Анфиса

Анфиса. Вы оскорбили их.

Федор Иванович. Я не виноват! У тех, кто хочет много, свои законы. Я не виноват. Но все же мне больно, и мне их жаль… и одиночество пьёт мою кровь. Помоги мне, Анфиса! Ты так же одинока – помоги мне, Анфиса! Дай, чтобы в моей руке я почувствовал другую, сильную, смелую, правдивую руку. Дай! (Хватает Анфису за руку.) Анфиса. Оставьте меня! (Вырывает руку.) Что с вами сделалось, Федор Иванович? Вы стали… грубы.

Федор Иванович. Я люблю вас.

Анфиса. Нет, вы просто стали грубы. Ещё вчера… такой мягкий… благородный… вы показались близки мне, как женщина. Ведь вы плакали вчера, когда я играла… Да, да, как женщина.

Федор Иванович. Я плакал от любви к тебе, Анфиса, а сегодня… Ах, Боже мой! Без шапки, по колена в снегу, я бегал и звал её – звал её, – а она сидела там – в углу – с этим ничтожеством. Как вы смели!

Анфиса. Вы становитесь неприличны, Федор Иванович! Я завтра уезжаю.

Федор Иванович. Скажи мне: да. Выйди к ним ко всем и скажи, что любишь меня.

Анфиса. Завтра я уезжаю.

Федор Иванович. А я один?

Анфиса. С вами останется жена.

Федор Иванович. Плохая шутка, Анфиса Павловна.

Анфиса (гневно). Ах, Боже мой! Да поймите же вы, что я просто, что я просто – не люблю вас.

Федор Иванович (устало и покорно). Да? Так вот как, значит. Хорошо! Ну, так уходите же – чего же стоите, разве вы не все сказали? Что вы так смотрите на меня – я вам противен? Быть может, жалок? Ну? Разве вы не все сказали?

Анфиса (коротко). Все.

Быстро уходит. Федор Иванович несколько раз проходит по комнате, останавливается, думает о чем-то, сально вздыхает и, окинув комнату быстрым взглядом опомнившегося человека, хочет уходить. Но вспоминает – и, подойдя к самому креслу бабушки, продолжительно и строго грозит ей пальцем.

Федор Иванович. Молчи.

Спицы в руках бабушки заметно дрожат. Федор Иванович уходит. Из-за ширмы появляется бледная, растерянная Александра Павловна, торопливо застёгивает крючки на лифе и как-то нелепо, словно слепая, тычется в углы.

Александра Павловна. Ах, Боже мой! Что же это, бабушка. Как же мне быть, если он догадается, я была здесь и все слышала. Что я ему скажу? Он не поверит; что я нечаянно. Молчи, бабушка, молчи! Бабушка, милая бабушка, у меня ноги подгибаются, я упаду сейчас, бабушка…

Вбегают очень весёлые Ниночка и гимназист Петя.

Ниночка. Саша, Саша, где ты? Тебя Федя ищет. Скорее, сейчас ужин!

Александра Павловна. Я только сейчас, я была в детской.

Ниночка. Уже скоро двенадцать!

Александра Павловна. Вот как, а я и не думала, что уже скоро двенадцать. Я была в детской. Вот как странно – уже скоро двенадцать.

Ниночка (удивлённо). Да что с тобой, Саша?

Александра Павловна. Я была в детской, что же может быть со мной; вот странно! Я все время была в детской.

Ниночка (берет её за руку). Идём, идём!

Александра Павловна. Да, конечно, идём, а то как же? Конечно, идём. И вы с нами, Петя, или вы останетесь тут?

Петя (хохочет). Тут? С бабушкой?

Александра Павловна. Ну да, я хотела сказать…

Уходят, оставляя дверь открытою. Бабушка перестаёт вязать и слушает, приложив руку к бескровному уху. Слышны восклицания, смех, обрывки музыки и пения, затем наступает тишина – и в тишине большие часы отчётливо и гулко отбивают двенадцать ударов. И как торопливое, маленькое эхо, запоздав на минуту, отвечают и маленькие часы в бабушкиной комнате. Тех, далёких часов бабушка, видимо, не слыхала, но к этим прислушивается внимательно, подтверждает слабыми кивками головы торопливые удары – и снова берётся за чулок. А там уже снова говор и смех и тонкий звон стекла, поздравления, разрозненное, неудавшееся «ура». Весь этот разноголосый шум приближается сюда, и отдельные всплески его раздаются в самой бабушкиной комнате.

Голоса.

– К бабушке, к бабушке, поздравлять, – держите тапёра – он разобьёт фортепиано. Петя, оставь!

Первыми входят старики Аносовы, родители Александры Павловны.

Аносов. Ну, держись, бабушка, к тебе целое нашествие! Так пока что, до галдёжу всякого, мы вот и пришли со старухой тебя поздравить. Поздравляю. Ничего, живи себе, уж столько прожила, что ж с тобой поделаешь. Ну, и что Федя с этим музыкантом наделал: он эту самую свою фортепиану, как хороший муж хорошую жену, бьёт и по ушам, и по мордасам, и за волосы её волочит… а сам-то хохочет, чудак! Хороший, видно, человек!

Аносова. Я уже и смотреть боюсь, как он мудрует, вот-вот посуду бить начнёт. Хороший человек в семейном доме так себе напиться не позволит. Я уже и то говорю Сашеньке: ты бы, дочка, лучше в кухню его отправила, пусть там по столу колотит. Она говорит, нельзя – гость. Какой же он гость, когда музыкант, да ещё пьяный.

Аносов. Вот и они. Весёлый народ!

Голос Розенталя. Господа, факельцуг. Берите свечи.

Беспорядочной толпою, с попыткой изобразить факельное шествие, спотыкаясь на ступеньках, с говором и смехом, входят гости. Развязно, несколько иронически, видимо проделывая шутку, поздравляют бабушку; но встречают старое, серое от старости и знания замкнутое лицо, видят мелькающие спины, слышат глухое, но тревожное молчание – и в смущении неловко отходят.

Розенталь (добродушно кричит старухе на ухо). Бабушка, слыхали, ещё Новый год наступил. Понимаете, Новый год? Поздравлять пришли. С новым счастьем, с новым годом, ну, и так далее. Ну, а вот зубы-то уже не вырастут, бабушка?

Аносов. А вы её, господин Розенталь, не тревожьте – от такого ласкового крика она и помереть может, жизнь-то у неё промеж пальцев вертится. Не сдунуть бы.

Ниночка (целует старуху). Милая ты моя старушка, вот и раскрылись ворота.

Гимназист Петя идёт под руку с тапёром, оба покачиваются. Тапёр молодой, краснолицый, прыщеватый малый, с длинными мочалистыми волосами, которые нависают ему на лоб и которые он смахивает с таким видом, как будто ловит муху. Радостно смущён, давно уже потерял язык и только временами дико хохочет и взмахивает руками, как бы разбивая рояль. Подружившийся с ним Петя громко поёт ему на ухо.

Петя. «Разбив моё сердце безбожно, она мне сказала: „прости“. Так будем же пить, пока можно, а там хоть трава не расти».

Отчаянно машет рукой, тапёр дико хохочет.

Померанцев (пьяный и мрачный). Оставь, Петя, не унижай себя.

Аносова. Ай-ай-ай, вот бы повидали вас родители!

Померанцев (мрачно). У нас нет родителей. Мы подкидыши.

Петя (кричит). Нина Павловна, с Новым годом и новым счастьем! «Рассудок твердит укоризну, но поздно, меня не спасти…»

Под руку с женой входит Федор Иванович, улыбается, что-то шепчет, наклоняясь к ней. С той же улыбкой, безразлично, но слишком долго смотрит на Анфису, которая в стороне тихо разговаривает с очень скромным молодым человеком в судейской форме.

Федор Иванович. Что с тобою, Саша, тебе нездоровится?

Александра Павловна. Да, я устала очень. Ты знаешь…

Федор Иванович (резко). Я не люблю усталости! (Нежно.) Впрочем, и правда, ты, быть может, прилегла бы. Устала, бедная моя красавица!

Александра Павловна (вздыхает). Да, красавица.

Розенталь (подхватив последние слова). Да не всем красота моя нравится. Верно. Тише, господа. Maestro, перестаньте так дико хохотать – наш Цицерон намеревается произнести речь. Внимание, внимание!

Татаринов (длительно и строго смотрит на Розенталя, потом отворачивается и медленно начинает). Господа! Перед лицом этой почтённой старости меня особенно волнует вопрос о времени, о его, так сказать, чести, и в связи с ним вопрос о том, что такое Новый год, для встречи которого…

Розенталь (передразнивая). На основании вышеизложенного…

Татаринов (ещё строже и ещё медленнее). Для встречи которого мы собрались под гостеприимным кровом Федора Ивановича. Новый год…

Розенталь. И имея в виду кассационное решение, за номером 2240…

Татаринов. Федор Иванович, попросите вашего друга замолчать, иначе я за себя не ручаюсь.

Федор Иванович. Оставь, Иван Петрович. Ты же по гражданским делам, а тут… тут, брат, дело уголовное. (Отстраняет от себя жену, выступает несколько вперёд и говорит, глядя только на старуху. Только раз или два в течение речи быстро взглядывает на Анфису.) Да, господа. Не скажу, чтобы мы находились перед таким уже почтённым лицом, как выразился мой товарищ, – но что это лицо важно, что это лицо загадочно и даже страшно, об этом я позволю себе сказать несколько слов.

Татаринов. Ну, раз ты сам хочешь говорить, тогда дело другое. Послушаем. Господа, Федор Иванович говорит.

Федор Иванович (небрежным, несколько презрительным жестом указывает на бабушку). Взгляните на неё. Никто не знает, откуда она пришла и чем она была; я только смутно слышал о каком-то её муже, брате моего деда, который умер слишком рано, да, слишком рано. И, родившись вместе с этими старыми, полусгнившими стенами, я нашёл и её, такую же старую, гнилую, наполовину истлевшую – но живую. И уже в детстве я боялся её, и этой комнаты, и этих бесконечных петель, которые нанизывает она. (Быстро.) Я не верю, что это – чулок.

Аносов (беспокойно и примирительно). Ну, что, Федя, старушка и старушка. Эка, тогда и всех нас, стариков, бояться надо.

Татаринов. Ты отходишь от темы, Федор Иванович.

Федор Иванович. Кто она? Где обитает её тёмная душа? В каких болезненных корчах, смутных и страшных снах, в бреду старческого безумия доживает последние дни её истлевший, полумёртвый дух, измученный пленом долгой жизни? Она женщина – что это значит? Она старуха, что это значит? Какие образы хранит её дырявая, обветшалая память?.. Быть может, вся в ничтожных мелочах, быть может, вся в чаду зловещей тайны каких-то зол, каких-то страшных преступлений.

Александра Павловна. Федя…

Татаринов. Федор, оставь, нехорошо. Нетактично.

Федор Иванович (гневно). Молчи!.. Я пример, например, что притворяется она глухой, – зачем? Затем, чтобы слышать – чтобы знать? Затем, чтобы молчать? Но я – человек не робкий – я боюсь этой глухоты, в которой много чуткости, я боюсь этого молчания, в котором так много неразгаданной, но громко кричащей лжи!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.