Мазепа

15. Мазепа говорил, что если кто из старшин, полковников или из каких бы то ни было особ воспротивится ему, когда у него станет «совершенное подручным объявление и приговор на измену порядку», того он засадит в тюрьму на смерть без всякой пощады.[230] Видно из этого, что Мазепа хочет отклониться к Станиславу.

16. Мазепа несколько раз посылал полтавского козака Кондаченка и другого человека, по прозванию Быевского, в Крым и в Белогородчину к татарским салтанам и к самому хану. Кажется, это он делал для того, чтобы расположить их к себе и в свое время употребить на свои услуги.

17. В конце июня 1706 года, по возвращении из Минска, Мазепа был в гостях у меня, Кочубея, и, немного подгулявши, когда я, хозяин, провозгласил его здоровье, он, вздохнувши, сказал: «Какая мне утеха, когда я всегда жду опасности, как вол обуха».[231] Потом, обратившись к жене моей, начал хвалить изменников Выговского и Бруховецкого[232], говорил, что и он сам промышлял бы о своей цельности и вольности, да никто не хочет помогать ему, а также и муж ее.[233]

18. В Киеве в сентябре 1707 года гетман говорил полковникам: «Не думайте, чтоб я хотел после себя возложить гетманство на Войнаровского. И теперь готов уступить свой сан другому, лишь бы он мог оборонять отчизну. Если же, по привычке, хотите на мне оставить эту тягость, то должны слушать меня. Я сношусь и с ханом, и с силистрийским пашою, только от них, кажется, мало надежды и придется нам начинать свое дело с иной бочки и браться за сабли». Вероятно, под этою бочкой он разумел короля Станислава.[234]

19. Мазепа держит около себя слуг лядской породы и употребляет для посылок без царского указа, а это не годится.

20. Государь запретил пропускать людей с левого берега на правый, а гетман этого указа не исполняет. Мать гетмана, умершая игуменья, перевела много людей с левого берега на правый в основанные ею слободы. Да и, кроме того, по всем опустевшим городам и селам правой стороны густо заселяются жители, уходя с левой стороны. Таким образом, правая сторона становится многолюдною, а на левой население умалилось и оставшимся жителям стало труднее содержать охотницкие полки, и все думают уходить за Днепр.

21. На Коломацкой раде постановлено стараться, чтобы малороссияне с великороссиянами вступали в родство и свойство, а гетман до того не допускает и даже недоволен, когда узнает, что малороссияне с великороссиянами водят хлеб-соль. От этого между теми и другими увеличивается удаление и незнакомство.

22. В прежние времена малороссийские города были хорошо укреплены, а теперь уже «не оправляются», и сам Батурин 20 лет стоит без починки. Но свой подворок Гончаровку, где гетман сам живет, он обнес значительным валом. Люди думают, что города нарочно не оправляются для того, чтобы не в силах были обороняться от тех, которых гетман призовет.

23. Гетман предостерегал запорожцев, что государь хочет их уничтожить; а когда разнеслась весть, что запорожцы хотят, согласясь с татарами, сделать набег на слободские полки, то сказал: «Чай нецнотливые сыны онии (пусть бы эти недобрые дети) все, коли що мают чинити, коли б уже чинили, а то тилько оголошаются (только разглашают), аки дражнют!»

24. Одна близкая к Мазепе особа в разговоре выразилась о татарах: «Дайте вы той речи теперь покой (перестаньте говорить об этом!) Тии люде будут нам вскоре потребнии!»

25. Львовский мещанин Русинович привозил Мазепе письма от разных польских панов. Этот мещанин рассказывал, что гетман Сенявский поручал сказать Мазепе, чтобы козаки были с поляками, а Мазепа выразился, что он сам шляхтич, природный поляк, и жалеет, что царь утесняет Польшу.[235] Этот Русинович говорил, что все ляхи любят Мазепу и надеются, что он поможет Речи Посполитой деньгами, и передавшийся к шведам пан Яблоновский говорил: «Маем добрую надею о Украине, же в ней найдутся шляхта, братья наши».

26. Гетман самовольно распоряжается войсковою казною, берет из нее сколько хочет и дарит сколько и кому хочет, из арендных и индуктных (со ввозных торговых пошлин) сборов берет в свою пользу 50 000 злотых. Кочубей полагает, что индуктный сбор можно было бы обратить в царскую казну. С гетмана довольно было десяти городов Гадяцкого полка и нескольких волостей: Шестаковской, Ропской, Быховской и Самборской. Он же берет себе еще немало со всех полков из сумм порукавичныхи арендовых[236], отчего шинкари, платя высокие арендные суммы, продают дороже горелку и чрез то происходит народу отягощение.

27. «Прежде полковники выбирались вольными голосами, а теперь за полковничьи уряды берут взятки и получает уряд не заслуженный товарищ, достойный такой чести, а тот, кто в силах заплатить. Умер киевский полковник Солонина: он служил царям верно от самого поступления Малой России под царскую державу и был 20 лет на полковничьем уряде. Гетман отобрал его села и отдал своей матери, игуменье Магдалине, а оставшимся после Солонины внукам и племянникам ничего не дал. Умер обозный Борковский, оставил вдову и двух несовершеннолетних сыновей. Гетман отнял у них село, которым покойник владел 20 лет по жалованной грамоте. и, кроме того, взял на гетманский двор местечко, принадлежавшее уряду генерального обозного.

Наконец, Кочубей, в дополнение ко всему, представил песню, сложенную Мазепой, в которой, по толкованию Кочубея, «значное противу державы великого государя оказуется противление».[237]

Министры задумали сделать придирку, очевидно, с тем, чтобы иметь юридическое право, по обычаю тогдашнего судопроизводства, подвергнуть доносителей пытке. Они нашли, что донесение Федора Осипова, доставленное прежде киевскому губернатору, в одной черте не сходится с показанием Кочубея.

В донесении Федора Осипова, со слов Искры, говорилось, что Мазепа, после неудавшегося умысла на жизнь государя во время приезда в Батурин Кикина, «всячески тщился, чтоб его, государя, смерти предать или в руки взять и неприятелям отдать, а в мимошедший Филиппов пост, совокупившись с полками своими, хотел идти на великороссийские городы».[238] В дополнительных же статьях Кочубея о намерениях гетмана отдать государя в руки неприятелей и о походе войною на великороссийские города не говорится.[239] Спрошенный по этому поводу Искра показал, что все это слышал он от Кочубея при жене последнего, и тогда Искра советовал Кочубею подождать с доносом, пока не явятся очевидные признаки преступности Мазепы. Спросили об этом Кочубея. Он показал, что от Искры ничего подобного не слыхал.[240] Этого было довольно. Нашли разноречие между показаниями доносителей, развели их по разным покоям и приставили к ним караул, а пожитки и письма их описали.

Спрошенный потом поп Святайло показал, что о намерениях Мазепы слышал от одного Кочубея и по просьбе последнего приводил к нему свояка своего Петра Яценка. Когда гетман послал взять Кочубея в Диканьке, предуведомленный о том заранее Святайло поехал в Красный Кут и оттуда, по просьбе Кочубея и Искры, отправился с ними в Смоленск.[241]

Сотник Кованько, на которого указал Кочубей как на свидетеля, слышавшего слова ксендза Заленского в Печерском монастыре, показал, что видел какого-то ксендза у своего полковника, а как зовут ксендза – не знает; козаки, бывшие там, спросили ксендза: «Где швед?» Этот ксендз отвечал при нем: «Швед теперь притаился, но может вдруг поднять такой огонь, что не скоро затушишь!» Козаки спросили ксендза: «На кого пойдет швед, не на нас ли?» А ксендз отвечал: «Не на вас». Кованько больше ничего не слыхал, а Кочубей научил его говорить при царских министрах об этом «с иными околичностями». Таким образом, выходили не совсем те речи, какие приписывал этому ксендзу Кочубей в своем донесении. 24 апреля допрашивали Кованька вторично с пристрастием. Он объявил, что о неверности гетмана ничего не знает и ни от кого не слыхал, кроме Кочубея.[242]

Перекрест Петро Яценко объявил, что он был только передатчик, с Кочубеем прежде не был знаком, был у него один только раз при посредстве священника Святайла и получил от него изветс поручением передать его протопопу, духовнику государеву в Москве.

Писцы, бывшие с Кочубеем, сказали, что они не более как только переписывали то, что им давал Кочубей.

По поводу разноречия в показаниях первого привели к пытке Искру. «Никакой измены за гетманом не знаю, – показал он, – слышал о том только от Кочубея».

Его все-таки подвергли пытке и дали 10 ударов кнутом. Под пыткою Искра объявил: «Слышал я от Кочубея, что у него был совет с миргородским полковником Апостолом и с генеральным судьею Чуйкевичем против гетмана; думали они миргородского полковника избрать в гетманы. Чуйкевич к Кочубею присылал записку, где писал: „За Днепром огонь загорается, сохрани Бог, как бы и у нас не загорелся“.

Тогда приведен был к пытке Кочубей. Не допуская себя до мучений, он объявил, что никакой измены за гетманом не знает[243], что все это выдумал он по домашней к гетману злобе, а Чуйкевич такой записки, как говорит Искра, ему не писывал.

Искру вторично подвергли пытке на том основании, что Кочубей отрицал то, что показывал Искра. Дали Искре еще восемь ударов. Искра подтвердил, что за гетманом ничего не знает, кроме верности его государю. Весь донос выдумал Кочубей по злобе на гетмана, а его. Искру, убедил пристать по свойству и по дружбе.

Привели к пытке Кочубея. Еще раз, желая избегнуть мучений, он твердо уверял, что затеял на гетмана ложный донос по злобе, а от миргородского полковника ничего не слыхал, кроме того только, что тот запискою предостерег его в то время, когда гетман посылал взять его в Диканьке. Но Кочубея все-таки подвергли пытке и дали ему пять ударов. Допытывались от него: «Не было ли ему подсылки от неприятелей, не затеял ли он доноса по неприятельским фракциям, чтобы низвергнуть гетмана и выбрать иного к тому их злому начинанию склонного и кто были еще его единомышленники?» Кочубей повторял все то же, что и прежде: не знает он никакой неверности за гетманом, не было никаких от неприятелей подсылок, не было у него единомышленников, кроме Искры, и весь донос затеял он на гетмана ложно.[244]

Головкин писал к гетману, что следует, заковавши в железах, прислать миргородского полковника к следствию о деле Кочубея и Искры. Несколько раз повторялось это требование. Мазепа всеми способами старался выгородить Апостола и отписывался тем, что посылать его скованным опасно, чтобы не произошло волнение между козаками.[245]

27 апреля взяты в бумагах Кочубея челобитная на имя государя, где изложена настоящая причина злобы к гетману, письма гетмана к Кочубеевой Мотре и письмо самого гетмана по этому поводу. Поп Иван Святайло сознался, что челобитную составлял он, со слов Кочубея, который просил его, как духовную особу, сочинить, «вынимая тексты из Священного Писания».[246]

30 апреля Кочубей, Искра и все прикосновенные к делу, исключая ахтырского полковника, отправлены в оковах в Смоленск. Их везли под караулом до Поречья на судне, а потом на повозках в Смоленск. Там порассаживали их порознь, запретивши им видеться и сноситься между собою. При Кочубее и Искре постоянно находились два офицера, переменяясь так, чтобы преступники не могли быть ни минуты без надзора. Хотя поп Святайло,сотник Кованько, перекрест Яценко и писцы не обвинялись прямо в доносе на гетмана, но министры нашли, что их нельзя отпускать в Украину, потому что тогда гетману будет это «не без сумнения». Министры предоставляли окончательную судьбу всех преступников царской воле, но представляли на утверждение царю приговор: Кочубея и Искру казнить смертью, попа Святайла сослать в Соловки, а сотника Кованька в Архангельск для поверстания в службу; Яценка и чернеца Никанора, которые, собственно, были только передатчиками доноса, за то, что впутались в чужие дела, сочли неприличным оставлять в Украине и приговорили их сослать на жительство в какие-нибудь великороссийские городы.[247] Федора Осипова отпустили с похвалою, нашедши его «человеком добрым, умным и на нынешнее время потребным». О нем написана была похвальная грамота к киевскому губернатору, которому указывалось распространить ее по всей Малороссии.

Мазепе было не по вкусу, что дело о доносе на него разбиралось не в Украине, и он несколько раз письмами домогался от Головкина и Шафирова, чтобы враги его были присланы к нему на расправу. Узнавши, что после первых допросов обвиненных отправили в Смоленск до дальнейшего указа, Мазепа встревожился, так как это показывало, что дело еще не кончилось и может повернуться иначе. Тогда Мазепа еще сильнее домогался присылки Кочубея и Искры к нему на казнь и пугал царских министров, что в Малороссии происходят толки и расходятся слухи, будто Кочубей придет снова в царскую милость и станет гетманом.[248]

Но царя Петра беспокоила в то время мысль: не совершен ли был этот донос по неприятельскому подущению. Время было военное, и мысль эта, естественно, приходила царю в голову. Ему казалось, что Кочубея и Искру допрашивали недостаточно строго. По отправлении их в Смоленск, когда министры прислали к царю проект решения дела, Петр приостановил утверждение и написал Головкину, чтобы преступников еще раз допросили с пыткою. Напрасно Головкин представлял государю письменно, что Кочубея по старости и дряхлости пытать невозможно[249], – Петр дал указ привезти их снова и сделать им последний допрос под пыткою.

По такому царскому указу 28 мая всех их привезли из Смоленска в Витебск и подвергли допросу под пыткою. Кочубею дали три удара. Искре – шесть, попу Святайлу – двадцать, сотнику Кованьке – четырнадцать. Все стояли на прежнем. Кочубей уверял, что он, не советуясь ни с кем, кроме Искры, затеял ложный донос на гетмана по злобе; прочие – что не знали ни о каких посторонних подущениях, и повторяли только то, что слыхали от Кочубея.[250] Министры добивались от Кочубея, не сказывал ли ему чего-нибудь миргородский полковник, не подавал ли ему по свойству какого-нибудь совета; Кочубей твердил, что ничего подобного не было, все он сам затеял на гетмана, единственно по старой к нему злобе, на том твердо стоит и с тем готов на смерть идти.

Во время производившихся пыток над доносчиками, по преданию, занесенному в печатный мир историком Малороссии Бантыш-Каменским, поп Святайло и сотник Кованько после пытки лежали на полу, прикрытые окровавленными рогожами. Кованько заметил, что московский кнут так приятен, что его годилось бы купить женам на гостинец. Он, как кажется, разумел жену Кочубея, которая настроила своего мужа, а через него и прочих завлекла в донос. «А чтоб тебя! – отвечал Кованьке Святайло. – Мало разве тебе спину исписали?»[251]

В заключение допросили Кочубея о его сокровищах. Он показал, что у него в доме осталось 4000 червонцев в одной «скрыньке» да в другой 500 червонцев и 2000 талеров, затем по долгам до 18000 золотых. Страдалец счел долгом присовокупить, что многие думают, будто у него великие богатства, но это несправедливо: все, что им ни получалось, тратилось на домашние расходы.[252] Свое показание Кочубей подписал очень оригинально: «Окаянный проступца и згубца дому и детей своих».[253] После такого заявления никто из производивших следствие не сомневался в том, что этот новый донос на Мазепу был гак же ложен, как и прежние.

Головкину очень хотелось достать миргородского полковника, и он роптал на гетмана, что тот, несмотря на неоднократные требования, не хочет прислать Апостола к делу. Мазепа, желая во что бы то ни стало спасти Апостола, доказывал, что наносить бесчестие такому лицу, как полковник Апостол, – нельзя, и обещал приняться за него только тогда, когда будут доставлены к нему главные доносчики.[254]

Наконец Кочубея и Искру, измученных пытками, отправили в оковах в Смоленск, а 13 июня повезли их водным путем по Днепру в Киев для отдачи гетману на казнь. Несчастных провожал стольник Вельяминов-Зернов в сопровождении роты солдат и достиг Киева 29 числа того же месяца. Он поместил преступников в новой Печерской крепости, сдавши их по наказу князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, а к Мазепе, находившемуся с обозом под Белою Церковью, отправил гонца с известием.

Донос Кочубея наделал Мазепе много страха; он чувствовал, что если Кочубей не в силах будет представить правительству явных доводов измены гетмана, то все-таки скажет кое-что такое, что будет на самом деле правдою и может подтвердиться показаниями других, если царь вздумает вести это дело пошире. Из окружавших гетмана старшин о его тайном замысле знал пока только один генеральный писарь Орлик. Мазепа, по собственному опыту с Самойловичем, знал, как удобно может старшина подкопаться под гетмана, и побаивался предательства от Орлика. «Смотри, Орлик, – говорил он ему, – будь мне верен: сам ведаешь, в какой нахожусь я милости. Не променяют меня на тебя. Ты убог, я богат, а Москва гроши любит. Мне ничего не будет, а ты погибнешь!»

Опасения Мазепы не были напрасны. У Орлика, как он сам после сознавался, шевелилось искушение сделать донос на своего гетмана. Но он заглушил в себе это искушение: совесть воспрещала ему покуситься на своего господина и благодетеля, которому он присягнул в верности, тогда как для царя он был совсем чужой – иноземец, пришелец, и даже не произносил царю присяги на верность. Перед ним являлся жалкий образ Мокриевича, который предал Демка Многогрешного, а после, по воле Самойловича, вместо ожидаемой награды, лишился писарского уряда, подвергся изгнанию и во всю остальную жизнь терпел поношение от мирских и духовных особ. «Устрашала меня, – говорит он, – страшная, нигде в свете не бывалая суровость великороссийских порядков, где многие невинные могут погибать и где доносчику дается первый кнут; у меня же в руках не было и письменных доводов».

В то время, как Мазепе не удалось поймать Кочубея и Искру, когда они успели ускользнуть и пробраться к верховному правительству, страх до того одолел Мазепу, что он раскаивался в своем замысле и говорил, что оставит его.[255] Тогда Мазепа, как кажется, на некоторое время прервал свои тайные сношения с царскими неприятелями; по крайней мере, о них от первой половины 1708 года не сохранилось сведений. Немудрено, что гетман был недоволен и теми, с которыми вел эти сношения, так как ему стало известно, что между поляками распространялись уже слухи о его склонности передаться на шведскую сторону. Эти слухи исходили от самого Станислава, и был большой повод порицать последнего за недостаток скрытности. Но раскаяние Мазепы скоро прошло, когда он, с одной стороны, получал от Головкина и самого царя милостивые обнадеживания, что клеветникам не будет дано веры, а с другой – между своими старшинами замечал такое настроение, которое могло ободрить его замыслы. Еще он не открывал тайны никому, кроме Орлика, а уже обозный Ломиковский и полковники: прилуцкнй Горленко, миргородский Апостол и лубенский Зеленский в разговорах с ним стали скорбеть о нарушении москалями войсковых прав и заявлять желание воспользоваться текущими военными обстоятельствами, чтоб утвердить целость козачества и полную независимость всей Украины; выходило, что они сами предлагали то, что уже давно обдумывал Мазепа. Но гетман не только с первого раза им не поддавался, а, испытывая искренность их, спорил с ними, доводил их до того, что они горячились и уверяли в своем доброжелательстве, в готовности не отступать от своего вождя и региментаря в случае самого наибольшего несчастия; и довел их Мазепа до того, что они стали принуждать его сойтись со шведами, твердя, что надобно ему промышлять о пользе всего края. Тогда Мазепа мало-помалу стал показывать вид, будто начинает колебаться и поддается их доводам и обещаниям, и они, обрадовавшись, просили дать им клятвенное обещание в верности. а они дадут ему подобное от себя. «Напишите сами, – сказал Мазепа. – как знаете, а я буду поступать, как вы велите». Обозный Ломиковский написал и подал Мазепе вместе с другими единомышленниками. Мазепа взял написанное, держал у себя. кое-что исправил, йотом позвал всех к себе. Подали крест и Евангелие. Сначала они целовали то и другое и произнесли присягу, потом также присягнул и он перед всеми. В этой присяге положили, по соображению обстоятельств, передаться на сторону Карла и Станислава и помогать им против московского царя с тем, чтобы при заключении мира Украина была признана вполне независимою страною. И так выходило, будто все это дело исходит от старшин, которые к нему понуждают гетмана, тогда как. собственно, старшины, сами того не зная, исполняли давнее предрешенное желание своего гетмана и были его слепыми орудиями. Вот в силу такого согласия со старшинами гетман так упорно отстаивал миргородского полковника, запутавшегося в кочубеевское дело.

После обоюдной присяги, данной гетманом четырем лицам и обратно последними гетману, мысль об отложении от царя стала распространяться между другими генеральными старшинами, полковниками и войсковыми товарищами. Таким образом, сам собою формировался заговор. Орлик говорит, что ему еще раз в эту пору приходила в голову мысль, чрез посредство подъячего, состоявшего при войсковой канцелярии для изучения малороссийского языка, сообщить тайно Меншикову, что по поводу доноса Кочубея гетман находится в боязни и опасении, а между генеральными старшинами и полковниками возникает ропот за обиды великороссиян и за нарушения войсковых прав; по этой причине нехудо было бы прислать от царя знатную особу, чтоб отобрать присягу з верности царю от гетмана, от всех старшин, полковников и сотников. «Этим способом, – говорит Орлик, – я намеревался прервать Мазепины замыслы, отвратить от них старшин и между тем исполнить это без повреждения своей совести и присяги». Нам непонятно, что, собственно, могло произвести хорошего это намерение Орлика. Если Мазепа и его соумышленники уже твердо задумали сделать крутой поворот в таком политическом деле, то едва ли остановила бы их эта присяга, тем более, когда гетман. уже при самом своем избрании, был связан ею. Орлик далее говорит, что, когда пришло известие о том. что Кочубея и Искру пришлют к гетману для казни, он оставил свое намерение делать сообщение Меншикову, памятуя совет латинского поэта – научаться осторожности из чужой беды.[256]

Тогда как Мазепа вел у себя дело так, будто не он малороссиян, а малороссияне его увлекают отступать от царя ради независимости Украины. – его тайный агент, старшинам, как видно, неизвестный, низложенный болгарский архиерей, переезжавший от Мазепы к царским неприятелям и обратно от нихк Мазепе, заключил по воле Мазепы тайный договор с Карлом и Станиславом. С первым условия были временные и касались тольк военных действий. Мазепа просил Карла вступить в Украину с своим победоносным войском и освободить Козаков от московской тирании. В этих видах он обязывался передать шведам для зимних квартир укрепленные места в Северщине; Стародуб, Мглин, Новгород-Северск и другие города, причислявшиеся прежде к Великомукняжеству Литовскому. Гетман обязывался доставлять из Украины провиант для расставленных там шведских войск. Кроме того. он обещал склонить на сторону шведов донских Козаков, которые так же, как и малороссийские, недовольны царем за стеснение их войсковых прав и вольностей. Наконец, Мазепа обещал употребить все старание, чтобы склонить к союзу со шведами против московского царя калмыцкого хана Аюку со всеми подчиненными ему калмыцкими полчищами. Карл, тем временем, с остальным шведским войском направится на Москву, а между тем из Финляндии пойдет с иными шведскими силами генерал Либекер, завоюет и разрушит Петербург и проникнет в земли новгородскую и псковскую. Таким образом, царь московский, стесненный с разных сторон, должен будет, покинувши свою столицу, удалиться к северной части Волги, где край не так плодороден, как лежащие на юг от Москвы области. Русские войска уже доказали на опыте, что не могут устоять в открытом поле против храброго шведского войска, и шведский король может надеяться предписать своему врагу законы, а московский царь должен будет или отдаться на волю победителя, после того как увидит свое войско разбежавшимся во все стороны, или же с остатками своих военных сил погибать от голода и лишений всякого рода.

Со Станиславом, находившимся вместе с Карлом, было заключено еще такое условие. Вся Украина с Северским княжеством, с Черниговом и Клевом, а также и Смоленск присоединялись к польской Речи Посполитой, а Мазепе, в вознаграждение за такую услугу, обещан был титул княжеский и предоставлялись ему во владение воеводства Полоцкое и Витебское на таких правах, на каких владел герцог курляндский подвластным ему краем. Заранее предполагался день, когда Мазепа созовет своих полковников, объявит им договор и постарается уговорить их добровольно принять его, так как этот договор дает им средства возвратить себе прежнюю вольность, от которой москали оставили им одну тень.[257]

В истории Карла XII, составленной Фрикселем[258], который пользовался делами в шведском государственном архиве, говорится, что Мазепа был склонен на сторону Станислава преимущественно иезуитами, которым он поддался, потому что с юности был привязан к римской церкви, и хотя впоследствии из видов казался православным, но на самом деле он только притворялся и внутренне не терпел православного исповедания. Подобное качество в Мазепе признается в манифестах царя Петра и в универсалах гетмана Скоропадского[259], где обличают Мазепу в намерении отдать Польше Малую Россию с целью ввести римскую веру и унию. Такое же намерение приписывается Мазепе в истории Петра Великого до Полтавской битвы Феофана Прокоповича. В договорах, сообщенных Адлерфельдом, современником, близким к Карлу и много раз видевшим Мазепу, о вере нет ничего.