Речь на торжественном заседании пленума Бакинского Совета

Максим Горький

Речь на торжественном заседании пленума Бакинского Совета

Вы зовёте меня работать с вами – прекрасно: это моё дело, и я буду его делать, пока жив. Но я возражаю против того, что вы приглашаете меня к обличению ваших недостатков – это уже ваше дело, и тут должна действовать ваша рабочая самокритика.

Я, очевидно, создан природой для охоты за хорошим и положительным, а не отрицательным. Смолоду ещё, вращаясь в среде того класса, который создал вас, я видел людей, которые пьянствовали, били своих жён, воровали, жили грязной жизнью. Но ни одного слова осуждения для них вы у меня не найдёте, потому что в каждом из них я видел то хорошее и человеческое, что сейчас выявилось в прекраснейших, энергичнейших формах. Задачей моей деятельности я считал необходимость подмечать в человеке его хорошее, его настоящее человеческое, а не зоологическое, не животное. Ибо животное изживается, а человеческое растёт. Я не ошибся – оно выросло, и в вашем лице я вижу именно тех людей, о которых мечтал.

Мы созданы природой, нам враждебной, – и она создала нас зверьми, животными. Но это животное, видя плавающую по реке яичную скорлупу, создало судоходство, видя летающих птиц – с древности ощутило желание летать. И летает. В природе были прекрасные цветы, но ведь большинство лучших цветов мира культивировано самим человеком, и таких прекрасных роз и тюльпанов, которые вырастил человек, в природе не было. Вот я вижу вашу нефтедобычу – и вижу, как стихия работает на вас, как сидит да подрёмывает какой-то смазчик, а эта качалка-богомолочка кланяется и качает нефть. Всё, что в мире есть ценнейшего, всё, что действительно ставит нас на ноги, делает нас настоящими людьми, открывает и открыло уже перед нами великую широкую дорогу к будущему, – всё это создано человеком.

Всё, чему вы служите, – это настоящее человеческое, а культура, которую вы хотите создать, – и вы создадите её, вы её создаёте уже, – это есть воплощение ваших лучших человеческих мечтаний, ваших надежд. Вы являетесь сейчас лучшими воплотителями человеческого стремления к лучшему.

Вы сами не представляете себе, до какой степени грандиозна та работа, которую вы совершили за этот короткий срок, за какие-то ничтожные десять лет. Находясь каждый день в этом потоке, вы просто не видите этого. Как будто бы маленькое дело, но это не маленькое дело, – это часть огромного, великого дела, которому пролетариат всего мира учится у вас. Не технике он учится, а этой поэзии труда, которая вам уже стала доступна, этому пафосу труда, которого раньше человек, работая на чужое дело, не испытывал никогда, как сейчас. Хотя я попутно хочу отметить – не обижайтесь на меня – тот факт, что на класс поработителей, на буржуа, рабочий работал лучше, чем он работает на себя: продукция по качеству была выше, а сейчас она ниже, и с этим нужно бороться, на это нужно направить оружие самокритики. Это – отступление в сторону, вы его запомните, а меня извините. (Аплодисменты.) Из песни слова не выкинешь.

Но хорошее стало лучше, а плохого стало меньше, оно не так плохо, как было раньше, – и это тоже факт, служащий к вашей чести. Хорошее – это та работа, которая творится сейчас во всех областях, в том числе в области той молодой литературы, которую начинает рабочий класс, который уже нельзя назвать пролетарским классом. Он уже хозяин, он владеет всеми орудиями производства, в его руках политическое влияние – какой же он пролетариат? Вы хозяева, да, настоящие хозяева, которых давно ждал мир. (Аплодисменты.) Это так, и трудящиеся мира, несомненно, будут учиться у вас, как быть хозяином жизни. Вы уже учителя, учителя.

Вот в краткой схеме тот основной поток моих воззрений на современность. Современность для меня – это вы, это ваша работа. Я не вижу ни одного угла в жизни, который не был бы пропитан той удивительной атмосферой, тем кислородом, которым обладаете вы, той интеллектуальной силой, неоформленной, быть может, грубой, – не важно, – которую источаете вы. Сто лет назад мы были грубы, пятьдесят лет назад – меньше, двадцать пять лет назад – ещё меньше, теперь и того меньше, а со временем мы выйдем из тех мозолей, которые натёрло нам классовое общество, и вылечим их. В прошлом году мы пропили на водке 700 миллионов рублей, но было бы лучше, если бы пропили 350 миллионов, а остальное пустили бы на народное образование. Это было бы лучше, но не всё же сразу, не всё сразу. Через ту пропасть, которая вырыта между вами и старым миром, между вами и культурой, сразу не перешагнёшь. Вы идёте, на мой взгляд, в достаточной мере быстро, вы заполняете пропасть телами своими, плотью своей и силой. Вы живёте – я это знаю – в тяжёлое время, но что же из этого? Вы призваны строить мир, и поэтому вы начинаете смотреть на всякое дело как на своё собственное. В этом кроется залог того, что вы поборете все трудности.

В каждом из нас заложено ещё много от старины, от многого вы ещё не вылечились. Это – стремление к дешёвенькому благополучию, которое в наше время непрочно. У нас не может быть прочным дешёвенькое мещанское благополучие, точно так же, как оно становится всё менее благополучно на Западе, ржавеет, разлагается.

Одна из революционнейших выдумок человека – это техника, и она как раз-то обратилась против тех, кто путём этой силы эксплуатировал силу рабочего человека. Она на Западе является теперь революционной разлагающей силой, и, когда вы говорите о стабилизации капитала, это вы понимаете как явление инерционное, ибо западный пролетариат во многом ещё уступает вам: уступает в ясности понимания задач, уступает в той энергии, которой наградила вас ваша трудная жизнь, старая ваша история. Лет двадцать пять назад старик Каутский написал статью о русском и американском рабочем, где он подметил, что русский рабочий – идеалист. Да, у него идеализм особого типа, который не свойственен рабочему Запада – социальный идеализм, который он оправдал тысячу раз после Октябрьской революции. Отмеченная Каутским в русском рабочем склонность к анархизму якобы и антиобщественному началу есть не что иное, как чувство критики, внутреннее индивидуальное несогласие с буржуазным миром, со структурой эксплуататорского общества, в особенности русского, в котором – это рабочие просто чувствовали – жить было нельзя. Отсюда возникали у нас и явления отрицательные – много хулиганства и всякого анархизма, много действительных проявлений антиобщественного.

Бессмысленное накопление эксплуататорами миллионов и миллиардов является не чем иным, как вытяжкой вашей силы и воплощением в каждом рубле огромнейшей вашей энергии. Можно ли быть согласным с этим? Никоим образом! Это инстинктивно чувствовалось вами лучше, чем это чувствуют рабочие Запада ещё и по сию пору. Здесь нет комплимента вам, потому что, с моей точки зрения, это совершенно естественно, это человеческое свойство быть недовольным действительностью.

Я не согласен с мыслью одного из ораторов, что мы дойдём до какого-то пункта и остановимся на нём. Человек создан затем, чтобы идти вперёд и выше. И так будут делать ваши дети и внуки. Не может быть какого-то благополучия, когда все лягут под прекрасными деревьями и больше ничего не будут желать. Этого не будет, люди полезут ещё на Марс, будут переливать моря с одного места на другое, выльют море в пустыню и оросят её, поставят себе дерзновенные задачи, вроде того, как вы здесь отняли у моря часть его и превратили её в сушу. Игра с огромнейшими стихийными силами природы, которые раньше возбуждали у человека страх и ужас, ныне становится, благодаря вашей коллективной спайке, обычным делом. На Днепре поднимают воду – это на Днепре, который якобы «реве та стогне», а на самом деле не знает, куда деваться. Пятьдесят лет назад никому и в голову не могло придти, что можно взять да поднять реку на пятьдесят метров.

Весело, страшно весело стало жить. Я жил отшельником в Сорренто, получал газеты, получал ежедневно штук 30 писем от рабкоров, селькоров и начинающих писателей и чувствовал себя просто физически помолодевшим. Я не преувеличиваю. Какие-то токи идут отсюда – от этой страны, которую культурное человечество считало дикой, невежественной и всячески потерянной. Считали и считают. Теперь-то они прекраснейшим образом понимают, что мы им довольно нащёлкали и в ближайшем будущем нащёлкаем ещё больше. (Аплодисменты.)

Сейчас вами создана атмосфера омолаживающая, возбуждающая творческие силы. Если бы молодые писатели чаще были в вашем кругу в таком тесном окружении, в каком нахожусь сейчас я, человек изрядно изработавшийся за тридцать пять лет, если бы они чаще бывали на ваших заводах и в ваших шахтах, – уверяю вас, что через пять лет у вас была бы изумительная литература.

Если взять область, наиболее мне знакомую, – область литературы, то можно сказать, что не было за всю историю человечества такой эпохи, когда в течение 8–10 лет была бы создана такая удивительная литература людьми, не прошедшими школы и университета, людьми от сохи и станка. И это не только на русском языке, но и на украинском, на языках национальных меньшинств. Маленький чувашский народ имел в 1905 году только одну газету на всё племя, которую, конечно, немедленно закрыли, а сейчас у него 10 газет, 600 окончивших высшую школу и тысяча селькоров, – маленький народ в 1 400 000 человек! Я нарочно взял этот маленький пример на забытом народе, имя которого у русских было ругательством. И так везде.

Это сделал русский пролетариат, который 9 Января расстреливали в Петербурге, расстреливали и на Ленских промыслах, и в Златоусте, и везде, где можно. Сколько погибло матросов после 1906 года! Я не буду говорить о событиях Октября, о гражданской войне, – я говорю о временах, о которых ваша молодёжь не может представить себе, что делали с людьми. Вы прошли страшную школу, и то, что было в России, того не было на Западе, где ни в одной стране так не школили пролетариат, как у нас. Все это мы прошли, и что же?

В конце концов мне, оптимисту, приходится сказать, что нет худа без добра, потому что выковали народ, создали каких-то несокрушимых людей. И люди эти в небольшом числе, в очень небольшом числе, сумели очень быстро организовать в армию анархизированную войной массу крестьянства и вышвырнуть вон всех своих врагов. Бывало ли в другие времена что-нибудь подобное? Было ли это во время Великой французской революции? Не было! Кто это сделал? Пролетариат, вот эти вышколенные рабочие, этот битый человек, эти выкованные пролетарии. Так я кончу тем, что низко поклонюсь этому человеку в вашем лице. (Бурные, долго не смолкающие аплодисменты, переходящие в длительную овацию. Крики: «Ура!», «Да здравствует наш Горький!»)