– По-старому! – засмеялся Николай, обнимая мать. – Сама дремлет, а говорит, что нет. Иди-ка, мама, спать. Ты ведь рано встаешь. Помнишь, как я ребенком все тебя спрашивал, хороший ли я сон увижу, а ты мне всегда говорила, что хороший… И ведь всегда хорошие сны снились, точно ты умела посылать славные сны.

– Еще бы не помнить!

– Я часто вспоминал в Петербурге об этом перед экзаменами. Как нарочно, все худые сны снились, и некому было мне пожелать хороших снов. А теперь нечего и спрашивать: я знаю, сны будут так же хороши, как и все вы…

Марья Степановна несколько раз поцеловала сына и перекрестила его. А он горячо целовал ее руку и глядел на нее с восторгом влюбленного. Он и в самом деле влюблен был в мать.

– А с тобой, папа, еще увидимся?

– Я поздно засыпаю. Зайди, как вернешься.

– Пойдемте, Елена Ивановна… Какая чудная ночь! – проговорил Николай, спускаясь с террасы. – Мы какой дорогой пойдем? Ближней – через лес? Вы не боитесь?

– Чего бояться?

– Мало ли чего? Хотя бы своего воображения. Впрочем, вдвоем не страшно, да и светло… Ишь луна какая сегодня, точно бледнолицая красавица. Посмотрите, как красив теперь сад. Да куда вы так торопитесь, Елена Ивановна? – остановил Николай, догоняя молодую девушку.

– Я всегда так хожу.

– Давайте-ка вашу руку, а то вы опять уйдете – догоняй вас! – заметил Николай тем товарищески фамильярным тоном, каким, бывало, говорил с прежней Леночкой.

Елена покорно протянула свою руку.

– Так-то лучше! – промолвил Николай.

Они шли не спеша, направляясь к лесу.

Они шли первое время молча. Елена, казалось, не имела намерения вступать в разговор. Она шла, опустив глаза вниз, погруженная в раздумье. Молодой человек искоса посматривал на свою спутницу, любуясь ее красивым, строгим профилем. Теперь, под обаянием чудной ночи, при бледном свете луны, Леночка казалась ему несравненно лучше. Ему стало снова жаль, что она выходит замуж.

Пропадет она совсем, отупеет. «Будет нянчить, работать и есть!» [8] – припомнился ему некрасовский стих. Нежное чувство закрадывалось ему в сердце. Положительно ему жаль Леночку. Она такая славная девушка, полная хороших стремлений, и – что ее ждет?

«Неужели она любит дикого человека? Чем он мог пленить ее?»

Молодой человек опять взглянул на Елену. «Как она хороша!» Взгляд его скользнул по ее роскошному стану и остановился на маленькой ноге, мелькнувшей из-под приподнятого платья.

– Что ж, мы молчать будем? Два года не видались, – кажется, есть о чем поговорить.

– Говорите, я буду слушать!

– Я много говорил, теперь ваш черед. Расскажите о себе: что вы делали, о чем думали, что читали, о чем мечтали в эти два года?

– Мне нечего рассказывать. Вы все уж знаете. Жизнь моя прошла самым обыкновенным образом. Кое-что читала, а больше хозяйничала…

– И впереди опять одно хозяйство?

– А то как же… Не сидеть же сложа руки!

Они приблизились к опушке и вошли в лес. На них сразу пахнуло свежестью и лесным запахом – запахом грибов и сырости. Луна пробегала за облаком. В лесу было совсем темно и торжественно тихо. Приятно и жутко было среди мрака и тишины. Какой-то таинственный, тихий шорох стоял среди лесной чащи. Откуда-то доносилось журчание воды. Протяжно прокуковала кукушка, вслед за тем внезапно шарахнулась между дерев птица. И снова в лесу стало тихо.

Молодые люди дышали полной грудью.

– Как хорошо здесь! – протянул Николай.

– Да, хорошо! – тихо ответила Елена.

Среди тишины и мрака леса невольно говорилось тише. Звуки становились мягче и таинственней, как будто страшно было разбудить громким голосом спящую лесную глушь.

Они пошли еще медленнее, осторожно ступая по песчаной дороге, усеянной сучьями. Николай придвинул к себе руку, и Леночка плотней прижалась к молодому человеку.

– Помните, как мы с вами, бывало, боялись ночью этого леса? Вы помните?

– Помню.

– А помните, как вы однажды заблудились вечером, и мы с Васей нашли вас?

– Помню.

– Хорошо было тогда… Да и теперь отлично! – проговорил под наплывом чувства Николай. – А время-то как пролетело… Кажется, давно ли мы с вами боялись этого леса, а вот теперь не боимся. Вы вот уж и замуж выходите. Скоро ваша свадьба?

– Через полтора месяца.

– Так скоро? – вырвалось у Николая.

– Да, скоро.

Опять оба замолчали. Елена прибавила шагу.

– Пойдемте поскорей! – нетерпеливо произнесла она.

– Куда вы бежите? Здесь так славно, так хорошо.

– Тетя будет беспокоиться.

– Бог с ней, с тетей! А вы так и не хотите рассказать старому товарищу о себе. «Занималась хозяйством, буду заниматься…» Ведь этого мало. Разве вы только и делали?.. По скромности вы даже скрыли, что мужиков лечите. Видно, доктор не ездит?

– Ездит, но редко.

– А лечите самоучкой?

– Самоучкой.

Николай тихо засмеялся.

– А еще что делали?

– Да больше ничего, кажется. Теперь иду замуж! – тихо прибавила она.

– Тихая пристань!..

– К чему бури? Я человек мирный, бурь не ищу. Бог с ними!

– И счастливы?

– Странный вопрос! Конечно. Меня никто не неволил идти замуж, да и никто не приневолит. Хочу – иду, хочу – нет.

– Я не о том. Это дело вашего сердца.

– О чем же?

– Вы как будто другая стали. Неужели мысль ваша не рвется к свету, на простор?

– Значит, не рвется.

– А прежде, помните?

– Мало ли что было прежде! – резко проговорила Елена.

– Вы лжете, Леночка! – воскликнул Николай. – Этого не может быть! В двадцать два года нельзя подвести итоги. Или вы думаете, что образование и развитие вздор… лишняя роскошь, глупости одни? Сегодня меня уж поразил Вася, но Вася странный мальчик. Может быть, и жених ваш так смотрит? Ну, тогда поздравляю вас… поклонников непосредственности…

– Напрасно вы горячитесь… Жених мой так не смотрит.

– Но вы-то… вы? Вы хотели учиться… Все, значит, побоку? Можно лечить самоучкой? – усмехнулся молодой человек. – Можно думать, что земля на трех китах стоит. Для домашнего обихода этого довольно?.. Ах, Леночка, Леночка (Николай и не замечал, что называл свою спутницу Леночкой), и для домашнего обихода этого мало.

Николай даже разгорячился. Если б он мог видеть лицо Елены, то, вероятно, не бросил бы ей таких упреков.

Она не отвечала ничего, только прибавила шагу.

– Вы простите старому приятелю. Ведь я по дружбе.

– Я не сержусь!

Она произнесла это «я не сержусь» таким тихим, покорным голосом, что Николаю вдруг стало невыразимо жаль ее. Они были близко к выходу из леса. Луна выглянула из-за облаков и обдала их серебристым светом. Николай взглянул на Леночку и сразу понял, как грубо и безжалостно он говорил с ней. Лицо молодой девушки поразило его своим страдальческим видом. Он более не начинал разговора. Молчала и Леночка под обаянием дыхания летней ночи. Потребность любить и быть любимым вдруг охватила все существо молодого человека нежным, теплым чувством. Молодая страсть рвалась наружу. Какое-то неопределенное чувство тоски и томления подступало к самому сердцу. Он забыл все свои наставления, забыл, что Леночке надо учиться. Он чувствовал только прелесть ночи, близость молодого, красивого создания и прилив страсти. Он любовался Леночкой, любовался ее лицом, ее станом, чувствовал, как трепетно бьется ее грудь, и никакие слова не шли на уста.

Они вышли из леса. Невдалеке замигали огоньки усадьбы.

В это время из лесу, где-то близко, раздались звуки песни. Мужской твердый голос пел одну из русских песен и пел превосходно. Ширью, страстью и тоской звучала эта песня, разлетаясь по лесу. В скорбных звуках было что-то щемящее, прямо хватающее за душу.

Николай остановился и не заметил, как вздрогнула рука Леночки.

– Какой чудный голос! – прошептал он. – Послушаем.

– Нет, пойдемте. У меня голова болит!

С этими словами она выдернула руку и быстро пошла вперед.

– Славно наш народ поет! – проговорил, догоняя Леночку, Николай. – Сколько чувства, сколько выражения. Так петь, как этот мужик пел, может только человек с душой.

– Это не мужик пел.

– Что вы? Манера мужицкая… Сейчас видно.

– Я знаю этот голос и знаю эту песню.

– Кто ж это пел?

– Лаврентьев пел! Он славно поет!

– Жених ваш? Вот никак не думал! – проговорил Николай, как будто несколько разочарованный. – Что ж он по лесу бродит?

– Верно, меня дожидался, а теперь возвращается домой.

Они пошли к дому. Большая мохнатая собака бросилась с лаем к Леночке.

– Здравствуй, Фингал, здравствуй!

Фингал замахал хвостом и потом осторожно обнюхал Николая.

Николаю было грустно, что прогулка так скоро кончилась. Ему хотелось еще гулять. Он протянул руку, крепко пожал Леночкину руку и вдруг проговорил:

– Простите меня, Леночка. Вы славная девушка, и дай вам бог счастья.

Он прикоснулся губами к ее руке и сказал:

– Вы любите его! И он, верно, вас любит. Вы стоите любви!

И снова поцеловал Леночкину руку.

Молодая девушка быстро отдернула руку и скрылась в дверях, а Николай тихо побрел домой, нарочно замедляя шаги.

Николай зашел к отцу, – старик еще не ложился: он сидел за французской исторической книгой, – и простился с ним, заметив, что устал с дороги. Он прошел к себе в комнату – хорошо знакома была ему эта комната! – и стал раздеваться. Он заглянул было в комнату брата, но там было темно. Николай окликнул Васю. Ответа не было.

– Верно, спит!

Через минуту он уже лежал в чистой, мягкой постели, с наслаждением потягиваясь и предвкушая сладость сна. Он скоро погасил свечку, повернулся на бок, и разнообразные отрывки мыслей бродили беспорядочно в его голове. То думалось о Леночке… «Зачем она замуж выходит!» И образ красивой девушки мелькал в его воображении. Славная она, хорошая!.. Образ Леночки сменялся другим образом, молодым и тоже красивым. Он вспомнил сестру Бежецкого. И та славная! Потом мечты забродили о будущем. Что будет? О, вероятно, будет хорошо, отлично будет. Ему представлялось, как он будит общество своими громовыми, горячими статьями. Его все знают, лучшая часть общества его уважает. Он знаменитый писатель. Но вдруг на смену является другая картина. Он в суде и защищает – даром, разумеется, – несчастного вора. Речь его льется свободно, горячо. Масса публики жадно слушает его. Судьи даже встрепенулись, а прокурор совсем смущен. Он кончил и ждет… Выносят оправдательный приговор. Он жмет руку оправданному. Он счастлив и горд. Он не похож на своих собратов. Он обелять не будет… Он будет по совести… Опять новые картины: то он профессор, то он в далеком захолустье, после того как послужил честному делу, но он скоро возвращается, и все приветствуют его. Мысли начинали путаться. Приятное ощущение дремоты начало охватывать его. Мозг ослабевал. Он испытывал ощущение усталости и безотчетного счастия, вспоминая, что он дома, в родном гнезде, и что у него такие чудные старики, и что его все любят. Ему послышался чей-то голос вблизи, спрашивающий: «Ты спишь, брат?» Он слабо пролепетал: «Хорошо жить, Вася, хо-ро-шо!» – и чувствовал, что язык больше не служит. Он засыпал крепким, чудным сном молодости, счастливый, добрый и готовый на все хорошее.

В то самое время Леночке не спалось. Она пришла в свою комнатку, маленькую опрятную комнатку, хотела было раздеваться, но сняла только платье, подошла к окну, да так и осталась у растворенного окна, всматриваясь вдаль сосредоточенно и строго. Она долго стояла, потом взмахнула головой, словно желая отогнать неотвязные мысли, присела на кровать, медленно разделась, легла в постель, но заснуть не могла. В ушах ее еще стояли слова упрека и скорбная песня в лесу, а перед ней, как живой, носился образ Николая, такой хороший, привлекательный…

Леночка приподняла с подушки голову. Слезы текли по ее лицу…

– Это… все глупости! – прошептала она наконец, бросаясь на подушки. Из отворенного окна доносились какие-то тихие, жужжащие звуки ночи и словно дразнили ее… – Глупости, – повторила она, – глупости!

Вася, вернувшийся позже брата, вошел к нему со свечкой в руках и, увидав, что брат засыпает, прошел к себе, достал из стола тетрадь и, по обыкновению, стал записывать свои заметки и впечатления. Заметки эти были очень странные и самые разнообразные, с которыми читатель познакомится в свое время. Он долго сидел; потом, окончивши это дело, разделся и занялся гимнастикой: приседал, двигал руками, вдыхал грудью, и все это самым серьезным образом. Потом попробовал мускулы на руках и, довольный, что порядочные желваки были крепки, когда он сгибал руку, Вася снял тюфяк с кровати, лег на тощей соломенной подстилке, затушил свечку и долго еще лежал с открытыми глазами, размышляя о словах брата.

VII

Неделя пролетела незаметно. Николай ходил на охоту, гулял с братом, – Вася, к некоторой досаде Николая, все еще ему не «открывался», – спорил слегка с отцом, вволю ел и отсыпался. Он принялся было за работу, начал писать статью, исписал листа два бумаги и бросил – не писалось. Хотелось отдохнуть от петербургской жизни и полениться на деревенском приволье. Давно ему не жилось так беззаботно, как теперь. Однако через неделю он начал скучать. Людей не было, без людей скучно.

Леночка несколько дней не показывалась. «Уж здорова ли наша Леночка? – беспокоилась добрая Марья Степановна. – Не случилось ли чего с ней?» И Николаю было скучно без Леночки. Он отправился ее навестить.

Через хорошо знакомую калитку вошел он в небольшой молодой сад, прилегавший к новому маленькому серому дому. Он прошел сквозь ряд фруктовых деревьев и невдалеке от террасы увидел Леночку и тетку за варкой варенья. Солнце жгло невыносимо – было около полудня, – и Николай истомился от жару. «И как это им не жарко на припеке варить варенье!» – подумал он, подходя к ним.

Тетка Леночкина, Марфа Алексеевна, родная сестра Леночкина отца, толстая, жирная, рыхлая женщина, лет под пятьдесят, вся раскрасневшаяся и истомленная, в грязном капоте, слегка вскрикнула при виде гостя, обрадовалась и почему-то стала извиняться. Леночка молча поздоровалась с Николаем и продолжала снимать ложкой пену с шипящей жидкости, в которой подпрыгивали крупные вишни. Пока Марфа Алексеевна извинялась и звала Николая в гостиную, он взглянул на Леночку и… и сегодня она ему показалась совсем не такой или по крайней мере не совсем такой, какой была тогда при лунном освещении. Сегодня она была какой-то будничной. Одета она была слишком уж по-домашнему, без корсета, руки были запачканы, на пальцах ее, заметил он, виднелись черненькие точки – следы иголки – и ногти ее не отличались чистотой. Лицо ее пылало от жара, и крупные капли пота струились по лицу. По-видимому, она так была занята своим делом, что и не обращала внимания на Николая. Это его кольнуло.

– Пойдемте-ка, Николай Иванович, в гостиную. Эка жарища-то какая здесь! Пойдемте… Ишь какой вы молодец стали!

Марфа Алексеевна, грузно переваливаясь и вздыхая, поплелась в дом, и Николай за ней.

– А ты, Леночка? Брось варенье и ступай к нам, а не то Аксинью позови.

– Сейчас, тетя.

В гостиной, увешанной довольно плохими литографиями, с обстановкой средней руки, Марфа Алексеевна тяжело опустилась на диван и, указывая на кресло гостю, проговорила:

– А мы по-прежнему. Братец все в разъездах. Нынче пошли строгости. Дел… дел-то сколько. Во все глаза гляди. Все нынче бунтовать стали! – добродушно прибавила старуха. – О-ох, жарко… Все… Ты думаешь, он смирный человек, а глядишь – бунтовщик. Посудите, в эдакую-то жару да братцу по уезду рыскать! И к чему бунтовать? Только братцу лишние хлопоты!..

Она принялась, по обыкновению, жаловаться на обстоятельства, на дороговизну и все вздыхала, верней от жара, чем от плохих обстоятельств, и Николай обрадовался, когда вошла Леночка и тихо присела на кресло.

– Спасибо вот Леночка помогает, а то одной… С рабочими что горя…

– Ну уж вы, тетя, всегда жалуетесь!.. – заметила Леночка серьезно.

Разговор продолжался на эту тему. Гостю предложили чаю. «Какой теперь чай!» – подумал он – и отказался. От водки тоже.

– А вы нас совсем забыли, Елена Ивановна. Мама даже беспокоится!

– Хлопот было много.

– А по вечерам?

– По вечерам к ней жених ходит. Скоро вылетит птичка из гнездышка! – протянула тетка. – О-ох, как-то я тогда управлюсь… У Смирновых, чай, были?

– Нет еще… Собираюсь.

– Не были? – повторила Леночка.

– Не был. Вы что так спрашиваете?

– Да как же… У них интересно должно быть. Я слышала, там гостит знаменитый петербургский адвокат Присухин и какой-то молодой ученый из Петербурга. Люди все развитые… И барышни тоже развитые…

Она подчеркнула слово «развитые».

Николай пристально взглянул на Леночку. «Смеется она, что ли?» Кажется, нет. Лицо ее совсем спокойное, только верхняя губа слегка вздрагивает да голос чуть-чуть дрожит.

– Так-то вы, Елена Ивановна, прощаете? Не ожидал я от вас этого.

– Ну, ну, не сердитесь. Я пошутила, право пошутила! – промолвила Леночка и вдруг вся просияла.

– О чем это вы? – прошептала Марфа Алексеевна.

– Так, тетя, спор был у нас.

Николай посидел еще немного, поболтал с Леночкою; Марфа Алексеевна все тянула унылую нотку о дороговизне и смутах, по поводу которых так часто приходилось разъезжать ее братцу – она с комичным добродушием смешивала и дороговизну и смуту. (Два года тому назад, вспомнил Николай, она все жаловалась на мужиков.) Он стал прощаться.

– Смотрите же, Елена Ивановна, не забывайте нас. Мама без вас скучает. Придете?

– Приду как-нибудь.

– Не как-нибудь, а поскорей приходите. Скоро ведь вас и совсем редко будешь видеть.

Леночка проводила Николая до калитки, крепко пожала ему руку и долго еще смотрела вслед.

Потом тихо повернула назад и принялась варить варенье.

– Пожалуй, Смирниха окрутит молодца! Ты как, Лена, думаешь? – заметила Марфа Алексеевна, выходя на террасу. – Она женихов ищет, как кошка мышей…

– Да вы почем знаете?

– Знаю, мать моя. Я все знаю. Мне ихняя ключница все говорила. Девки на возрасте.

– Охота вам, тетя, всякие сплетни слушать. Что Вязников – мальчик, что ли?

– Хитры они. Старшую-то как выдали… слышала?..

– Не хочу я слушать.

– А ты чего взъелась? Ну, не хочешь, как хочешь! – равнодушно ответила Марфа Алексеевна. – Мне что, мне все равно. Жених только он подходящий. У старика-то деньги припрятаны…

– Вы видели?

– Недаром опекуном был десять лет.

– Тетенька! Я прошу хоть при мне-то гадостей этих не говорить. Иван Андреевич… это такой святой человек.

Голос ее дрожал от волнения.

– Да что ты в самом деле на стену лезешь? Ишь как расходилась! Ну, святой так святой… почему я знаю. Им же хуже! Горячишься, глупая, из-за пустяков. И без того жарко. О-о-ох! Пойти, что ли, полежать перед обедом!..

Марфа Алексеевна покачалась в раздумье и скрылась в комнату.

– Хороши пустяки! – в волнении шептала Леночка. «Не женится он ни на одной из Смирновых! Этого не может быть!» – подумала она.

Возвращаясь домой, Николай даже усмехнулся, припоминая, что сперва он возлагал такие надежды на Леночку и пробовал было «разбудить дремавшую мысль».

«Настоящая ее сфера – нянчить, работать и есть. И, кажется, ничего другого и не надо ей. А я вообразил было… Прехорошенькая из нее будет самочка, если только она не распустится совсем с диким человеком!» – решил Николай.

Ему сначала показалось, что выход Леночки замуж таит в себе какую-нибудь драму – он очень любил драматические положения, – и все ждал, что Леночка откроется своему товарищу. Оказывалось теперь, по его мнению, что никакой драмы нет. Никто ее не заставляет. Понравился барышне дикий человек. «Только как он мог понравиться?» Николаю сделалось даже обидно, что его труды по развитию Леночки пропали даром.

«Не моего она романа!» – повторил он.

На следующий день отец с сыном собрались к Смирновым. Давно уже следовало отдать им визит, но Вязников день за день откладывал, поджидая приезда Николая. Старику хотелось похвастать перед Смирновыми сыном. Марья Степановна наотрез отказалась ехать. Во-первых, некогда и, во-вторых, что она будет там делать? Она вообще не любила выезжать и показываться в люди, хотя и рада была принимать у себя. «Уж поезжайте вы одни да извинитесь за меня, домоседку!»

В двенадцатом часу коляска, запряженная тройкой неважных лошадей, стояла у крыльца, и старый, сухощавый Фома – он же и садовник – молодцевато сидел на козлах, облекшись в старенький летний армяк, сидевший, впрочем, на Фоме довольно неуклюже.

Николай только что окончил туалет и вышел в гостиную в сопровождении Васи, который старательно смахивал щеткой пылинки с новой пары брата и, казалось, принимал большое участие в этом деле, хотя и говорил раньше, что нет ничего любопытного у «этих трещоток».

В новой щегольской паре, в белоснежной рубашке, приодетый и прифранченный, Николай был совсем изящным молодым человеком, который ни в каком обществе не ударит в грязь.

Отец дожидался сына. Он тоже приоделся – расчесал свою красивую бороду, пригладил седые кудри и натягивал перчатки. Любо было глядеть на отца и сына.

– Смотри, Коля, не сведи ты с ума Смирновых! – шутя проговорила Марья Степановна, восхищаясь своим красавцем.

– Не беспокойся, мама, не сведу и сам не сойду!

– Хвались, хвались! Барышни очень хорошенькие и не глупые. Особенно старшая… вдовушка… Ну, та… Бог с ней!..

– Сороки! – невозмутимо вставил Вася, подавая отцу шляпу, которую только что заботливо вычистил.

Невольно все рассмеялись, глядя на долговязого юношу.

По мягкой дороге, чуть-чуть подпрыгивая, плавно катилась коляска к усадьбе Смирновых. Надо было ехать верст с двадцать. В разговорах Вязниковы и не заметили, как прошло время и как припекало их солнце. Из-за пригорка наконец показался огромный тенистый сад и верхушка церкви. Затем открылась и самая усадьба – большой старинный помещичий каменный двухэтажный дом с возвышавшимся посредине куполом, на котором развевался флаг.

– Старинное дворянское гнездо!.. Так и веет от него стариной! Постройки-то какие! – промолвил Николай.

– Богат был отец покойного Смирнова. Первейший богач был у нас, но все промотал. Удивительно, как еще эти хоромины уцелели в общем крушении. Я помню старика, он приятель батюшки был. Свежо предание, а верится с трудом [9].

– Самодур?

– Людей травил собаками, а потом награждал их по-царски. У него одних собак было сотни три. Пиры задавал какие!..

– Теперь, я думаю, имение запущено?

– Совершенно. Заложено в банке и не дает никакого дохода или пустяки. Впрочем, Надежда Петровна думает поправить его. Посмотрим, что будет, как поправит…

– Богата она?

– Едва ли; кажется, пенсия одна после мужа, а впрочем, не знаю. Живет хорошо – увидишь!

Когда коляска приблизилась к усадьбе, то мерзость запустения обнаружилась во всей наготе своей. Хозяйственные постройки оказались развалившимися, без стекол, и глядели мрачно.

Громадный барский дом еще был в некотором порядке, но верхние окна были заколочены наглухо досками. Через широкие ворота высокой каменной, местами совсем развалившейся ограды, обнесенной вокруг всей усадьбы («тоже своего рода „великая стена“ [10], – подумал Николай), коляска въехала на полукруглый большой луг и по окаймленной ветлами аллее с шумом подкатила к громадному подъезду, который стерегли два больших льва с отломанными носами.

Из дверей вышел молодой лакей совсем петербургского фасона и на вопрос: «Дома?» – отвечал утвердительно, с петербургской выправкой, пропуская гостей в огромную переднюю:

– Дома-с, пожалуйте!

Затем он снял с них пальто и побежал доложить о гостях.

Вязниковы медленно проходили большую высокую залу, отделанную под мрамор, – «мрамор» совсем пожелтел, и многочисленные трещины извивались по нем неправильными линиями, – украшенную кариатидами [11], с расписанным потолком, но от старости и пыли фрески представлялись мрачными пятнами с какими-то фантастическими фигурами вместо амуров. Ветхие, с истертой позолотой и обтрепанной, полинялой штофной материей [12], стулья да рояль, стоявший в углу, составляли все убранство залы. От этой комнаты веяло пустыней и отдавало сыростью.

Николай чуть было не упал, попавши ногой в глубокую дыру на старом дубовом паркете.

– Эка старина! Хоть бы дыры зачинили! – проговорил Николай.

– А я, Коля, когда-то здесь отплясывал! – улыбнулся Иван Андреевич. – Тогда дыр не было!.. Это малая зала, а наверху большая есть, с театром. У покойного старика была труппа крепостных артистов… Теперь там, верно, крысы поселились. Верх заколочен! – прибавил старик.

<1 2 3 4 5 6...8 >

На страницу:

Перейти

4 из 8