрев гувернантку, не могла не убедиться в справедливости слов няни… И гувернантку выгнали из дома.

Это происшествие сильно подействовало на Лизавету Ивановну; она не шутя призадумалась, тяжело вздохнула и сказала Евграфу Матвеичу: