Взбаламученное море

Старуха проходила свои огромные залы, с длинными зеркалами, все склоняя голову, как бы кланяясб на парадном выходе; наконец в гостиной, увидев живых людей, она проговорила!

– Здравствуйте!

Иона Мокеич поспешил раскланяться и представить ей Александра.

– Аполлинарии Матвеевны сын! – сказал он.

– Вот какой уж большой стал. Здравствуйте! – проговорила ему старуха.

– Как здоровье моего ангела, Аполлинарии Матвеевны? – спросила одна из приживалок, закатывая глаза.

– Слава Богу! – отвечал Александр. Прием этот несколько удивил его. Все-таки, видно, здесь знают его мать, а не его!

По мосткам в это время шли еще двое господ: старый генерал с приподнятыми плечами, зачесанными наверх бакенбардами, с усами, торчащими прямо, и маленьким хохлом на плешивой голове; и между тем, как он таким образом как бы весь подавался вверх, ноги его, в плисовых сапогах, почти не поднимаясь, шаркали по мосткам. Рядом с ним шел прямой господин, совсем как бы не имевший способности гнуться и как бы насаженный на железный стержень.

– Доброго дня! – сказал генерал, войдя и подавая руку Ионе, но не обертываясь, впрочем, к нему лицом. – Где хозяйка?

– Сейчас выйдет, ваше превосходительство, – поспешил ответить Иона Мокеич.

Генерал сел на диван, на то место, где обыкновенно садятся дамы.

Лакеи стали ставить закуску.

Высокий господин стал около доходящего до полу окна и приложил шляпу к колену.

Александр не без удивления заметил, что фрак на этом госте сидел гораздо лучше, чем на нем; сукно было гораздо высшего сорта, а покрой чистейшего английского свойства. По скромному его и тоже, должно быть, дорогому жилету изящно пролегала платиновая цепочка.

– Кто это такой? – спросил он Иону Мокеича.

– Князь Темир-Подольский, – отвечал он.

У Александра опять немножко сердце сжалось конфузом.

Но по мосткам шел еще новый франт, также щегольски одетый, но только он шел гораздо развязнее и, заботливо оглядываясь из стороны в сторону, имел на глазах pince-nez.

Александр Бога возблагодарил, что он не взял своего pince-nez.

– Ну да, да! – говорил этот новый гость, входя в гостиную, и потом прямо подошел к генералу.

– Сейчас, ваше превосходительство, накупил кос, ремней, граблей!

– Так, так, прекрасно! – говорил покровительственно генерал.

– Нельзя, ваше превосходительство, ни у отца, ни у матери моей, ни у деда не бывало, – а у меня овес сам-пятнадцать пришел.

– Прекрасно! прекрасно! Военный человек на все, выходит, способен.

– На все, ваше превосходительство! – подхватил весело вошедший господин.

В душе Александра невольно шевельнулась зависть.

«В самом деле, военный человек не способнее ли на все?» – подумал он.

Вошла Спирова, в чепце с бантами и шелковом платье. Дама эта была хоть и худощава, но чрезвычайно, должно быть, полнокровна.

– Ух, как жарко в церкви! – сказала она.

– Да, – подтвердил генерал.

M-me Спирова вынула батистовый платок и стала им обмахиваться, произведя при этом сильный запах пачулей.

Александра и это удивило.

«Здесь и духи эти модные знают?» – спросил он себя мысленно.

Между тем господина в pince-nez он опять уже увидел на площади, толкающегося посреди мужиков.

«Счастливец! А наше отвратительное университетское образование, к чему оно готовит человека?» – подумал Александр.

Хозяйка, наконец переодевшись в более легкое платье, но по-прежнему в блондовом чепце и буклях, появилась, в сопровождении своих приживалок.

– Что же вы, подавайте! – сказала она, кивнув привычно-строгий взгляд на стоявших у притолок лакеев.

Те мгновенно схватили со стола подносы и стали подносить небольшому числу гостей.

– Кушай, батюшка! – сказала старуха, садясь около генерала.

– Ем! – отвечал тот.

Он, действительно, не дав еще унести подноса, взял и наложил себе на тарелку паштета.

– Кто это? – спросил он хозяйку полу-на-ухо, показывая на Александра.

– Аполлинарии Матвеевны сынок! – почти крикнула ему та. Генерал был сильно глуховат.

Александр выходил из себя от такой нецеремонной рекомендации: опять и везде упоминалась Аполлинария Матвеевна, но старый генерал, лично им заинтересовавшийся, больше еще ему нравился. Он решил с ним заговорить. Заметив, что невдалеке от него осталось свободное место, он подошел и сел.

– Вы не были у обедни? – спросил его довольно ласково старик.

– Нет, я приехал довольно поздно… уж к великому таинству.

– К какому это великому таинству? – спросил генерал, сделав руками знак удивления.

– Да в обедне-с.

– В обедне есть великий выход, а не таинство… Как же вы этого не знаете, молодой человек? а-а-а! – сказал, качая головой, старик.

Александр, и сам очень хорошо видевший, что, по торопливости своей, соврал, сначала было заспорил, что есть…

– Да нет же! Неужели вас и этому не научили? а-а-а! – произнес решительно генерал.

Александр готов был провалиться сквозь землю, но, к вящщему еще страданию его, лакей раскрыл зеленый стол. Иона Мокеич разнес карты себе, хозяйке, генералу и князю Подольскому. Они сейчас же сели, оставив Александра с дамами.

Разговаривать со Спировой и двумя приживалками Александр решительно не хотел, но те, впрочем, и сами скоро ушли во внутренние комнаты, так что он остался совершенно один.

Он ходил, глядел в окно, сидел на месте, подходил к игрокам, и все это так глупо, что он готов был этого проклятого Иону прибить за то, что он привез его к подобным скотам. Наконец судьба как бы сжалилась над ним: к крыльцу подъехал экипаж с дамами, с которыми Александр непременно решил познакомиться и даже начал за ними ухаживать. Они вскоре вошли в гостиную; мать как-то исподлобья и злобно посматривала на всех, а дочери, сначала одна, а потом другая, вернули хвостом перед хозяйкой и затем скрылись вместе с маменькой.

К крыльцу подъехал еще экипаж. Генерал, вытянув свой взгляд на окно, проговорил:

– Это, должно быть, гг. офицеры!

Из тарантаса, в самом деле, вышли три офицера. Один из них, и собой очень невзрачный и далеко уж не умного лица, шумно вошел в гостиную, расцеловал у хозяйки ручку, сел около нее и стал учить ее играть в карты, а двое других, тоже очень развязно поклонившись хозяйке, через пять же минут, как видел Александр, разговаривал с барышнями, на секунду вернувшими хвостами в гостиной.

Видимо, между всеми этими людьми были общие интересы и протекала общая жизнь; один только герой мой был тут как отрезанный ломоть.

За обедом все уселись по приличным им местам – даже Иона затесался чуть не рядом с хозяйкой, а Александр очутился в самом заднем конце, между попами. В продолжении всего обеда он был мрачен до неприличия.

Когда встали наконец из-за стола и в лакейской заиграли полковые музыканты, привезенные офицерами. Александр сейчас же взял шляпу и подошел к хозяйке.

– Чтой-то батюшка, куда это? – спросила та его.

– Матушка не так здорова.

– А! – произнесла старушка, как видно, совершенно приняв в уважение подобную причину.

Александр сел в коляску.

Кучер Фома и гайдук Петр были мрачны.

Они никак не ожидали, что барин так скоро уедет с праздника, а потому не успели еще обойти деревню и закатить хорошенько.

– Когда ж на поседки-то? – крикнул александру с балкона Иона Мокеич.

– После как-нибудь, – отвечал тот и велей скорей ехать.

«Что ж это такое?» – рассуждал он сам с собою, проезжая довольно темным лесом.

Он очень хорошо понимал, что был в самом аристократическом деревенском кругу.

«Или они глупы, или я!» – решал он мысленно.

Они! – позволяем мы себе успокоить молодого человека.

11. Иона Мокеич дома.

Александр, не зная, чем себя занять, начал беспрестанно думать о красивой женщине, виденной им на базаре в Дубнах. Раз, после обеда, он вдруг надел на себя полный охотничьий костюм, велел оседлать себе лошадь и поехл к Ионе Мокеичу.

Циник жил от них верстах в десяти.

Въехав в перелесок и подъезжая к одному из овражков, Александр стал попридерживать своего довольно сердитого коня. Тот от этого еще больше и красивее стал раскидывать свои передние ноги. Когда надобно было подниматься из оврага, Александр вдруг опустил поводья, нагнулся над седлом и, крикнув, выхваил свой охотничьий нож и понесся марш-марш! Потом вдруг опять останавливал лошадь сразу и снова несся. В эти минуты он воображал себя черкесом – доказательство, что еще был молод душою.

Дмитровка – жилище Ионы Мокеича – находилось в сельце, состоящем из нескольких домов бедных дворян. Его же собственно усадьба отделялась от прочих высоким тыном и отличалась довольно большим садом, в котором прятался хоть и низенький, но довольно широкий дом, и оттого несколько таинственною наружностью как бы говорил, что он заключает в себе хоть и старого, но великого грешника.

Иона Мокеич увидал Александра еще из окна.

– А, солнышко, красное! – сказал он, отворяя ему двери.

Сам он был одет в каких-то турецких шароварах, в туфлях и ермолке.

Александр был в первый еще раз у него в доме.

– Это вот моя гостиная, а это моя пустынническая спальня, – говорил Иона, вводя гостя в свое довольно уютное помещение. – А там, – продолжал он совершенно тем же тоном, показывая на заднюю половину дома: – там мой сераль.

– Сколько же жен у вас? – спросил Александр.

– Три всего… по состоянию, братец!.. Что делать, больше не могу, – отвечал Иона, пожимая плечами.

– Это что такое! – продолжал Александр, останавливаясь перед довольно большою, масляными красками написанною картиной, изображающей нагую женщину.

– Подарение твоего отца! – отвечал Иона Мокеич. – Этакого, говорит, сраму нигде, как у Ионы, в комнатах и держать нельзя! Но это, брат, что! А вот где штука-то! – прибавил он и, взяв Александра за руку, ввел в спальню и там показал ему уже закрытую занавеской картину.

Александр сейчас же отвернулся.

– Что за мерзость! – произнес он: – хоть бы вы рисовать-то велели получше, покрасивее, а то чудовища какие-то!

– По состоянию! – отвечал и на это Иона: – но что тут, друг сердечный, рисованье! – продолжал он: – одно только напоминание, а там уж, как это по-вашему, по-ученому сказать, добавлять надо своими фантазериями!

– А что ж мы на поседки едем? – спросил Александр.

– Непременно. Марфуша! – крикнул Иона Мокеич, приотворив маленькую дверь в соседнюю комнату: – дай-ка нам наливочки!

– Что! к чему это? после обеда!

– Наливки-то? Да ведь ее всегда можно; это не водка, – успокоил его Иона Мокеич.

Марфа, лет двадцати девка, с толстыми губами и грудями, принесла на подносе бутылку наливки и две рюмки, и все это поставила на стол.

– Честь имею рекомендовать; это главная моя султанша! – объяснил о ней Иона Мокеич.

Марфа при этом хоть бы бровью повела. Она, видно, совершенно привыкла к подобной рекомендации и с таким же лицом, с каким пришла, с таким и ушла.

– Какая женщина, у! – дополнил о ней еще Иона Мокеич.

– Вероятно! – подтвердил Александр.

– У!.. – повторил Иона и заставил Александра выпить рюмку наливки.

Тот выпил и чуть не выплюнул назад, говоря:

– Она совсем не подслащена!

– Совершенно! – подтвердил и Иона. – Сахар ведь искусственная вещь… букету уж при нем такого нет, а тут сама натура, как есть.

– Какой тут, чорт, букет.

– Нет, ты попробуй, выпей-ка еще одну, так и увидишь, что так надо.

Александр отнекивался было.

– Да полно, чтой-то, выпей!.. – произнес Иона, как бы несколько обидевшись.

Александр выпил и, в самом деле, не с таким отвращением.

– А что, мы скоро поедем на поседки? – сказал он.

В голове у него начинало пошумливать.

– Все надо, друг милый, по порядку, чинно, не торопясь, – отвечал Иона Мокеич; сам он пил уже четвертую рюмку. – Гаврюха, Гаврюха! – подкликнул он, стуча в окно, проходившего мимо высокго мужика.

Тот вошел в комнату. Это был его собственный ткач Гаврила, сначала, по наружности, смотревший очень обыкновенным человеком.

– Во-первых, скажи ты мне, милый человек, – спросил его барин: – что, в Кузьмищеве начались поседки?

– Начались бы словно, – ответил тот довольно громко.

– Тсс!.. тише! – крикнул ему шопотом Иона Мокеич и отнесся к Александру: – не любить у меня этого моя главная-то барыня. «Дома, говорит, что хошь делай, – по чужим местам, по крайности, не срамись!»

– Ну, друг, милый, – обратился он снова к Гавриле: – вот тебе мои ключи драгоценные, поди ты потихоньку от Марфуши… я ее вызову сюда, будто одевать себя… возьми ты там в чулане четыре бутылочки наливки, пряничков, изюму, орешков; положи все это в корзиночку, поставь ты ее под беседку, в мою, знаешь, тележку, запряги ты мне ворона коня и выезжай к нам к крыльцу.

– Слушаю-с, – отвечал Гаврила, видимо с полною готовностью, и вышел.

– Бесценный насчет этого человек! хоть три ночи простоит, где уж скажешь, – не тронется! – объяснил и о нем Иона Мокеич, а затем вышел, позвал Марфу и сильно, как было слышно через перегородку, старался занять ее самыми разнообразными разговорами.

Через полчаса они уже сидели: Александр – верхом на своем коне, а Иона Мокеич и Гаврила – в тележке. Марфа провожала их на крыльцо.

– Когда ждать-то прикажете? Куда это поехали? – спрашивала она.

– Да вот к нему, погостить ненадолго! – отвечал Иона Мокеич смиренно.

Несмотря на вольнодумный характер, он, кажется, находится в сильных лапах у своей главной султанши.

Когда два наши рыцаря, с своим могучим оруженосцем, тронулись на свои романтические приключения, Марфа проговорила, зевая во весь рот:

– Какой тот молоденький-то барин смазливый, не то, что наш плешивый чорт.

12. Поседки

Кузьмищево, казенная деревня, расположенная по большой дороге, тянулась в длину версты на две. Во всех окнах изб мелькали огоньки, и в одной из них, довольно большой, свет был как-то поярче. На улице была совершенная тишина: изредка проедут запоздалые извозчики, или выведет кто-нибудь из мужиков лошадь попоить к колодцу, или наконец быстро промелькнет какая-нибудь женская тень с пряслицей и устремится к этой именно избе. Александр и Иона Мокеич, выехав откуда-то с задов, тоже подъехали к ней.

– Прежде всего, друг сердечный, надо подкрепиться! – сказал, кряхтя и вылезая из своей повозки, Иона и вытаскивая из корзинки бутылку, из которой заставил Александра выпить целый стакан, а сам выпил два. Потом они вошли в сени, оставив Гаврилу у лошадей. В довольно большой избе, по всем передним лавкам, сидели молодые женщины и девушки, по большей части все недурные собой.

Под полатями стояли молодые парни, а некоторые из них, по преимуществу имевшие в руках гармоники, сидели промеж девушек, но те всегда при этом старались их выпихнуть и выжить от себя.

– Не примете ли странником, идем из далеких мест: обносились, обовшивели! – сказал, входя, Иона Мокеич. Корзинку он захватил с собой.

Хозяйка избы, довольно молодая женщина, сейчас же его узнала.

– Милости просим! – сказала она, смеясь, и, согнав с одной скамейки ребятишек, предложила ее гостям.

– Чей такой – молодой-то барин? – сказала она Ионе, указывая на Александра.

– Дворянин Нищин, из усадьбы Огородова, под пряслом родился, на тычинке вырос и теперь на коле верхом изволит русскую землю объезжать!.. – отрекомендвал его Иона Мокеич.

– Да полноте, лешие, это из Лопухов барин-то; я видела его… ягоды носила! – толковала другая баб в толпе.

– Какой нарядный! военный, знать! – замечали иные.

Александр не без удовольствия видел, что он составляет предмет общего внимания. Но, впрочем, взглянув в один из более темных и многолюдных углов, он увидел свою красавицу-крестьянку.

– Здравствуй! Мы с тобой несколько знакомы, – сказал он.

– Вы мне, что ль, это говорите? – сказала она приятным голосом.

– Тебе… Я тебя видел и восхищался тобой в Дубнах.

– Гм! – усмехнулась на это женщина.

Александр взял небольшой деревянный стул и сел против нее.

– Ты замужем?

– Али нет! – отвечала красавица, кидая на него лукавый взгляд.

– Где ж у тебя муж, в Питере?

– В Питере, чтоб бока повытерли! – отвечали за нее другие бабы и засмеялись.

Один из стоявших под полатями парней и как-то мрачно на все это смотревший подошел и зажег освещавшую лучину посветлее. Красавица Александра еще больше выглянула перед ним во всей своей красоте.

– О, ты дивно хороша! – воскликнул он, ероша свои курчавые волосы.

– Ну, вот что! Какой он! – говорила, смеясь та.

Иона Мокеич между тем ходил и угощал наливкой.

– Выпей, душенька, – говорил он, подходя к Александру.

Тот в сильном волнении и не видя сам, что делает, выпил стакан залпом, а потом другой.

– А, краля писаная! – воскликнул Иона Мокеич, увидав бабу-красавицу. – Ну, выпей!.. Белогрудая, белозубая, пей! – говорил он ей.

Та отпила немного из стакана.

– Ой, не люблю я этого: крепкое какое, пес!

– Да что вы орехи-то бережете?.. давай орех-то, – сказали другие бабы, от глаза которых не ускользнули лежащие в корзине сласти.

– О, сейчас! – воскликнул Александр, вскакивая, и, схватив оттуда целый тюрик орехов, поднес их и стал перед своей красавицей на колени.

– Все тебе, царица души моей! все!

– Ой, девоньки, какой он! – смеялись бабы.

Иона Мокеич в это время суетился около других девушек и женщин.

– Пейте, мои голубушки, пейте! – говорил он им, угощая их пряниками и наливкой. Последняя, впрочем, больше за ним самим оставалась.

«Калинушка с малинушкой», – затянули наконец посидельщицы.

«Лазоревый цвет», – подхватил за ними Иона, довольно чистым тенором.

«Веселая беседушка», – пели те.

«Где милый мой пьет!» ух! – допевал Иона и затем так расчувствовался, что стал промеж девушек и двух, ближайших к себе, обнял и стал прижимать их к бокам своим. Одна из них колотила его при этом легонько кулаком в голову, а другая подносила к лицу зажженную куделю. Он только отфыркивался и повертывался от одной к другой.

Александр тоже не отставал от приятеля. Он декламировал перед своей красавицей:

«Все в ней гармония, все диво,Все выше мира и страстей:Она покоится стыдливоВ красе торжественной своей».

Девушки и женщины смеялись, а парни, напротив, все что-то между собой переглядывались, а некоторые даже перешептывались…

Иона Мокеич дошел наконец до полнейшего неистовства: он обнимал, хоть и не старуху, но безобразнейшую бабу и, припав к ее плечу головой, начал для чего-то слегка простанывать.

– Ох, ох, – говорил он, а потом вдруг всколчил и, выхватив лучину из светца, бросил ее на пол.

Тот же мрачный малый быстро подошел, поднял ее, разжег и вставил в светец.

– Пошто вы балуете? – почти крикнул он на Иону Мокеича.

– Оставь, погаси ее… погаси ее… – крикнул тот на него и опять было потянулся, чтобы погасить лучину.

– Не трожьте ее! Али вы самотко и здесь эту срамоту завести хотите? Срамники! – проговорил парень и оттолкнул Иону.

Тот наскочил и ударил его по лицу; парень тоже не остался в долгу: как хватил наотмашь кулаком, так барин и растянулся на полу.

– Что такое? – воскликнул Александр, приподнимаясь и обертываясь, но все-таки еще оберегая рукой свою красавицу.

В это время в избе затрещала рама.

– Барина бьют! – раздался голос, и в избу влезал Гаврила.

Все это было делом одной минуты.

– Ты что, чорт, делаешь? – обратился он прямо к молодому парню, и оба потом, не говоря ни слова, схватились, как два дикие зверя, и начали возиться по избе, издавая по временам злобные звуки и ругательства.

– Хорошенько его, хорошенько! – кричал с полу Иона.

– Робя, бьют! – произнес наконец парень, почти с треском костей упалая на пол под железным натиском Гаврилы. Несколько человек бросились к нему на помощь, но Гаврила так с ними распоряжался, что как толкнет огромным спожищем своим кого в рыло, кого в грудь, кого в брюхо, – так тот в углу избы очутися. Отбитые таким образом, они накинулись на поднимавшегося Иону и начали его тузить и даже драть за волосы.

– О-о-ой! о-о-ой! – кричал он, повертывая им то тот бок, то другой и хватаясь за голову.

– Перестаньте, перестаньте! – кричал Александр.

Но суматоха сделалась всеобщая. Девки и бабы, под поднятыми кулаками мужиков, убегали из избы. Красавица его тоже юркнула вон.

– Прочь! – закричал наконец Александр, пробираясь сквозь толпу, чтобы спасти как-нибудь Иону, и при этом выхватил охотничий кинжал.

– Коли так, робя, берись в колья! – раздалось снова, и в ту же минуту, Бог знает откуда, появились в воздухе поленья и палки. Александр чувствовал, что вся кровь прилила ему в голову. Он выхватил свой маленький охотничий пистолет.

– Если кто-то хоть с меята пошевелится, я сейчас пущу пулю, и в тебя… и в тебя… и в тебя… – говорил он, переводя пистолет с рожи одного мужика на другого, на третьего.

Те сейчас же начали отступать.

– Он, паря, и в сам-деле стрельнет.

– Если кто слово произнесет! – кричал Александр, дрожа всем телом, и, с помощью Гаврилы, который своего врага вышвырнул в сени и даже за лестницу, вытащил охающего и все-таки продолжающегося ругаться Иону Мокеича из избы и стал укладывать его в тележку.

При этом один из бивших его парней даже подсоблял им это делать.

Александр, сев на лошадь и выехав из селенья, был как сумасшедший.

– Это чорт знает что такое! – говорил он, хватая себя за голову.

– Такой буян народ, – пояснил ему Гаврила, впрочем, совершенно спокойно севший на облучок: – каждый праздник, что немножко, сейчас же в колья. Ну, тоже и к нам когда попадут, так угощаем тоже.

– Тоже? – спросил Александр с удовольствием.

– Тоже. У нас из бедных этих дворянчиков, пожалуй, такие есть лоботрясы, что и чорта уберут.

Александр беспокоился об Ионе Мокеиче.

– Чтоб он не умер! – сказал он.

– Нет, вон он, чу, спит уж! – отвечал Гаврила. – Не в первый ведь раз: завтра в баню сходит, и все пройдет.

– Ну, так я поеду домой?

– Поезжайте, – успокоил его Гаврила.

13. Побег от собственной совести

На другой день Бакланов сидел у себя в комнате; голова у него трещала; ему представлялось, что, вероятно, теперь узнается по всей губернии, как они приезжали на поседки пьяные, произвели там драку; наконец, сами мужики могут на него жаловаться, потому что он обнажал оружие. Словом, его мучили те разнообразные страхи, которые обыкновенно бывают у человека с расстроенным пищеварением, так что, когда к нему в комнату зашел гайдук Петруша и проговорил каким-то не совсем обыкновенным голосом: «пожалуйте на минуточку суда-с!» – он даже задрожал.

– Что такое? – спросил он, вставая.

– Маша вас там спрашивает-с, поговорить ей нужно с вами-с.

Бакланов глядел в лицо гайдука.

– Где же она? – спросил он.

– В овине, на гумне дожидается-с.

Александр пошел. Ему не совсем приятно было это объяснение. «Пожалуй, еще чувствительность выражать будет! На что глупа, а это уж понимать начинает!» – думал он.

В овине, совсем почти темном, Маша сидела на кучке дров и плакала.

– Что это такое? О чем? – спросил Бакланов.

– Маменька ваша-с, – отвечала Маша: – призывала меня вчера к себе-с.

– Н-ну?

– По щекам прибила-с… «Мерзкая, говорит, ты…» – замуж приказывает итти-с за Антипова сына.

– Но ведь ты не хочешь?

– Нет-с, что хотеть-то-с!.. Я к крестьянству, помилуйте, совсем тоже, как есть, не прилучена… дом тоже бедный…

– Ну, и не ходи, если не хочешь!

– Выхлестать хочет, коли, говорит, не пойдешь: а я, помилуйте, чем виновата? Не своей охотой шла-с.

– Вздор!.. Не ходи!.. Я не позволю тебе этого! – говорил Бакланов и пошел к матери.

Но как было заговорить о подобном предмете?

– Вы там, маменька… девушка у нас Марья есть… Вы хотите ее насильно замуж выдать?..

– Непрменно… непременно… – проговорила, вспыхнув, Аполлинария Матвеевна и махнула при этом как-то решительно рукой.

– Не непременно-с! – вскричал Александр: – нельзя так вам вашим подлым крепостным правом пользоваться.

Аполлинария Матвеевна уж задрожала.

– Нету, нету, я уж решилась! – говорила она.

– В таком случае и я решусь, – продолжал Бакланов: – и завтра же уеду в Петербург.

Он знал, что ничем так не мог напугать мать, как своим намерением уехать в Петербург. Аполлинария Матвеевна больше всего на свете хотела, чтобы сын остался при ней, получил бы у них в губернии какое-нибудь выгодное место, женился бы на богатой невесте, и оба бы, он и невестка, ужасно к ней были почтительны.

– Вы ни звука, ни весточки не будете получать обо мне! – говорил он.

– Ну, Бог с тобой! Бог с тобой! – говорила Аполлинария Матвеевна и затем заревела.