Семилетка поиска

Мария Арбатова

Семилетка поиска

Часть первая

Всякий человек рождается для своей экологической ниши, и беда, если он всю жизнь проведет в чужой. Елениной экологической нишей была редакция ежедневной газеты. Именно ежедневной – то, от чего многие удавились бы или постарели за неделю. Однако Еленин внутренний ритм постоянно требовал адреналина от информационного потока; и за неделю с ней должно было случаться больше, чем с иными за год. Иначе она соскучивалась и ощущала каждой клеткой своего товарного сорокапятилетнего тела, что жизнь проходит стороной.

Елена расцветала и хорошела в ауре новостей, обсуждений и скандалов; и даже вне работы выглядела так, словно именно сейчас собиралась внимательно выслушать, тактично потеребить вопросом или заехать в лоб провокацией, щелкая при этом кнопкой диктофона или особым отсеком памяти.

Она столько лет жила в этом информационном театре, что уже даже мыслила проблемными статьями и сложносочиненными интервью, проговаривала ими все, что видела, думала и чувствовала.

Елена была «золотым пером» газеты, баловнем судьбы, любимицей главного редактора; вызывала зависть коллег и восхищение молодняка. И, пожалуй, никто не понимал, почему она взахлеб дружит с Катей и каждый раз перетаскивает ее за собой из редакции в редакцию. Катя была кентавр: наполовину домохозяйка, наполовину компьютерная маньячка. Погружалась в толщи Интернета, теряя связь с реальностью, и выкапывала такое, что остальная редакция могла вообще не работать – газету бы все равно покупали. Катя была дайвером интернетных новостей, Елена – живых. И они вечно спорили про то, что лучше: питаться три года «живой кровью» или тридцать лет – «падалью».

– Господи, – вздыхала Катя, – почему у тебя в жизни все так быстро случается?

– Потому что если в жизни что-то случается, то оно делает это всегда очень быстро! – усмехалась Елена.

Елена была синтетической оторвой: успевала дома, на работе, в любви и на войне. Катя была многодетной матерью из тех, которые обижаются, когда им дарят стиральную машину, и упрекают дарителей: «Ну я же лучше, чем машина!» А потом по вечерам не знают, куда себя деть в часы, привычно отведенные для стирки. Садятся к телевизору и стыдливо озираются на близких, мол, то ли я делаю.

Елена была для Кати пристально изучаемым воплощенным хаосом. Катя для Елены – грустной загадкой. Вроде все понимала про жизнь правильно, но жила с точностью до наоборот. Бытие у Кати ни одной секунды не определяло сознание, а сознание никогда не подмигивало бытию.

Елена передвигалась по планете сексуально-боевой походкой, Катя двигалась как шкаф и одевалась в стиле «…отцвели уж давно хризантемы в саду…». Ее голову неопределенного цвета венчал хвост без пола, возраста и жизненных притязаний. И какое бы озаренное выражение ни мелькало в Катиных глазах, хвост забивал это темой «жизнь не удалась».

Катя провела годы приклеенной к редакционному стулу, потому что пестовала по очереди трех детей и одного мужа, стоящего трех детей. Из-за этого на работе не росла, всегда была на подхвате: что-то за кем-то переписывала, догоняла, латала, собирала информацию и последний раз выезжала на задание еще на студенческой практике.

Елена даже при маленькой дочери колесила по самым яростным местам страны. Прошла огонь, воду и медные трубы: декоративные самолеты, подлодки, крейсеры в мирной армии и кровь с грязью в горячих точках.

Сначала ее тоже не хотели пускать на войну, как и всех женщин-журналисток, но однажды на ее приятельницу рявкнул главный редактор:

– Никогда не подпишу бабе командировку туда, где идут военные действия!

А приятельница откликнулась нежным голосом при всей редакции:

– А вы что, репортажи оттуда хуем пишете?

С тех пор никто из главных не хотел отвечать на этот вопрос и вежливо подписывал командировочные.

В горячих точках Елена поняла, как резво война сбивает журналисту прицел; как быстро стресс замыливает глаз, и ты уже не видишь ситуацию сверху. А значит, должен идти в писатели и уходить из журналистов. Потому что у журналиста должна быть зрительная аккомодация хищной птицы, которая висит высоко в воздухе и различает детали, а не воет, ошарашенная одним стрессом. Она понимала, как легко в этой роли стать дешевым правозащитником. Особенно когда тебе об этом подмигивают большими деньгами западные фонды. Знала массу военных журналистов, уходящих в монолог из батальной сцены и забывающих о своей профессии транслятора информации.

Она не любила говорить о подобных поездках и морщилась, когда на эту тему выдрючивались мужики. А еще очень напрягалась при грохоте салюта. И считала, что в нем нет ничего красивого.

…Собственно, все началось с того, что Караванов позвонил Елене в редакцию на мобильный и театрально четко сказал:

– Предстоит серьезный разговор! Пожалуйста, приди пораньше.

– С родителями что? – похолодела Елена.

– Нет… с нами, – многозначительно ответил муж.

Продолжая стучать по клавишам компьютера, Елена начала перебирать темы, способные вызвать спецобсуждение. Да, конечно, ее дочке, Лидочке, уже двадцать три: она толком не работает и не выходит замуж по новой, расставшись с придурком художником… Но пусть Караванов лучше посмотрит на свою дочку, хоть и закончившую вуз, но не ставшую от этого ни умней, ни счастливей, ни устроенней. Или на своего сынульку, который не только не учится и не работает, но еще и пьет как сапожник.

Да, денег вечно не хватает; но родителям все равно надо купить холодильник, потому что чинить старый выльется почти в ту же сумму. Плюс радость стариков от новой игрушки.

Да, она пропадает по работе как умалишенная и иногда продолжает писать дома не потому, что ей за это больше платят, а потому что привыкла все доводить до конца.

Да, дом запущен, а дочка включается в уборку и готовку только по окрику.

Да, она задумала поездку в Испанию, получается почти халява. А Караванов не любит халявы, но с их бюджетом надо не выделываться, а брать то, что попадается…

– Елена, у вас готово? Главный просил, чтобы все уже лежало у него на столе. Торопится, его в Госкомпечать вызывают, – подошла молоденькая секретарша главного Олечка.

– Чтобы когда лежало? – удивилась Елена.

– Полчаса тому назад…

– Да, я сейчас… – Текст не получался.

Это было интервью со штатным «носителем нравственности». Писателем, не писавшим про БАМ потому, что его туда не брали, и сделавшим себе теперь из этого имидж борца с социализмом.

«Отечественная интеллигенция привыкла быть или считать себя „бедной, но честной девушкой“. В застой оба этих условия достигались без особых усилий: сотрудничать с режимом было нехорошо. А на фоне черной власти серое, коричневое и клетчатое все равно выглядело ослепительно белым!» – висело на мониторе Елениного компьютера.

Когда-то писатель был хорош собой, страшно знаменит, и околофилологические девчонки мечтали попасть к нему в постель. Потом долго пил, а когда перестал пить по состоянию здоровья, то превратился в чудище лесное, но не сумел этого осознать.

Елена давно, еще между первым и вторым своими браками, когда писатель имел товарный вид, оказалась в его объятиях на литературном семинаре у моря. Это было после того, как он три часа умно давал ей интервью под пальмами, отчего очень захотелось провести пальцами по его породистому лицу и погладить мощные руки. В постели он много говорил, много цитировал, но проявиться по прямому назначению так и не смог. В связи с чем напился и отвратительно захрапел.

Елена тихонечко выбралась из постели, собрала вещички в своем номере и рванула в Москву первым поездом, опасаясь, что классик от расстройства позвонит в редакцию и под любым предлогом наложит вето на интервью, от которого зависело, какую зарплату ей будут платить в новом квартале. Но не позвонил. А через пару лет встретил Елену в театре, впился в рот немолодым поцелуем и игриво сказал:

– С вами, прелестница, у меня ассоциируются пальмы и море…

Елена поняла, что он забыл подробности, и вежливо потупилась:

– Да, я вспоминала этот город и эту ночь…

Она уже с сожалением знала, что любому мужику нужно прошлое, которое он придумал задним числом. А чистая правда его страшно унижает. Писатель, видимо, запутался в хронологии и отнес Еленино интервью к периоду, когда у него еще получалось с журналистками. В связи с чем за ней укрепилась репутация его бывшей любовницы и право брать у него интервью.

«Вспомните, – говорил он в расшифровываемом интервью и при этом водил пальцем по Елениной руке, держащей диктофон поближе к его небрежно протезированному рту, – вспомните, что у нас была респектабельная прослойка оппозиционеров, неплохо кормившихся с Запада или прямо со стола власти. Мы называли их „разночинцы на „Жигулях““. Сегодня они все, даже самые бамовские герои, изображают из себя страшно запрещенных… И это, глядя в глаза нам, которые бок о бок пожили рядом с ними, не покупаясь на красные пряники…»

– А давайте, я ему скажу, что у вас голова болит, пусть пойдет в следующий номер, тем более он Васькина не хотел сокращать. Васькин – это же джинса… – заботливо предложила Олечка.

– Пусть… – откликнулась Елена, заметив Олечкин живот под короткой кофточкой, покрытый гусиной кожей. – А вам не холодно в середине ноября с голым животом?

– Ужас как холодно! – наклонившись, зашептала Олечка. – Я, когда в приемной сижу без никого, шарфом заматываюсь. Но ведь круто же!

– Идиотская мода, жить на холоде полуголой, – вздохнула Елена.

– Не то слово, – закивала Олечка. – А что делать? Тут мне такой тест принесли… Отвечать стала. Настроение испортилось… Это так специально сделано?

– Дайте посмотреть, – заинтересовалась Елена, взяла в руки лист бумаги, прочитала вслух: – «Напишите в баллах. Как я оцениваю свой возраст? Что изменилось за последние пять лет? Кто я такая? Что у меня впереди?»

– У меня бы тоже испортилось, – откликнулась Катя из-за своего компьютера.

– А у меня – наоборот, – развеселилась Елена.

– Ну вы у нас вообще ракета средней дальности, – развела руками Олечка и поскакала прочь на стрекозиных каблуках.

– Глупее ребенка не видела, – обронила Катя.

– Нормальная девочка, просто очень недолюбленная. Пытается всучить кому-нибудь свою молодость хоть за какие-то деньги, а никто не берет, – покачала головой Елена.

– Чё там брать-то? К любому кошельку в постель готова скакать по первому кваку!

– Так никого ж за спиной… Это мы своих дочек от жизни закрываем как китайские стены! Пойду я, Кать, сегодня домой пораньше…

– Неужто о семье вспомнила? Слышишь? – Катя вечно копалась в Интернете. – Президент Либерии Чарльз Ганкай Тейлор приговорил свою 13-летнюю дочь к публичному наказанию. Причиной стало недопущение девочки к занятиям в школе за плохое поведение. Приговорив дочь к десяти ударам палкой на скамейке, президент заявил, что несет ответственность за всех детей Либерии и должен быть уверен в будущем поколении. Известно, что всего у президента 10 детей, а также 20 усыновленных.

«Президент Либерии наказал дочку… Васькин… наваял джинсу… Опять купит новую тачку. Еще больше навороченную, чем прежде… Не надо завидовать чужим грехам! – крутилось в Елениной голове, пока она собирала сумку. – Что случилось у Караванова? Неужели опять конфликт с начальником? А так все было хорошо. Он плавал на пароходе, где его фирма проводила деловые игры, и показал результат, которого никто не ожидал… Оказался лидером в своей группе, после чего напился и танцевал краковяк… Караванов – лидер… М-да…»

На улице свирепствовал ноябрь с дождем и ветром, она до носа завернулась в шаль и с удовольствием разгребала опавшие листья носками новых туфель. Позавчера ездили с Каравановым в обувной магазин, и он уговорил ее купить сразу две пары.

– Что ты вечно на себе экономишь? – возмущался он.

А как было не экономить, когда лично она была диспетчером семейного бюджета? И лично ей лишние новые туфли виделись как кусок, откушенный от холодильника родителям, от лечения зубов дочке, от поездки в Испанию, от лишнего килограмма фруктов, от нового смесителя в ванную, от банки дорогого крема… У Караванова был замечательный стиль отношений с деньгами, мог пойти и перед зарплатой накупить много дорогих продуктов, гелей, шампуней. И говорил на это:

– Ну все равно же их придется покупать!

Ему не приходило в голову, что в результате этого пофигизма она потом потратит на час больше времени у плиты, возясь с неразделанной рыбой. Испортит маникюр, исцарапается плавниками. Набьет под ногти земли, чистя картошку…

Собственно, туфельный азарт намекал на то, что рыльце у Караванова было в пушку, потому что несколько дней тому назад он купил себе костюм, который… ну, совсем не горело покупать. Но у него была назначена корпоративная вечеринка фирмы, на которую обещались высокие гости, и новый костюм должен был обрамить и упрочить его лидерские качества, внезапно обнаруженные на пароходе и прежде никак не замеченные человечеством.

Обычно покупали костюмы вместе, но тут сорвался в магазин, в рабочее время, привез невнятный серый костюм, показавшийся ему модным. Конечно, за эти деньги Елена бы выбрала костюм, чтобы и брюшко казалось поменьше, и плечики пошире, но что уж теперь… Караванов потащил его гладить в химчистку и пожаловался:

– Сказали, что с женами на вечеринку нельзя.

– Почему? – Елена уже придумала, в чем пойдет и какую пользу вынесет из этой вечеринки для своей и каравановской карьеры.

– Теперь в моде такой стиль, – вздохнул Караванов.

– Сауна с девочками? – засмеялась Елена.

– Почти… Боулинг…

– Как жалко, всего один раз была в таком клубе, но не решилась шары покатать, боялась выглядеть смешной, – призналась Елена. – Покатаешь за меня…

…Она добралась на метро, на такси было жалко денег. И, подходя к дому, наткнулась на соседа из другого подъезда, чинящего машину. Сосед был из категории мужиков, которым дома настолько невмоготу, что они круглосуточно собирают и разбирают собственные автомобили. Странно, что те после этого еще как-то ездят.

– Привет, Лена! – сказал сосед. – Что там нового в большой журналистике?

– Все старое, – улыбнулась она.

– Вот задний мост поменял, теперь не стучит. Могу тебя отвезти куда-нибудь… – сказал, придвигаясь и подмигивая, и добавил более напряженно, – зацеловать до смерти…

– Игорь, ну опять вы со своими глупостями, – отодвинулась Елена. – Как жена поживает?

– Жена у меня женщина неказистая и терпеливая… Работает. Что ей сделается? Не всем, Лена, белый каравай обламывается, кому-то и черный хлеб, – ответил он грустно.

Под белым караваем подразумевались Еленины фигуристые семьдесят килограммов и пышные волосы.

Она фыркнула и пошла в подъезд. Всегда трудно отшучиваться и строить отношения с мужиком, с которым ты «никогда и ни при каких обстоятельствах». Потому что такой мужик чувствует это нюхом и надувается, обижается, мстит; ведь ему кажется, что ты ровно его поэтический размер…

Елена изобрела отличную формулу для своего круга, это называлось: «Старик, мне уже за сорок. Ты совершенно конкретный мужик, но, понимаешь, старость… последние годы меня волнуют только молоденькие мальчики…»

Собеседник вздрагивал и потом долго думал, опустили его или распахнулись на откровенность. И где теперь его место в жизни, если раньше он сам изъяснялся ровно этими же словами?

Караванов поцеловал ее у дверей, помог снять плащ и жестом пригласил на кухню.

– Где Лида? – спросила Елена.

– Пришел, ее уже не было, – отчеканил Караванов, словно боясь отвлечься и расплескать в себе что-то важное.

– Валяй. – Она налила себе чай и удобно уселась.

– Лена, – сказал он, голос его дрогнул и дал петуха, как всегда, когда он волновался. – Это будет очень серьезный разговор. Что называется, надоело бояться…

– Кого? – У нее в голове сразу понеслось про долги, мафию, проблемы фирмы, ведь он такой наивный и неловкий…

– Правды, – продолжил Караванов, торопливо достал бутылку водки и выпил рюмку, – наша с тобой семейная жизнь ужасна. Так больше не может продолжаться! Хочешь выпить?

– Я? – изумилась она, отметив про себя, что бутылка новая, значит, вчерашнюю выпил до ее прихода, хотя на вид не скажешь… и это при его-то печени… но промолчала.

…Караванов был ее третьим и самым удачным мужем. Первый – Толик, спортсмен и блядун, не сделал в своей жизни ничего хорошего, кроме Лидочки. Елена тогда еще считала, что муж – это святое; боялась сказать слово поперек и слишком сильно зажарить котлету, потому что тренер ругал за жареное. Семь лет брака с Толиком состояли из его поездок на сборы и демонстративных романов. В постели Толик был, конечно, конь-огонь, но простой, как ситцевые трусы. Он совершенно не понимал, что такое художественная отделка, и считал, что богатырская силища – это все, что надо женщине. Елена тогда была молодая, забитая и не смела сказать: «Милый, все это может и вибратор!» Да и вибраторы еще особо не продавались.

Так что пожилой главный редактор газеты, в которой она тогда работала, легко овладел ею в чайной комнате, примыкающей к кабинету, дав секретарше распоряжение никого не пускать, потому что они вычитывают материал большой политической значимости.

Зайдя в кабинет с материалом той самой значимости, Елена не собиралась изменять Толику, который к тому моменту был у нее первым и единственным. Она просто была ошарашена тем, что, оказывается, в сексе бывает, что мужчина работает не только на себя, но и на партнершу.

Роман с главным редактором был засекречен до последнего шороха. А когда он умер, Елена увидела на похоронах немолодую, очень красивую жену.

«Зачем он изменял такой красавице? – пронеслось в Елениной голове сквозь рыдания. – Что во мне такого против нее, кроме молодого тела?»

Она еще не понимала, что «такого» в ней были широко распахнутые глаза, низкие требования и полный восторг от предмета. В силу чего она оказывалась совершенством для пожилой мужской психофизиологии.

Изгнан первый муж Толик был, когда получил спортивную травму и положенный при ней массаж; а неожиданно пришедшая Елена – голую массажистку в собственной постели.

– Тебе наплевать на ребенка! – орал Толик, собирающий чемодан и ловящий швыряемые в него Еленой вещи. – Ты все не так поняла! У тебя одно на уме! Я ей показывал… специальный спортивный массаж… я просто на ней показывал…

А массажистка молча и ловко впрыгивала в нижнее белье, стараясь не приближаться к Елене ближе двух метров.

Через неделю он заявился забрать крупногабаритные вещи. Вынес и вывез все, что смог, а напоследок сказал:

– Ты никогда мне не нравилась как женщина! Из-за того, что ты разрушила нашу семью, я не дам на ребенка ни копейки, хоть тресни!

И сдержал слово.

Елена тогда была «первозамужка». В родильном доме есть выражения: первородка, второродка, старая первородка… и т. д. Как всякая молодая первозамужка, она долго ревела на фразу: «Ты никогда не нравилась мне как женщина!» Она ревела, выпустив из памяти все, что было. Как он ее добивался, как очумело заталкивал среди дня при ребенке в ванную и говорил: «Лидочка, я помогаю маме мыться!» Однажды ночью даже разложил ее на автобусной остановке. Естественно, в самый интересный момент приехал автобус, которого уже не ждали. И в него пришлось садиться под толстым слоем пассажирских взглядов с вишневым от стыда лицом, потому что следующего автобуса уже совсем не ждали…

Теперь, с высоты рушащегося третьего брака, она понимала, что реветь-то надо было на фразу: «Я не дам на ребенка ни копейки, хоть тресни!»

Вторым мужем Елены был Филипп; смолоду он плавал на траулерах, а сойдя на сушу, научился чинить компьютеры. Он был золотой по трезвому делу, обожал Лидочку, помогал ей делать уроки, вылизывал дом, трахался как бог; но когда напивался, превращался в грустное слюнявое животное.

Елена не могла понять, как он, в совершенно невменяемом состоянии, добирается до дома через всю Москву, аккуратно развязывает шнурки на ботинках, вешает одежду и валится как сноп. А потом громко храпит и булькает горлом, и утром встает с физиономией, словно по ней всю ночь молотили валенком. Водила его по противоалкогольным врачам и аферистам, выливала у него на глазах бутылку водки в раковину, молила, просила, грозила… Терпела семь лет потому, что в постели ему равных не было. Чуял бабу, подлец, как музыкальный инструмент – мог на ней сыграть все, от чижика-пыжика до Первого концерта Чайковского даже по пьяному делу…

Разлука с Филиппом стала плановым мероприятием. После Толика Елена планово меняла работы и прически, планово бросала курить, планово шла на курсы английского, планово расставалась с предававшими подругами. Она не могла позволить себе жить иначе, потому что Лида и родители были на ней одной.

Так что однажды утром Филипп обнаружил свои вещи собранными, Елена развела руками и сказала:

– Финита ля комедия…

Мужики знали, что ее слово железное и не подлежит обсуждению. Филипп молча пошел в ванную, долго умывался, фыркал и пил воду из крана. Потом сел напротив собранных чемоданов, скрестил смуглые накачанные руки на груди, посмотрев мутными, как у несвежей рыбы, похмельными глазами, и сказал:

– Ты – разрушительница! Тебе наплевать на Лиду! И знай, ты никогда мне не нравилась как женщина!

Поскольку Елена была уже немолодая второзамужка, то встретила эти слова не слезами, как с Толиком, а здоровым смехом:

– Бедный, как же ты себя истязал, когда каждый раз говорил мне, что ни с одной бабой тебе не было так хорошо!

Удивительно, что при всей своей разности Толик и Филипп заканчивали брак одним почерком: выгоняя их, Елена почему-то узнавала, что она сразу и плохая мать, и никчемная любовница.

И вот, Караванов… Кто бы мог подумать? Сейчас именно трогательный пухленький Караванов, выпрямившись, стоял перед ней в позе уездного священника и многозначительно повторял:

– Наша с тобой семейная жизнь чудовищна. Так больше не может продолжаться!

Елена подумала, что он свихнулся, потому что они жили и ворковали, как две гули; а прошлые две жены чуть ли не пинали его ногами.

– Что не так? – спросила она голосом доброй учительницы младших классов.

– Все! Даже это! Ты ведешь себя так, словно я ребенок! Ты все время все решаешь, все проверяешь за мной! Я устал от этого! – чуть не взвизгнул Караванов.

– Что я за тебя решаю? – удивилась она и подумала бабушкиными словами: «Мужика сглазили!»

– Все! Все! Все! – Он закурил. – Каких гостей мы принимаем, каких нет! Куда и во сколько я прихожу! Когда и как я отдыхаю! Я всегда и во всем чувствую себя виноватым! У меня даже нет своего письменного стола в квартире! Все устройство быта под твоим контролем, мне нет щелочки! Мне не нравится наша квартира! Наша мебель! Наши вещи! Мне неудобно так жить!

– Ты себя нормально чувствуешь? – испуганно спросила она.

– Вот видишь?! – Голос его запетушился. – Если у меня появилось собственное мнение, значит, со мной что-то не так! Вся жизнь под твоим абсолютным контролем! Меня разрушает, что я ежедневно вынужден допускать вещи, не комфортные мне. И при этом я ни разу не встретил с твоей стороны никакой готовности пойти мне навстречу! Разговоры о том, что мне нужна удобная для работы лампа, идут два года!

– Но тебе нравятся лампы, которые портят весь вид комнаты, – осторожно напомнила Елена.

Увы, Караванову по части дизайна медведь наступил на ухо.

– И ты ради меня не готова терпеть безвкусную лампу? – вскрикнул он. – Не готова! Ради меня ты ни на что не готова! Я не могу приглашать своих знакомых домой, потому что ты не можешь никого впустить без накрытого стола со свечами и салфетками!

– Слушай, ну, в прошлый раз я захожу, а ты с Сергеем Дмитриевичем сидишь на кухне, там гора грязной посуды, кран течет, на столе крошки, – напомнила она. – Ты бы вытер стол, вымыл посуду – я бы слова не сказала…

– Я к себе пригласил! Или я тут не живу? Или я тут никто? – спросил Караванов зловещим шепотом. – Это было три года тому назад. Больше я никого не приглашал…

– Живешь. Но приглашать надо по-людски… Это все равно что позвать человека в комнату, где не застелена постель и валяется нижнее белье, – попыталась оправдаться Елена.

– А как мы ходим в гости? Абсолютный контроль над совместной жизнью распространяется и на «внешние» акции! На хождение в гости, в публичные места! – Он, видимо, говорил языком деловых игр, на которых узнал о своем лидерстве.

– Господи, да какой контроль? Караванов, ты не сделал карьеру, потому что не научился двум вещам: разговаривать с людьми, которые выше тебя по положению, с чувством собственного достоинства, и не нажираться там, где работаешь, – вздохнула Елена.