«Таврида» А. Муравьева

Евгений Абрамович Баратынский

«Таврида» А. Муравьева

Полезна критика строгая, а не едкая. Тот не любит искусства, кто разбирает произведение с эпиграмматическим остроумием. Более или менее отзываясь недоброжелательством, оно заставляет подозревать критика в пристрастии и удаляет его от настоящей его цели: уверить читателя в справедливости своего мнения. Еще замечу, что, разбирая сочинение, не одной публике, но и автору (разумеется, ежели он имеет дарование) нужно показать его недостатки, а этого никогда не достигнешь, ежели будешь расточать более насмешки, нежели доказательства, более будешь стараться пристыдить, нежели убедить сочинителя.

Ежели строго разбирать стихотворения г-на Муравьева, конечно, многое и очень многое найдешь достойным осуждения; но в то же время увидишь красоты, ручающиеся за истинное дарование. Г-н М. поэт неопытный, но поэт, и это главное. Во всех его пьесах небрежность слога доведена до крайности; но почти во всех ощутительно возвышенное вдохновение. Он еще не написал ничего истинно хорошего, но подает прекрасные надежды.

Книга г-на Муравьева заключает в себе описательную поэму под названием «Таврида» и несколько мелких стихотворений.

«Таврида» – произведение совершение ученическое. Создание ее бедно, или, лучше сказать, в ней нет никакого создания. Это риторическое распространение двух стихов Пушкина в «Бахчисарайском фонтане»:

Где скрылись ханы? где гарем?Кругом все пусто, все уныло…

Ежели мы прибавим, что в поэме г-на Муравьева нет ни одной строфы, с начала до конца написанной истинно хорошими стихами, достоинство ее будет весьма невелико. «Таврида», кажется, первый опыт г-на Муравьева; но ежели в ней еще не видно искусства, то видны уже силы. «Таврида» писана небрежно, но не вяло. Неточные ее описания иногда ярки, и необработанные стихи иногда дышат каким-то беспокойством, похожим на вдохновение. Не привожу примеров, ибо сказанное мною чувствительнее в целом сочинении, нежели в его частностях.

В мелких стихотворениях дарование г-на М. гораздо зрелее. Каждая пьеса уже заключает в себе более или менее полное создание, и от времени до времени встречаются прекрасные стихи. Приведем отрывок из стихотворения «Ермак», которое одно из хороших в разбираемой нами книге. Остяк рассказывает путнику о завоевании Сибири по темным преданиям, сохранившимся в его племени.

Вот видишь, путник: много, многоПрошло холодовых, бурных зимС тех пор, как бранною тревогойИртыш великий был грозим.Отколь? зачем? я не открою;Но бурной вьюгой притеклиСюда, к убийственному бою,Другого племя остяки:Они друг друга убивали,Везде лишь кровь текла одна,Снега с полей уж не смывалиВойны багрового пятна.И вот однажды ночь засталаЗдесь, на иртышских берегах,Пришельцев. Все меж ними спало,Забыв о мстительных врагах.Они ж стрелами разбудилиИ смертью отогнали сон!Но челноки пришельцев плылиСреди кипящих, грозных волн.Их вождь был скован из железа,И нашей смерти чужд он был!В Иртыш, добыча мрачной грезы,Прыгнул, проснулся и поплыл,И близок был к ладьям союзным.Быть может, их бы досягнул,Иртышу показался грузным,Иртыш взревел, – он потонул!

«Другого племя остяки», «И нашей смерти чужд он был», «Иртышу показался грузным». Прекрасно! Но сколько недостатков в этом отрывке! «Я не открою» – нужно «я не знаю»; «они друг друга убивали», то есть воины Ермака друг друга убивали, по смыслу стихов; это ли хотел сказать сочинитель? «Снега с полей уж не смывали войны багрового пятна», слишком изысканно для остяка. «Забыв о мстительных врагах»: «мстительных» ненужный эпитет. «Они ж стрелами разбудили…» Кого? Все четверостишие дурно. «В Иртыш, добыча мрачной грезы…» Почему знает остяк, что Ермаку в это время что-нибудь грезилось? Лучше было сказать: «полусонный». Надобно заметить, что я разбираю хорошее у г-на Муравьева…

Не буду говорить особо о каждом стихотворении г-на Муравьева, – это бы заняло слишком много времени. Не могу, однако ж, оставить без внимания стихотворение его «Стихии», которое мне кажется лучшим из всего собрания как по созданию, так и по исполнению. Я приведу его в новое доказательство и прекрасного дарования г-на М, и великих его недостатков.

          Я с духом беседовал диких пустынь!Пред юношей, с мрачного трона,          Клубящимся вихрем восстал исполин;Земли расступилося лоно!          Он эхом раздался, он ветром завыл          И юношу тучею праха покрыл.

Строфа сия звучна и живописна; но где же логика? К чему: «земли расступилося лоно»? Г-н Муравьев изобразил уже своего духа, «восставшего с мрачного трона», следовательно, трон этот ему видим, следовательно, он не в глубине земли; а ежели не так, то прежде, нежели явится дух, земля должна расступиться. Сколько несообразностей! Последние два стиха прекрасны.

          Я с духом беседовал бурных валов!Завыли широкие волны;          Он с пиршества шел поглощенных судов,Утопших отчаяньем полный!          И много о тайнах бездонных ревел,          И юноша пеной его поседел.

«Завыли широкие волны…» – вставка. Следующие три стиха красоты превосходной. Ежели б г-н Муравьев всегда облекал в подобные стихи картины своенравного воображения, мы бы уже поздравили себя с великим поэтом. «И юноша пеной его поседел»: дурно, потому что изысканно. Надобно было сказать: «И юношу пеной своею покрыл». Лирическая поэзия любит простоту выражений.

          Я с духом беседовал горних зыбей,С лазурным владыкой эфира!          И он, улыбаясь во звуке речей,Открыл мне все прелести мира;          Меня облаками, смеясь, одевал,          И юноша свежесть эфира вдыхал!

В этой строфе хорош один только стих: «Меня облаками, смеясь, одевал». Что такое значит: «во звуке речей открыть все прелести мира»? Прочтите кому угодно эти два стиха: каждый будет их толковать по-своему и, может быть, никто не угадает настоящей мысли автора. К тому же дух эфира должен говорить только о своей области, а не о целом мире; а не то г-ну Муравьеву не для чего беседовать особо с каждым стихийным духом: довольно поговорить с одним воздушным, который всеведущ.

          Я с духом беседовал вечных огней!Гул дальняго грома раздался!          Не мог усидеть он на туче своей,Палящий, клубами свивался,          И с треском следил свой убийственный путь,          И юноше бросил он молнию в грудь!

Отчего дух огня не мог усидеть на своей туче (не говорю уже о низком выражении: «усидеть»)? Чего он испугался? Можно ли писать таким образом и никогда не поверять воображения рассудком? Для пользы искусства почти досадно, что г-н Муравьев человек с дарованием.

          Я духом напитан ревущих стихий,Они и с младенцем играли;          Вокруг колыбели моей возлеглиИ бурной рукою качали;          Я помню их дикую песнь надо мной,          Но как передам ее звук громовой?

Эта строфа с начала, до конца прекрасна, кроме рифм: «стихий» и «возлегли», которые чересчур не точны. Еще: «И бурной рукою качали» – кого, что? Должно подразумевать колыбель, но это не сказано, местоимение здесь необходимо.

Скажем вообще о г-не Муравьеве, что, богатому жаром и красками, ему недостает обдуманности и слога, следственно – очень многого. Истинные поэты потому именно редки, что им должно обладать в то же время свойствами, совершенно противоречащими друг другу: пламенем воображения творческого и холодом ума поверяющего. Что касается до слога, надобно помнить, что мы для того пишем, чтобы передавать другим свои мысли; если мы выражаемся неточно, нас понимают ошибочно или вовсе не понимают: для чего ж писать? Надеемся, что г-н Муравьев в будущих своих сочинениях исполнит наши ожидания и порадует нас красотами, не затемненными столькими недостатками.