Легенда о счастье. Стихи и проза русских художников

В 1914 году, когда началась первая мировая война, он обращается с призывом ко всему Человечеству:

«Собратья страдающие, дети земли! Кто бы вы ни были, обращаюсь к вам, ибо кажется мне, что все вы думаете одно, все желаете мира, но не имеете средства, чтобы могли сказать об этом все и всем, чтобы все слышали вас. Вот я говорю вам, и будто видится мне, что говорю то, что вы хотите сказать: прекратите войну, примиритесь, изберите все народы от себя представителей, чтобы они собрались в одном месте и обсуждали международные нужды, желания, и чтобы ваши обсуждения тотчас же рассылались печатью, телеграфом, иными средствами по всей земле, и чтобы со всей земли суждения ваших собраний сообщались международному учреждению, и чтобы таким образом вырабатывались незамедлительно и обстоятельно условия мирных отношений.

Прекратите теперь же военные действия и, пока идут мирные переговоры, займитесь культурной работой и собеседованиями, обсуждением переговоров международного собрания и выработкой своих проектов к мирному улажению международных отношений…»

За словами этого призыва встает образ благородного, но наивного утописта. Да, это действительно утопия, если рассматривать призыв в связи с последующими событиями войны. Но если взглянуть на него с точки зрения здравого смысла и логики, то он не так уж и утопичен. Действительно, народы желают мира и мирное, полюбовное решение спорных вопросов, конечно, предпочтут войне, поэтому открытые, гласные, контролируемые народом переговоры политиков, безусловно, должны привести к «мирному улажению международных отношений». Честняков верил в коллективный разум народа и в то, что в конце концов народ будет сам решать свои дела. Эта вера лежала в основе его жизненной философии, которую он всей своей жизнью попытался воплотить практически. Здесь он выступил трезвейшим реалистом. Он начал с собственной деревни. Неся в народ знания, развивая его эстетический вкус, проповедуя гуманистические идеи, он, по его убеждению, способствовал естественному ходу развития истории. «Род человеческий, – писал он, – путем страданий и труда освобождается от тьмы и бедствий… идет к свету, правде». Как символ будущего он создал образ Города Всеобщего Благоденствия. О нем он говорил, писал, его рисовал.

«Фантазия – она реальна, – утверждал он, – когда фантазия сказку рисует – это уже действительность… и потом она войдет в обиход жизни так же, как ковш для питья… И жизнь будет именно такой, какой рисует ее наша фантазия…»

В выражении идей и художественно-эстетических образов живопись и литература («словесность», «поэзия», как называл он) служили Честнякову в одинаковой степени; в разные периоды жизни он ставил впереди то одно, то другое, но всегда говорил о них нераздельно.

В литературном наследии Честнякова сказки, пьесы, стихи, автобиографические рассказы, философские сочинения, самые разнохарактерные записи в записных книжках. В середине 1910-х годов он опубликовал несколько сказок в журналах, три из них издал отдельной книжкой. Отрывки и цитаты из его произведений напечатаны в различных статьях на страницах советской периодики в последние годы, в очередном (1985 г.) сборнике «Новые открытия советских реставраторов». Основная же часть его литературных произведений еще не опубликована.

В своем литературном творчестве Честняков исходил из основного принципа своей деятельности: народ сам должен творить свою культуру. Прежде всего, национальную по форме. В 1902 году в письме Репину он пишет: «Вся суть дела в том, что не хочу я профанировать свою русскую душу, потому что не понимают, не уважают ее; и не хочу ее заменить скучной, корректной, лишенной живой жизни душой европейца – человека не артиста, полумашины. Поэтому мне и приходится гордо замыкаться в себе. Потому что в стране не мы хозяева: все обезличившее себя заняло первенствующие места, а великое русское – пока вынуждено молчать до «будущего». Но настоящее развитие национальной русской культуры он видит не в распространении «русских» сувениров, имитирующих кустарные поделки прошлого, а во внимании к настоящей, сегодняшней народной жизни. «Хотите воскресить задавленное самобытное русское? – размышляет он в заметке по поводу кустарной выставки в Петербурге в 1902 году. – Поздно: народ понимает, что его искусство наивно, и хочет большего. Действительно ли вы уважаете русскую нацию? Если – да, то покажите на деле, во всем – в государственном строе, во всех деталях жизни. До сих пор русский был вынужден скрывать свою душу». Честняков мечтал о создании «универсальной культуры», основанной на национальных началах с обогащением их опытом всемирной цивилизации. «Русский… от культуры других народов возьмет все, что ему нужно, – писал он, – и вместе со своим элементом создаст великую универсальную культуру».

Литературные произведения Честнякова написаны живым народным языком – не архаизированным, музейным, зафиксированным в записях фольклористов прошлых десятилетий, и не сглаженным, занормативизированным литературным. Свое право писать именно таким языком он защищает в письме к редактору журнала, в котором его сказки подверглись языковой правке: «Нет у нас ни одного издания, которое бы печаталось чисто русским языком… язык их жеманный… от людей, фальшиво его понимающих. Это неправильный взгляд на живой язык, он вечно развивается, освобождает себя от неуклюжей громоздкости, стремится к музыкальности, легкости, красоте, к удобству произношения… Язык вырабатывается великим творчеством народа, и если книжники относятся к нему небрежно, то это признак того, что они не отличают в нем пшеницы от плевелов. Они тормозят совершенствование языка… А родной язык, очевидно, наши ученые хуже знают… потому, что комитеты эти, исследующие язык и издающие правила, сидят как бы между двумя стульями, а именно: между родной страной и чужими. Но вполне русской страны не знают…»

Сказки Честнякова – не пересказы народных сюжетов, они целиком авторские, но, написанные живым народным языком, который «стремится к музыкальности, легкости, красоте, к удобству произношения», они воспринимаются как высокий фольклор.

Проблема введения народного языка в литературное произведение – одна из важнейших проблем русской литературы начала XX века. В ряду писателей, занимавшихся ею – Ремизова, Чапыгина, Шергина и других вплоть до Бажова, опыт Честнякова, пожалуй, из наиболее удачных.

Огромно было влияние Честнякова на односельчан. «Его советы все не мимо шли», – говорят о нем земляки. На его могиле они установили крест с надписью: «Спи спокойно, наш учитель».

«Радимов Павел я, художник и поэт», – сказал о себе в одном из стихотворений Павел Александрович Радимов (1887–1967). Его стихи и живописные полотна близки друг другу, как только могут быть близки литературное и живописное произведения. Одни и те же темы – пейзажи, деревенские бытовые сцены; те же изобразительные средства – неброские краски, скромные мотивы; небольшой размер – короткие стихи, малоформатные этюды (иной раз чуть больше почтовой открытки); и главное – одно и то же настроение безграничной, немногословной, тихой, но верной любви к родной земле и желание показать людям, сколько красоты заключено в самом обыденном, мимо чего проходят, порой не замечая.

Рисовать и писать стихи Радимов начал почти одновременно – в детстве. Он родился в семье бедного сельского священника, чей быт ничем не отличался от быта его прихожан – крестьян обычного подмосковного села.

Родители хотели, чтобы и сын пошел по отцовскому пути, его отдали в духовную семинарию, где обучение для детей священнослужителей было бесплатное, что, надобно сказать, играло в решении родителей большую роль. Учась в семинарии, Радимов с особой старательностью занимался на уроках рисования.

По окончании семинарии Радимов не захотел принимать духовного сана, он намеревался учиться дальше. Отец решительно отказался содержать его, если он пойдет учиться живописи, но согласился, чтобы сын поступил в университет. Радимов окончил Казанский университет по историко-филологическому отделению и стал преподавать литературу и историю искусств в Казанской художественной школе.

В 1908 году Радимов начал выступать на выставках, в 1911 году его картины были приняты на выставку Товарищества передвижников, это было уже признание. В 1912 году выходит его первый поэтический сборник «Полевые псалмы», в 1914 году второй – «Земная риза». Стихи Радимова были замечены. Среди положительных отзывов на эти книги был отзыв В. Я. Брюсова, особо отметившего поэму «Попиада», в которой обстоятельно, гекзаметрами была описана история сватовства и выход замуж бабушки автора Анны Петровны.

Стихами Радимова заинтересовался М. Горький. В письме начала 1920-х годов Л. М. Леонову из Сорренто он писал: «…судя по некоторым догадкам моим, Вы должны бы знать казанского поэта Радимова, автора интереснейшей «Попиады» и книги стихов «Земная риза».

Когда в 1928 году Горький приехал в СССР, Радимов встретился с ним лично. Сначала на официальном совещании. Радимов описал эту встречу в книге воспоминаний: «Вот он неожиданно повернулся, моя рука в его руке, говорит окающим баском: «Какой вы еще молодой! Знаете, где мы читали вашу «Попиаду»? В Сорренто. Знаете, кто читал? Шаляпин!» Затем были встречи на квартире у Горького. «Первая беседа началась со стихов, – вспоминает Радимов. – Горькому нравились мои деревенские гекзаметры, он упомянул, что ему из этого цикла нравится стихотворение «Брань», где в горячем споре, пока стелют холсты, сошлись две горячие на слово и словцо кареглазые молодки».

Стихи Радимова высоко ценил С. А. Есенин, о его книге «Деревня» он сказал: «Мне эти стихи понравились, под ними и я бы подписался».

Тонкую и точную характеристику поэзии Радимова дал И. Е. Репин. В 1926 году группа советских художников, в том числе Радимов, ездила к Репину в Пенаты. «Я привез Репину свои книги стихов «Попиада» и «Деревня», – рассказывает Радимов. – Репин любил их слушать, но читать их ему самому было трудно, так как в стихах не было привычной его взору буквы «ять». «Как Гомер», – похвалил меня кто-то из друзей. «Нет, – тотчас же заметил Репин. – Как Фео-крит». Репин был прав: не подвиги войны, а деревенская идиллия были уделом моего творчества».

Избранная Радимовым форма – архаический гекзаметр – для описания современной деревни сначала вызывала недоумение, но только сначала, потому что буквально через несколько строк читатель погружался в стихию деревенского быта, о котором повествовалось обстоятельно, детально, с эпической неторопливостью и сдержанной страстью и драматизмом. Радимов в обыденном, в сложившемся веками народном обиходном опыте увидел красоту и содержащийся в нем высокий смысл – материальную основу жизни человечества, потому-то сельскохозяйственные работы, домашнее хозяйство, описываемые гекзаметром, не теряя своей знакомости, близости читателю, вырастают в эпос.

Радимов старался быть точным и близким к правде жизни. Он жил в деревне у старухи Даниловны, «бойкой говоруньи-свахи, охотницы до песен и до нечаянной рюмки», как он характеризует ее, и «ее простодушные рассказы… перекладывал в гекзаметрические стихи о деревне. Делал я это с большой точностью, упоминая в строках и подлинное имя героини».

Многие стихи Радимова посвящены Подмосковью (он родился в Коломенском районе и с начала 1920-х годов жил в Москве). Эти миниатюры, «простые стихи», как он называл их сам, воссоздают пленительные подмосковные пейзажи в разные времена года, описывают исторические места.

До преклонных лет Радимов сохранил и свежесть поэтического чувства, и способность воспринимать красоту и ощущать простые, но вечные и прекрасные радости, которые дарует общение с природой, его стихи, такие простые и понятные, в действительности полны глубинной и доброй мудрости: в юности это была мудрость поэтического прозрения, в старости ее обогатил и жизненный опыт.

Всего Радимов издал около двух десятков стихотворных сборников.

Константин Федорович Юон (1875–1958) пишет в автобиографии, говоря о вступлении в зрелый период своего творчества: «Моя художественная и общественная деятельность стала развиваться в четырех основных направлениях: 1) в области личных живописных работ; 2) в области педагогики; 3) как театрального постановщика-декоратора; 4) в области научно-художественной и критической». Четвертый пункт можно, точнее следовало бы, обозначить как литературную деятельность. Если бы автобиография писалась не в 1950-е годы, а в 1900-е, о которых идет речь, автор скорее бы всего сказал именно так или бы даже назвал это направление своей деятельности «писательским». В XIX – начале XX века термин «писатель» имел более широкое и общее значение, чем имеет теперь. Писателем называли всякого человека, пишущего и издающего свои произведения для широкой публики, существовало разделение по тематике литературной деятельности: «писатель по вопросам экономики», «писатель по медицинским вопросам», «писатель по вопросам искусства» и так далее. И в этом ряду существовало наименование «писатель-беллетрист». Но надобно отметить, что любой «писатель», пишущий для широкого круга, в свои произведения неизменно вводил элемент собственно художественной, «беллетристической» литературы, некоторые из этих произведений сейчас назвали бы научно-художественными, иные художественной публицистикой, так что почти каждый «писатель по вопросам…» в своем творчестве то и дело вступал в область «писателя-беллетриста», хотя и не считал себя им. Наверное, самым очевидным и убедительным образом это проявилось в том случае, когда он обращался к чистому, безусловно художественному жанру. Юон наряду с критическими статьями, учебными трактатами, мемуарными заметками писал стихи.

Кстати, в стихах он сформулировал свои заветные мысли о сути труда художника, о его общественной роли и природе художественного творчества:

Художник тот, кто вместе с векомИдет вперед своим путем,Кто верит в разум человека,Кто голос сердца слышит в нем.

Литература сопровождала Юона на всех этапах его жизни, в некоторые периоды она оказывала решающее влияние на его работу художника, и всегда он ощущал необходимость наряду с художественным творчеством обращаться к литературному.

Юон родился в Москве, на 4-й Мещанской улцдое, в то время окраинной, похожей более на улицу какого-нибудь заштатного городка или большого села – с садами и огородами, деревянными домами, провинциальной простотой. Но в то же время это была Москва с ее культурным влиянием: его старшие сестра и брат учились в консерватории, среди друзей родителей (его отец служил страховым агентом) был художник-любитель, который помог мальчику освоить начала рисования. «С восьми лет я начал заниматься живописью и не отходил более от нее», – рассказывает Юон в автобиографии. Темой его живописных работ становится Москва, преимущественно Москва историческая.

«Все основные черты, из которых складывалось мое будущее искусство, имели прочные корни уже в раннем детстве и юности. Так, мое пристрастие к историческим памятникам и преданиям воспиталось органически вместе с первыми детскими впечатлениями, воспринятыми мною в Лефортове – московской окраине, насыщенной историческими преданиями и памятниками петровского времени. В этой части Москвы я проживал с пятилетнего возраста вплоть до поступления в Училище живописи».

Дом, в котором жил эти годы Юон, стоит и сейчас (ул. Карла Маркса, 23). Этот особняк типичного московского ампира конца XVIII – начала XIX века, сохранившийся в пожар 1812 года, по мнению специалистов, построен по проекту М. Ф. Казакова. В конце 1810-х годов дом принадлежал И. М. Муравьеву-Апостолу – отцу трех братьев-декабристов, здесь жили его сыновья, бывали многие декабристы. Невдалеке на той же улице возвышается церковь Никиты-мученика середины XVIII века – чудесный памятник стиля барокко, на Разгуляв – замечательный дворец конца XVIII века Мусиных-Пушкиных, в котором жил знаменитый владелец единственного списка «Слова о полку Игореве». Спускающиеся к Яузе улицы и переулки также сохранили немало памятников XVIII века, свидетелей эпохи Петра I.

Но не только сами исторические постройки, которые на улицах и в переулках Лефортова действительно встречались на каждом шагу, вызывали и воспитывали интерес Юона к ним, этот интерес одухотворяла литература. «Углублению моего интереса к Москве и ее историческим богатствам, – пишет Юон, – в значительной мере способствовали прочитанные в школьном возрасте замечательные исторические романы Загоскина, Лажечникова, А. К. Толстого и других авторов».

После окончания Училища живописи, ваяния и зодчества, в 1900–1903 годах, Юон находит свою тему творчества – образы старых русских провинциальных городов с их древней архитектурой и ярким современным бытом. Он едет в Нижний Новгород, Ростов, Углич, Торжок, Троице-Сергиеву лавру. «Поездки по городам, – пишет он, – я совершал иногда не без влияния и прочитанного. Меня тогда очень увлекали рассказы Горького, которого я до сих пор очень люблю. Первым городом, куда я поехал, был Нижний Новгород».

К своей литературной работе Юон относился с большой ответственностью. Идеалом для него был Пушкин. В стихотворении «А. С. Пушкину» (1946 г.) он пишет:

И ключ родного языкаВ Твоих твореньях сбережется;Для всех – пример Ты на века,В ком сердце творческое бьется!

«Я люблю Пушкина, – говорит он в статье «Мой творческий путь», – и по-пушкински люблю русскую природу. Хотелось создать пейзаж по-пушкински – пейзаж Подмосковья, средней полосы России».

Юоновские пейзажи вошли в классику русской пейзажной живописи. Он любил природу, много писал ее.

Но несмотря на то что Юон писал' много сельских пейзажей, несмотря на восторженную любовь к природе, все же главное место в его творчестве занимает город – старый русский город, и прежде всего Москва. Уже почти в конце жизни в одной из статей он пишет: «Всю свою жизнь пишу я Москву и все не насытюсь!»

И поэтому последний его литературный труд – книга «Москва в моем творчестве» – это вдохновенный рассказ не только о своем творчестве, но в первую очередь о Москве. Великолепные картины Москвы, увиденные глазами художника, тонко подмеченные черточки быта – все это окрашено личным отношением и создает яркий образ особой – юоновской – Москвы.

Завершает книгу Юон проникновенными публицистическими страницами о своей мечте, какой бы он хотел видеть Москву в будущем.

«Будучи старым патриотом Москвы, – пишет Юон, – я приветствую ее плановое строительство как новой советской столицы и ничего лучшего не могу пожелать ей, как бережно сохранить все памятники русского национального зодчества, являющиеся ценнейшим народным достоянием, и рядом с ними воздвигнуть новые творения архитектуры и искусства, достойные нашей великой эпохи».

Федотов, Перов, Коровин, Аполлинарий Васнецов, Рерих, Честняков, Радимов, Юон – художники очень разные, оригинальные. Так же своеобразно и оригинально их литературное творчество.

Вл. Муравьев

П. А. Федотов

1815–1852 гг.[1]

К моим читателям, стихов моих строгим разбирателям

Кто б ни был, добрый мой читатель,Родной вы мой или приятель,Теперь хочу я вас проситьК моим стихам не строгим быть.Я не отъявленный писатель,Хоть я давно ношусь с пером,Да то перо, что носят в шляпе,А что писатель держит в лапе,Я с тем, ей-богу, не знакомИ не пускаюсь в сочиненья,А уж особенно в печать.Меня судьба, отец да матьНазначили маршировать,Ходить в парады, на ученьяИли подчас в кровавый бойЗа славой или на убой.Но как от русского штыкаДыра довольно глубока,Враги все наши присмирели,Ругая нас издалека,Тревожить явно уж не смели, —То я спокойно десять летБез пуль, картечь и разных бедВозился с службой гарнизонной.Вот довод, кажется, резонный,Что не могу я быть поэт.Не правда ль?… Не угодно ль статьВо фрунт поэту записномуДа не угодно ль помечтатьИли начальнику иномуРапорт стишками написать.Хоть будь вполне литературно,Да не по форме, скажут: дурно!..Начальник распечет – и прав:Что сочинять, где есть устав,Где шаг, малейшее движенье —Всё так обдумано давноИ с вас потребуют одноСлепое лишь повиновеньеИ распекут за сочиненье.Иль пусть какой-нибудь поэт,Какого лучше в свете нет,Слетает к бесу на расправу,То есть на сутки на заставу.Займись там выспренной мечтой,Да подорожной хоть однойНе просмотри, пренебреги,Да на звонок не побеги, —Такого зададут трезвону,Забудешь всех – и Аполлона,И девять муз, и весь Парнас.Нет, некогда мечтать у нас.Солдат весь век как под обухом:Тревоги жди пугливым ухом,Поэты ж любят все покой,А у солдат покой плохой!Для стихотворного народаВсегда торжественна природа,Ему мила и непогода.Он все поет: и дождь, и гром,И ветра в осень завыванье;Сам льет в стакан спокойно ром,Сидя в тепле. Нет, в нашей шкуреПопробуй гимны петь натуре:Воспой-ка ручейки тогда,Как в сапогах бурчит вода,Воспой под дождь в одном мундиреКогда при строгом командиреДенщик твой, прогнанный в обоз,Твою шинель упрятал в воз;Иль в сюртуке в одном в морозПростой, начальство ожидая,Тогда как пальцы, замирая,Не в силах сабли уж держать,Изволь-ка в руки лиру взятьДа грянь торжественную одуНа полунощную природу.Нет, милый, рта не разведешьИ волчью песню запоешь.Поэтам даже свод небесныйКакой покос дает чудесный!А нам красавица лунаНапомнит только ночь без снаНа аванпостах. Ясный Феб,Луна и Феб – поэтам хлеб,А нам от Феба пыль да жарко,Нам Феб – злодей, коль светит яркоОн нам не недруг лишь, когдаВблизи холодная вода.И эти звезды, что высоко,Что в поэтическое окоТак бриллиантами блестят,Нам дальностью своей твердят,Что и до звезд земных далеко(С прибавкой славы и любви).Вот всё, что в пышущей кровиВздымает сильное броженье,Что кипятит воображенье.А нам?… Наш брат ослеп, оглох,Нам это всё – к стене горох.Блаженство наше: чарка в холод,Да ковш воды в жару, да в голодГорячих миска щей, да сон,Да преферанс… – и Аполлон,И с музами, спроважен вон.И даже самая любовь,Хотя подчас волнует кровь,Да только кровь. А сердце – дудки!Нас не поддеть на незабудки,На нежности; наш идеал:Нам подавай-ка капитал,Затем что ведь и в нас, мы знаем,Не лично мы всегда прельщаем,Прельщает чаще наш мундир,Российских барышень кумир.Смешно же бескорыстных строить:Одно должно другого стоить(О совести ни слова тут).Но если ж мишуру берутВзамен святой Любови личной,Так уж умнее взять наличныйЗа это капитал. У насПримеров всяких есть запас.Есть, точно, по любви женаты,Да что они? Бывали хваты,Теперь – кислятина: ухваты,Горшки, пеленки на уме,Век с плачем о пустой суме,С роптаньем, – и сказать ужасно:На добродетель ропщут гласно!Они, завидуя ворам,Скорее к выгодным местамБегут казной отогреваться,Казной за голод отъедаться.Меж тем иной, как холост был,Глядишь, честнейшим малым слыл.Выходит, что жена и дети —Лишь только дьявольские сетиБез золота. Так вот любовь!Ей тоже денег подготовь,Не то готовь и скорбь и слезы.Где ж тут поэзия? где ж розы?Те розы вечные, о коих так твердят?Любовь без денег – просто яд.И яд тем более опасный,Что он на вкус такой прекрасный:Лизнешь – не хочется отстать.Коварна брачная кровать!А полюбить да не жениться,Так, право, лучше утопиться!Да и топилися не раз.Ведь есть же Лизин пруд у нас.[2]Когда же с жизнью жаль расстаться,Душой и телом век больной,Ты будешь по свету таскаться,Всегда рассеянный, шальнойИ, стало быть, всегда смешной.Ну вот влюбленных перспектива.Нет, эта цель не так красива,Чтобы любовь боготворить.Нам с нею каши не сварить!Теперь мы примемся за славу,Необходимую приправуПоэзии. Но славе пирДает война, а тут был мир.С трубою, с крыльями кумирНе принимает приношеньяОт тех, кто знает лишь ученья,Парады, лагерь, караул, —Кровавый любит он разгул.Поэзию он в уши трубитЛишь тем, кто больше губит, рубит,Кто кровь людскую льет рекой.Я ж десять лет моей рукойМахал на вольном только шаге, —Другой ей не было отваги,И мой смиренный кроткий мечНе знал кровавых грозных сеч;Тупой родясь, умрет не точен;В крови пред славой непорочен,Служить он мог лишь как косарь,Щепя лучину под алтарь.А груды тел и крови рекиПринесть ей в дар – не в том, знать, веке,Ошибкой родился мой меч.Итак, об славе кончим речь.Ну вот и всё, чем стих поэтаПитался от начала света.Еще пересчитаем вновь:Природа, слава и любовь!Иное, точно, кровь мутило,Да не до рифм тогда нам было,Мутило с желчью пополам,Иное ж вовсе чуждо нам.На чем же тут душе развиться,Воображенью порезвиться?Пускай рассудит целый свет:Поэзии тут пищи нет!Где ж было мне практиковатьсяИ чистоты в стихах набратьсяТакой, чтоб критик злой инойНе отыскал стишок больной?!Не придирайтесь, бога ради,Пока стихи еще в тетради,Пока не жались под станок.Я сам к печатным очень строг,В печать не лезу – знак смиренья,А это стоит снисхожденья.

Начало 1850 г.

Поправка обстоятельств, или Женитьба майора

(Предисловие к картине)Вот майором десять лет,А надежды нет как нетВ подполковники подняться:Всё смотры мне не клеятся,Всё робею на смотрах.Слово «смотр» наводит страх.Право, хуже всякой бабы!..Нервы, что ли, стали слабы?Чуть начальник впередиПокажись, стеснит в грудиИ, как иглами уколот,Весь вздрогнешь, по телу холодИ мурашки пробегут,Зубы дробь во рту забьют,Как в карете стекла; волосСтанет дыбом, рвется голос,Звон глухой гудит в ушах,Звезды бегают в глазах,Поле будто всё кружится —И изволь тут отличиться!..Пить для храбрости?… И пил,Да лишь вдвое наглупил.Позапрошлый год стоялиМы в каре[3] и всё стреляли.Вдруг командуют: «Вперед!»С фланга мне пришел черед.Уж недаром ненавижуЯ каре; засуетясь,Тут забыл назначить фас,[4]Гаркнул: «Марш!» И что же вижу?Фасы – кто куда лицом,Как стояли врозь крестом,Дуют-дуют по долине…Я ж торчу один шестом,Одуревши, в середине.Музыканты тоже врозь,Кто куда… Беда, хоть брось!Не забуду и поныне,Как тогда со всех сторон,Как на падаль тьма ворон,На меня поналетелиКомандиры, – ели, ели!Как душа осталась в теле!А начальники у нас,Как расходятся подчас,Матер (шиной) так и хлещут,И иные этим блещут.Прошлый год, судьбе назло,Мне как будто повезло:На смотру и в построеньяхЛучше шло, чем на ученьях.Я ошибся только раз,Да и то дым пушек спас.Ну, я думал: в добрый час!Чтоб не сглазить, перед старшимЦеремониальным маршемНам пройти уж нипочем!Не замеченный ни в чем,Верно, буду я представлен!План уж был в уме составлен,Как полковника схвачу,Как и выше поскачу.И в мечтах лечу, лечу…Вижу: армия большая,Все колоннами идутИ, знамена преклоняя,Все мне почесть воздают;Барабаны громко бьют,Громко музыка играет,И народ кругом зевает,Дамы так ко мне… а яТак марширую свободно…Но постой, мечта моя!Наяву идут повзводно,Вот идут, идут, идут,Ровным шагом землю бьют,Поле чистое трясется,Эхо близких рощ и горВторит музык стройный хор,Сквозь аккорды крик несется:«Рад стараться, ваше…ство!»И на лицах торжество.Взвод щетинистой грядоюВзвод сменяет чередою;Всё вперед, вперед, вперед…Вот подходит мой черед.Рад – и страшно, сердце бьется:Что как вдруг с ноги собьетсяБатальон мой?… Никогда!Нет, взошла моя звезда!..Но… и вдруг мечта остыла,Точно громом поразило,Точно с неба слышу: «Стой!..»Барабанов смолкнул бой,Стихло все, остановилось,Разом в землю пригвоздилось,Замерло – лишь там и сямПотихоньку по рядамОфицеры пробегаютИ ряды свои ровняют;Вот и те уж по местам,Все чего-то ожидают,Все боятся; но зачем?Для чего бояться всем?Есть за всех один несчастный —Это я!.. О рок ужасный!Так и есть: в мой пятый взводПрямо корпусный идет.Вот всевидящее око!Он подметил издалекаУ канальи у однойВ пятом взводе под сумойС табаком кисет проклятый.Погубил меня взвод пятый!Ждал схватить иль чин, иль крест,А попался под арест!Хуже всех годов мне этоБыло нынешнее лето.Только третий боевойКак пойдет – хоть волком вой!Знал претвердо на ученье,Тут не то – нашло затменье!А жолнера[5] поутруКак просил я на смотруПодсказать мне, но лукавыйВсё об Леленьке кудрявойОб своей, видно, мечтал,В голове всё, видно, бал…Молодежь!.. А мне от балаОт его уж так попало,Хоть в отставку подавай!Эх, отставка – вот так рай!..Никаких смотров не знай!Сам себя лишь только знаешь,Сам себе лишь отвечаешь.Вот другим везет… а я?Знать, такая колея!..Больше ль знает Пятогреев?Иль умней меня Михеев?Ха-ха-ха! Или Рубцов?Уж глупейший из глупцов!А Зубанов с красной рожей,На говядину похожей,А Биршнапс, а Муано?Все полковники давно,Все с полками набивают,Чай, карман да поживают,Как царьки; один лишь я…Просто дрянь судьба моя!Всюду запятые, точки.Знать, родился не в сорочке.Нет, довольно! Решено —Выйду! Уж пора давноНа покой, чего тут ждать?Ведь мне каждый смотр обидноПеред фронтом срам глотать.А устав мудрен! Мне, видно,Нечего здесь больше ждать,Генералом не бывать!..Да и это не завидно!Ну, положим, генерал…Экой важный капитал!Что от этого прибудет?Ведь начальство, всё же будет,Так же будет распекать,Да тогда еще стыднее.А ведь с чином не умнееСтанешь – так же будешь врать!..Содержанья и прибудет,Так расходов втрое будет:Надо уж себя держатьНа вельможескую стать;И шитье, да и нельзя жеОбойтись без экипажа…Голь, как нынче, будет та же.Вышел бы, да вот беда:Чем кормиться-то тогда?Пансион?[6]… Велико дело!А уж крепко надоело!..Разве к статским перейти?От смотров хоть бы уйти,Но и там беда повсюду:В статской я надворным[7] буду,А надворный там велик,Там надворный, без сомненья,Уж начальник отделенья —Я ж к бумагам не привык.Что ж я буду за начальник?Мне любой столоначальникЗавернет везде кавык:Там, где взять, – себе оставит,А бумажку ту представитМне, с которой лишь беда,И распутывай тогда!А как дел-то сам не знаешьДа в законах не смекаешь —Не подскажет важный чин,И, не справившись один,Поневоле всякой мошкеПоклонись чернильной в ножки,А не то тебя под судЭти мошки упекут.В статской важны чин и званье,Но важней законов знанье.Впрочем, есть и там места,На которых и спроста,Без особенной науки,Можно греть порядком руки.Не об жалованьи речь,Совесть можно сбросить с плеч!Не такие нынче годы!Говорится про доходы.Например, комиссарьят,[8]Или провиантский штат,Иль полиция, таможня…Вот уж, говорят, там можно!Только с прочими делись,А иначе берегись!..Прах возьми! Да я б делился,Да и сам бы понажился!Этак бы сначала домВ пять этажей, да притомЧтоб и в нем всего битком.После сбил бы помаленькуВ хлебном месте деревеньку.А хозяйством править лень —Клал в ломбард на черный деньЧистоган… Когда б понажил,Я б раскланялся и зажил,Как второй Сарданапал,[9]И тогда задай-ка бал…Глядь, в числе гостей попал,С уверениями в дружбе,Тот, кто прежде так на службеПросто со свету сживал.Принимая всех радушно,Я б простил великодушноПрошлое врагам моим,Я бы даже на смех имЗадавал обеды часто.«Ваше пр-во» тогда б уж баста!Клим Матвеич, Петр Лукич, —Поименно просто кличь.Вот к такому бы местечкуПриютиться человечкуСлавно б!.. Кто ж добру не рад!Только вот что говорят:Что туда без денег врядПопадешь… подсунуть надо,Да ведь как!.. Исчадья адаВедь нельзя сказать берут  —Чисто-начисто дерут,Начиная с самой справки.Ты придешь: как точно в лавке,Там на всё уж такса есть,И не стоит мало несть.Единичными рублямиТам с простыми писарямиНе поладишь, им на чайТож полсотенку подай, —Вот тогда язык развяжутИ вакансию укажут,Да научат и уму,То есть сколько и комуДа и в руки ль самому.Может, где важней супругаИль секретная подруга,Что и к ним с поклоном снесть,Где и к ним лазейка есть.Ведь с бумагами ему, чай,Не ровён бывает случай,Часто в ночь… так дай ему.Умный писарь – член в дому.Он и там смекнет делишком,Где, хоть это редко слишком,Что начальник – правоведИль студент задорных лет —Щекотлив вдруг до дохода;Ведь в семье не без урода, —Их глупцами и зовут.Ну, так писарь верно тут,Как всегда, на шаг от плюхи,Знает хоть, когда он в духе.Что ж, и это верный ключ;Гром гремит не все из туч,Часто из… Так писаря,Откровенно говоря,Даром, что ли, прижимают?Нет, себе, чай, цену знают!С виду мошки; а министр,Как ни будь умом он быстрИ глубок, а донесеньеИль секретное решеньеПишет сам ли?… Писаря:Четко нужно для царя.А министру до того ли?…У великих всех людейБыстро бьет фонтан идей,В спехе брызжет поневоле,Да наставит лишь крючков:Почерк гениев таков.А иной бы рад стараться,Да спасует… а, признаться,Поглядишь: барчата всеБойко мелют по-франсе.А взгляни в чистописанье —Тотчас встретишь оправданье:«Кантонистов,[10] что ли, нет?Это низко нашим чадам!»Русский ум наш крепок задом.А вот тут… с писцом секретГосударственный и важныйРаздели… Хоть не продажныйЭтот писарь, может быть,Да мадерцы как не пить?…Часто нехотя напьется,А напьется – и проврется,И, что чтится за секрет,Глядь, обходит весь уж свет.И шути тут с писарями!..Еще милостивы с нами!Много ль есть учителей,Чтобы смысл науки всей,Смысл в ученье столь глубоком,Как достать местечко с соком,Передал одним урокомИ полсотни только б взял?…Бескорыстья идеал!Право, сотню дам охотно.Так, купив себе маршрутИ карман набивши плотно,Отправляйся выше… тут,Тут уж тысячи берут.Выше – уж десятки тысяч!Ух бы их на конной[11] высечь!Поневоле после всяк,Заплатив за место так,Всё вернуть скорей захочетИ, как жадный волк, наскочитВымещать все над казной.И бессовестно инойВслух кричит: «Казна богата!Грех обидеть ближних, брата,У казны ж не грех украсть,Есть кому ее накласть;Коль казны и недостанет,Так министр кой-как натянет:Министерский ум глубок,Он из камня выжмет сок —И казна опять богата!»Так, забывши всё, что свято,Рассуждается у нас.Только если в добрый часСовесть как-нибудь разбудишь, —Вовсе иначе рассудишь.Тут увидишь, что казнаНе для кражи собрана.Сборы все и приношеньяНа благие учрежденьяС нас правительство берет.Стало, кто казну дерет,Тот у ближних благо крадет.Пусть, кто хочет, душу гадит,Мне ж таких не надо мест —Совесть грозная заест.Всё терпением залечим,Да притом подсунуть нечем:Шарф на выжигу, темляк,[12]Ну хоть два, хоть три, да знак[13] —Вот и всё… Нет, с этим дудки!С этим близ трактира будкиНе получишь. Вот мечтай,Замки строй и рассуждай:Ноль на ноль сто раз помножа,Всё в итоге будет то же.Всюду деньги! Даже в райХочешь – денежки подай,Хоть умри без покаянья.Но когда есть состоянье,Лишь пожертвуй в церковь вклад,Да побольше – что тут ад!Нипочем! Весь век молитьсяБудет пастырь за тебя.А без денег за себяСам молись. Беда, коль грянетНевзначай последний часИ застанет средь проказ!Бедный! Кто тогда предстанетПред судьей на небесахВыручать тебя в грехах?Кто врата отворит рая?Чья молитва? Отпевая,Пастырь, сам как бы стыдясьБога за тебя, свой гласНе возвысит в песни сладкой,А, как будто бы украдкой,Он сквозь зубы над тобой«Со святыми упокой»Проворчит в скороговоркуИ в червивую каморкуНе проводит бедняка:Вишь, от церкви далека.С стройной, громкою мольбоюНад богатым к небесамИз кадила фимиамВьется пышною, густоюАроматною волной.Бедным фимиам иной.Им, посмотришь, и кадилоТолько-только бы чадило.Деньги, деньги – счастья ключ!Но постой! Надежды лучНе совсем угас покуда,Не совсем еще мне худо —Дай-ка я за ум возьмусь:Почему я не женюсь?Да, женюсь, и на богатой,Дам щелчка судьбе рогатой.Как богатой мне не взять!Иль невест богатых мало?Иль во мне что недостало?Чем не муж я? Чем не зять?Штаб,[14] густые эполеты,Шпоры, конь, усы и лета!Что ж, в поре я, просто хват,Хоть немножко толстоват…Это возбудит почтенье;Хуже ж, если б был худой.Скажут: верно, он больнойИль худого поведенья.Всё, что надобно женеЖдать от мужа, есть во мне:Чин высокоблагородный,И притом собой дородный.Что ж еще? Уж для купчих —Это сущий клад для них.Кстати ж, слышал, у Кулькова,У подрядчика лесного,У купца-бородача,Старовера, богача,Хлебосола записного,Уж назначен миллионДочери. Когда бы онОтдал мне ее… Не худо!Аппетитненькое блюдо!Право, нечего зевать,Надо сваху засылать,А потом принарядитьсяПоновей, понадушиться,Можно и духов достатьИ помады хоть у франтов,У бригадных адъютантов,Взять у них же орденок,Да батистовый платок,Да часы на случай, с дочкойКоль придется говорить,Пальцем баловать с цепочкойИ носочком такту бить;Шарф надеть, позвонче шпоры,Да, поднявши плечи, грудь,Эполетами тряхнуть,Да погромче в разговоры…Посмотрю я, как тогдаМне откажет борода!С бородой, в сибирках, тести —Деньги есть, так ищут чести.Раз при мне один купец,Мужа дочери смекая,Как заботливый отец,Все сословия сличая,Вот что вывел наконец:«Выдать за купца не худо,Да не худо, как покудаХорошо дела идут;Но беда подчас и тут.Сколько б в руки ни попалоДенег, – кажется всё мало:Хочется учетверить —В оборот рискнет пуститьДа с казной в подряды вступит,Думая, что вот-то слупит!Ан, глядишь, в капкан попал,Поминай свой капитал!До ковша в дому опишутДа в мещане перепишут.А мещанин – что холоп:Чуть набор – забреют лоб.Зять – солдат, и дочь – солдатка, —Нет, для батюшки несладко.Я умри, умри жена —Дочь пропадшая. Она —Иль на месте оставайсяВек замужнею вдовой,Иль цыганкой век шатайся.…………………………………………………………………………………………… Вот подчасЧто случается у нас,У купцов, от оборотов!Долго ль дело до банкротов!А коль чуть остерегись,С капитальцем поприжмись,Так беда от патриотов —Только и звенит в ушах,Что торговля-де в рукахНаша вся у иноземцев,Англичан, французов, немцев,А что наши-де купцыПросто неучи, глупцы.Вот как хочешь и вертися.Впрочем, если попадисяЗять почетный гражданин,[15] —А, тут не кафтан одинШитый, тут уж есть и льготы;Впрочем, всё же обороты!..То ли дело дворянин!По уму хоть бы не годенИ душой неблагороден —Всё ж себе он господин,Хочет – спит, а хочет – служитИ об детушках не тужит:Хочет – воспитает сам,Нет – раздаст по корпусам;И того нет – всё ж барчаты —Не посмеют взять в солдаты.Но коль выше забирать,О, так надобно, чтоб зятьНепременно был военный, —Это самый сан почтенный!..Ни фальшивых нет весов,Нет ни взяток, ни крючков,Что в других так ненавистно:Тут всё чисто, бескорыстно».Оттого-то, как магнит,Так мундир к себе манит.Всех, кто с чистою душоюИ невинной простотою.Дети… дай им барабан,Дай гусарский доломан,Саблю, знамя… А в предметеУ девиц в семнадцать лет,Хоть в глуши живут, хоть в свете,Всюду, вечно эполеты,Шпоры, усики, колеты.Да и все, – явись в мундире,Все дают дорогу шире.Да еще бы!.. Кто же насИ спасает в грозный час?Шутка, право, нелегка ведьЛоб и грудь свою подставить,Чтоб другой лишь был прикрыт,И за всё лишь полусыт.Поневоле уваженьеК ним питаешь и почтенье!Только немцы на Руси,Боже нас от них спаси,То есть те, что здесь торгуют,Про мундир всегда толкуют,Что не стоит он гроша.А в нем нет, знать, барыша!Говорят вишь: «Гольден трессен,Абер только нихтс цу фрессен!..»[16]С жиру бесятся они,А на совесть загляни —Что всё держит? Штык российский.Что же, прусский, иль австрийский,Иль (еще) иной какойВ мире водворит покой,Чтоб спокойно проживалиДа спокойно торговали?…А, да что и говорить,С ними бисер лишь сорить!Бросив родину святуюИ навек в страну чужуюЗа одним лишь барышомКто бежит – что толку в нем?Уж плохие эти братья,Их иудины объятья!Деньги бары к ним везут,Деньги сами здесь сосутИ живут, как бары, пышно.В благодарность только, слышно,Все мерещится им кнут, —А народ зовут рабамиИ бесчестными плутами!Честен немец в мелочах,Только царство их в бедахВек Россия выручала.Что ж, своих сынов, что ль, малоУ отечеств славных их?Нет, не мало, коль от нихНам, и дома мы, а тесно;Отчего ж им неизвестнаПлутовская наша честьРабская – всё в жертву несть,Чтоб спасти страну родную?С честью их забравши сбрую,Деньги, трубку и кисет,Всякий там бежит от бед,Чтобы как в тревоге шумнойСвой титул благоразумный,Разорись, не запятнать,Чтоб у нас им щеголять.Чести он у них замена;Нипочем для них измена,Так от них нельзя и ждать,Чтобы должное воздатьБескорыстной чести ратных —Это чуждо душ развратных.Но корысть что хочешь ври,А посмотришь, все цариИ у нас, и в целом миреОтчего всегда в мундире?Знать, в мундире что-то есть,Что ему такая честь!Слухи ж ходят об невестеТаковы, что ей не к чести,Да она, быть может, тутКак ни в чем… Ведь это плутРаспустил всё Курозвонов,Подпоручик. По его,Я ведь тоже из бурбонов.[17]У него ведь ничегоНет святого – хвастунишка,Пустомелишка, мотыжка;[18]Хуже нет в полку у нас,А посмотришь, как подчасНос подымет, глазки сузит,Зафидонит,[19] зафранцузитИ с презрением на светВ свой расколотый лорнетПо верхам глядит!.. О, я быВышколил его, когда бы онВ мой попался батальон:Надежурился бы он!..Соком бы бурбон достался,Не к чему бы придирался,Младшего легко прижатьИ всегда остаться праву,В каждом что-нибудь сыскатьМожно, что не по уставу;Ну хоть пуговица будьНабок нумером чуть-чуть —И довольно. Сбил бы с тона,Я бы дал ему бурбона,Дурь бы в нем поунялась.Вот что сбредил: будто разСваха вдруг к нему явилась,Уверяя, что в негоДо безумия влюбиласьДочь Кулькова, и его —Было свахе порученье —Звать к обедне в воскресенье,И обещан миллион.Будто б и поехал он,Да взглянул: ряба, в веснушках,Да в таких как будто в мушках,Носа, глаз не разберешь,И как двадцать пять одеж.Двадцать пять, и все на вате,Вот какая в перехвате…Руки! Плечи! Но, скрепясь,Будто он на этот разПодмигнул ей для потехи.Сваха видит: есть успехи,И с зарей к нему опять,Тащит в дом уж представлять.Будто был он у КульковыхИ что тьму достоинств новыхТам он в дочке их открыл,То есть, что бы ни спросил, —И аза в глаза не знает,Книгу в руки забираетВверх ногами, как подашь,И по всякой «Отче наш»,«Богородицу» читаетПо складам, не жди конца,Кличет «тятенькой» отца,Словом, словом – просто дура,На невест карикатура…Будто он – поклон и вон,Несмотря на миллион.Видишь, партией такоюОн рассорился б с роднёю,Что родные – все князья,Говорит: «И сам-то яБыл пажом и по талантамИ ученью первым был;Верно б, в гвардии служил,Был бы флигель-адъютантом,Если б ротный командирНе придрался. И мундирБыл уж сшит Преображенский…[20]Мужичина деревенский!..Сам курил, а нам куритьВздумал строго запретить.Ну, конечно, нагрубили —Мы почти уж сами былиОфицеры!» – И затемИм надели лямки всем.И в полку нам без того быНе видать его особы.И давно б он вышел вон,Да в полку хороший тонБез него пиши пропало!Нас ему, вишь, жалко стало,Да полковницу притом,Что она всегда по нем,Чуть его в гостиной нет…С муженьком постыл ей свет,А иначе почему жТак к нему придирчив муж?Службу он ведь твердо знает,И полковник распекаетЗа жену – не за устав,А что он всегда был прав,Несмотря что раз в неделю,Верно, он свою постелюНа гауптвахту посылал.Словом, столько он болтал,Лгал по поводу Кульковых,Столько фраз про них суровыхВ полк изволил распустить,И затем всё, чтоб отбитьИ других, кому женитьсяВдруг охота разгорится,Чтоб, попав в Кулькова дом,Не разведали о немИ, конечно б, осмеяли,Как узнали б о скандале,С каковым его КульковСам прогнал. А от долговКак мундир уж был в закладе,Как пришлось уж Христа радиЗанимать у денщиков,Как за всё уж он хваталсяИ к Кульковым подбирался,Отчего ж и бредил он,Что какой-то миллионСкоро где-то он достанет,Всех купать в шампанском станет.Бредил месяц или два,Знать, надеялся сперва,И тогда про дом КульковаНикому в полку ни слова,А напротив, иногдаГоворил, что не бедаЧеловеку борода:И за что ж ее поносят?Ведь ее французы ж носят,И что в царстве, наконец,Дело первое – купец.Будь век мир – солдат не нужен,Честен люд – судья досужен,Некого судье судить,Некого солдату бить,А покушать всяк попроситИ одежду тоже носит.Где же взять всё?… У купца.Видно, видно шельмеца!Так Кулькова пусть красоюИ не славится большою,Да в красе и толку нет!Будь теперь хоть маков цвет,Будь она хоть розан, всё жеБудет, верно, в сорок летНа ровесниц всех похожа.Кто тогда их разбиратьСтанет голову ломать,Кто тогда была какая,Иль кривая, иль косая, —Все равны, а той лишь честь,У которой деньги есть,У какой попить, поестьМожно вкусно, той и честь.Где обед хорош и вины,Где на славу в имениныПир на праздники дают —Все туда с поклоном льнут,Все покушать даром падки,Да к тому ж, коль блюда сладки,Так посмотришь, не одинТам хлебает господин,Позабыв породу, чин.Выгодным найдя смиренье,Там забыл про вдохновенье,Примирясь с толпой, поэт…И кого, кого там нет!Штука важная обед!И спроси из нас любого,Хоть профессора иного,Про хозяйку: что, умна ль?Что, любезна ль? что, ловка ль?Да подобной нет – все скажут:Сласти всем язык подмажут.И про нас заговорят,Что такие есть ли вряд.

Майор зовет денщика.