Деревенские встречи

Потом вдруг нагибался над черным лоскутом вспаханной земли, присматривался и говорил:

– Каково? Гречиха-то? Как поперла!.. У-у-у!.. Посмотрите-ка… От-тлично, то есть просто великолепно…

В стороне крикнул перепел. Семен Матвеич замолк, присел и, поднимая палец, тянул:

– Цссссс…

В то же время ползком пробирался в рожь, осторожно раскинул сетку по верхам колосьев, снял и положил около себя шапку и, стоя на коленях, слегка потрогивал дудку. Перепел шел на свидание.

– Вот болван-то! – шептал Семен Матвеич и вдруг замахал руками, крикнул и швырнул шапку на середину сетки.

Перепел, однако, перепорхнул в другую полосу и ушел.

– Ну, счастлив твой бог, – заключил Семен Матвеич, собирая сетку. И начались снова долгие, утомительные походы по полям.

Солнце между тем начало понемногу высовывать свой золотой край и скоро, каким-то продолговатым кругом, очертилось вполне. С порывистыми, на секунду совершенно прекращавшимися движениями поднималось оно по небу, дрожало, волновалось, и теплые, слишком теплые лучи его так приятно пригревали человека, что его невольно охватывала самая сладкая дремота.

Ноги вяло брели вперед, глаза смыкались, я все больше и больше отставал от товарища.

– Э-э, батюшка, – кричал Семен Матвеич, остановившись вдали. – Так-то?.. Стало быть, уж и домой?..

– Домой, – сказал я.

* * *

Легионы самых назойливых и надоедливых мух заставили меня открыть глаза. Семен Матвеич набивал у окна папиросу и говорил:

– Долгонько-с, долгонько… Пора. Не годится…

Скоро мы оба были на крыльце. Стоял жаркий летний полдень. Лытовка блистала теперь во всей своей красоте: по обеим сторонам шоссе тянулись постоялые дворы с красивыми крыльцами, наверху которых, под пересекавшимися краями крыши, были прибиты четырехугольные новые вывески, по синему фону золотыми буквами. Такими вывесками украшался почти каждый постоялый двор. Кроме того, в деревне было два-три грязных трактира для почтовых ямщиков и фабричных с ближних суконных заводов. Вывески у трактиров были тоже новые, но на них не было надписей вроде: «Венеция», «Неаполь», а красовались совершенно новые, отечественные слова: «Кружало покровское», «Друзья-приятели», «Пей-ко, сноха!», «Спасибо, батюшка» и т. д. Прямо против нас, на противуположной стороне дороги, возвышался длинный шест, к верхушке которого была привязана трубка и огромный пук розог, – то есть не курить.

Справа, на камнях, служивших ступенями крыльцу, сидел плотный дворник с красным лицом, маленьким клочком бороды, в одной рубахе, босиком и в теплом плисовом пожелтевшем картузе. Делать ему было ровно нечего; он глазел по сторонам, зевал, снимал картуз и тотчас же надевал снова, поправляя его кивком головы.

Мимо идет маленькая, трехлетняя девочка.

– Здластуйте, дяденька…

– Здрастуй, здрастуй, любезная, – говорит дворник. – Куда бежишь?

– Домой…

– Домо-ой? Н-да-а… За что ж это так домой-то?

– Нада…

– Да-да-да, – надобно… Вот так умница! Стало быть, требуется? Так!.. Ну, что же, башмаки-то сшили?

– Нет еще…

– Еще не сшили? Скажите на милость…

Девочка припала плечом к углу крыльца, смотрела в землю и, упершись пальцем в дерево, вертела им, словно штопором, и говорила:

– Еще не готова…

– Цсссс… Ах, разбойники! Да что же это они… А ты вот что, Дуняшь… Поди-кось сюда, поди… Ты вот как: пойдешь ты к Петру Петрову, скажи ему: Иван, мол, Иваныч приказывал хоррошие башмаки сшить…

– Сказу…

– Скажи, мол, приказывал, чтобы мне башмаки в лучшем виде… Ах вы, мол, разбойники этакие!.. Деньги брать ваше дело… Нешто так можно? Рази, мол, это годится?

– Сказу…

– Чтоб за первый сорт башмаки были… Мол, Иван Иваныч приказывал – строго… Чтобы живо… Так и скажи: Ах вы, анафемы! – и т. д.

Посреди улицы, то есть шоссе, двигалась целая толпа коротконогих, с низким брюхом и огромными головами, деревенских мальчишек, прижав ко рту кулаки с притиснутой внутри их травой, они оглашали воздух самыми пронзительными звуками. Дворник обратил внимание и на них.

– Эй ты, рыжий… Федька? Поди сюда!

Федька подбежал.

– Что это, ребята, дивлюсь я, попусту вы горланите? Наперегонки, что ли бы… или как-нибудь… А то что ж без толку-то?..

Ребята становились честь-честью в шеренгу; в качестве лошадей принимались ржать, толкать друг друга коленом в бок – то есть бить задом, и все запаслись длинными хворостинками, приготовляясь погонять лошадей, то есть себя.

– Н-но? – спрашивал дворник, – готово? Раз, два… пущай!

Ребята сразу огорошивают себя хворостинками по ногам и бросаются вперед стремглав, скашивая набок голову и вскидывая ногами в сторону.

По шоссе мчался тарантас с заливавшимся колокольчиком.

– Не хотите ли, – сказал Семен Матвеич: – пройти тут недалеко – в контору… к лесникам?

– Пойдемте.

В сенях встретился дьякон, он стоял против жены, грозил ей пальцем и шопотом говорил:

– Так смотри же – ни капли! То есть ни единой росинки… Нету, да и только… как угодно… Выпьет рюмку, его не удержишь… Просто-напросто, – мол, ни денег нету, ни послать никого… н-н-нельзя…

– Все опасаюсь за Никитича, – добавил он, обращаясь к нам.

Мы пошли чрез огород.

В тени низенького, расплюснутого сарая лежал Никитич в расстегнутом полукафтанье, открывавшем грязную, потную узенькую рубаху. Он был совершенно трезв – причесан, конфузлив и молчалив. Года научили его прятать эту конфузливость под каким-то насильственным смехом, который, впрочем, сразу давал знать, что ему вовсе не смешно… Дьякон, разъяснявший эту конфузливость и молчаливость желанием выпивки, старался отвлечь мысли Никитича от такого соблазнительного предмета и поэтому занимал самыми разнообразными разговорами: то начинал он рассказывать содержание какой-то превосходной проповеди, в которой он как на грех забыл всю середку, то заводил речь о какой-то битве с поляками, причем тоже плохо помнил, в чем дело. Но скоро истощился предмет разговоров, и настало тупое молчание.

Никитич лежал и молча гладил рукою волосы назад; глаза его, смотревшие в сторону, были как-то упорно вдумчивы.

– А что, отец дьякон, – произнес он вдруг, как бы вследствие долгой, решившейся только теперь думы: – что я вас хочу спросить: как вы посоветуете? хочу я владыке прошение подать…

Дьякон соображал…

– По крайней мере, что-нибудь уж одно… хоть бы знать, что я такое?.. Ей-богу…

– Что ж, прошение – ничего, – подумав, вяло заключил дьякон…

Мы постояли еще здесь с минуту и пошли в контору.

Примечания 

Очерк печатается по сборнику: «Глушь», СПБ., 1875. Впервые был напечатан в журнале «Современник», 1865, X. При переиздании его в сборнике «Очерки и рассказы», СПБ., 1866, Успенский подверг очерк очень значительной правке стилистического характера и большим сокращениям, особенно в начале первой главы, где было вычеркнуто все описание путешествия рассказчика по дороге в село Лытовка. Однако правка текста очерка не была доведена писателем до конца; так, например, из-за сокращения начала первой главы, в которой автор описывает встречу с пьяным путником, остаются непонятными слова: «я узнал странную фигуру одного пешехода, который попался мне на большой дороге» (стр. 490). При перепечатке очерка в сборнике «Глушь» Успенский еще раз сократил и выправил его.

«Деревенские встречи» – первое произведение писателя, принятое Некрасовым к напечатанию в «Современнике», вторым были «Нравы Растеряевой улицы». В рассказе Успенского изображены среда провинциального духовенства и по-своему протестующий против этой среды дьякон Медников. Подобно другим писателям-демократам того времени – Н. Успенскому, А. Левитову и др., Успенский показывает невежество, неразвитость и стяжательство служителей религиозного культа. Недаром этот очерк привлек внимание цензуры. «В рассказе «Деревенские встречи», – пишет цензор, – содержится, во-первых, кощунство над священным писанием, над верою в будущую жизнь и над церковным богослужением и, во-вторых, оскорбляется священнослужительское звание». Вероятно, из боязни дальнейших осложнений с цензурой Успенский не поместил очерк ни в одном из изданий своих «Сочинений».

Повидимому, очерк «Деревенские встречи» возник на основе детских воспоминаний Успенского. Прототипом Никитича послужил, вероятно, дядя писателя, дьякон Г. Я. Успенский, о чем свидетельствует и сам автор в письме к родителям (середина января 1864 года): «Пишу в «Современник» историю Григория Яковлевича» (см. об этом и в воспоминаниях дяди Г. И. – «Русское богатство», 1894, VI). 

Сноски

1

Сажелка – запруда, прудок для сохранения живой рыбы.