Димитрий Самозванец

Иваницкий прижал Леонида к сердцу.

– Я сострадаю о тебе, любезный друг, – сказал Иваницкий, – но не ' могу утешить. Скажу одно: ты теперь обновился жизнью и не должен помышлять о прошедшем. Сожалею однако ж, что монашеская ряса заграждает тебе путь к земным почестям. Твое просвещение, твердость, непоколебимое мужество возвысили бы тебя при таком государе, каков Димитрий Иванович, который умеет ценить ум и доблесть. Но если ты захочешь возвыситься на духовном поприще, я именем Димитрия обещаю тебе патриаршество!

Леонид горько улыбнулся.

– Нет, друг мой! – отвечал он. – Я ничего не ищу для себя на земле; мне ничего не надобно, только б блаженствовала Россия. Я умру счастлив в неизвестности, в какой-нибудь уединенной келье. Но мы говорим с тобою о будущем, забыв о настоящем положении. Быть может, нам суждено кончить жизнь в этом лесу… Быть может… Но какая нужда! Должно действовать до последней минуты. Пойдем в путь!

Леонид и Иваницкий разбудили своих товарищей, уложили свои пожитки, запаслись ключевою водою и отправились. Солнце уже склонялось к западу, и они до ночи надеялись достигнуть литовской границы.

ГЛАВА III

Опасность. Пристанище у злодеев. Ворон ворону глаза не выклюнет.

Беглецы шли лесом до позднего вечера, держась вправо, но не достигли Днепра, как предполагали. Усталость принудила их остановиться на ночлег, и они разложили небольшой огонь, чтоб защитить себя от ночной сырости и сварить пищу. В безмолвии сидели они возле огня, и каждый из них занят был своею думою, как вдруг послышался лай собаки и вскоре за тем раздался свист.

Вздрогнули беглецы, но Иваницкий не потерял духа. Он вынул из-за пазухи два малые пистолета, которые всегда носил при себе, взвел курки, осмотрел полки и снова положил за пазуху.

– Братцы! – сказал он, – приготовьте ножи и не подпускайте никого к себе.

– Что проку в наших ножах и в твоих пистолетах, – сказал вполголоса Мисаил. – Целый лес наполнен воинами царскими и сыщиками. Нас шапками закидают.

– А считал ли ты этих ратников и сыщиков? – спросил Иваницкий, улыбаясь.

– Разве ты не слышишь лаю собак, свисту и шуму в целом лесу? – возразил Мисаил.

– Слышал свист одного человека и лай одной собаки, а шуму в целом лесу не слыхал, – отвечал Иваницкий. – Это шум не от сыщиков, – примолвил он насмешливо, – но от осины, которая манит к себе на сук трусов и предателей.

Лай вдруг послышался в нескольких шагах, и огромная собака с железным колючим ошейником выбежала из кустов, остановилась, подняла голову, потом завыла и скрылась в чаще леса.

– Первый сыщик уже здесь! – сказал Иваницкий. – Он честнее других своих братии в человеческом образе: не кидается, не кусает, а даже сожалеет, воет об нас! Посмотрим, что будет!

– Собака воет перед покойником, – возразил Мисаил.

– И перед малодушным, – отвечал Иваницкий. Он отвел Леонида на сторону и, положив ему руку на плечо, сказал: – Прости, друг! я не отдамся живой. Боюсь одного, чтоб крест царевича не попался в руки его злодеев: он должен быть зарыт в землю вместе со мною. Однако ж он спрятан у меня надежно.

Леонид отвечал одним пожатием руки.

Кусты пошевелились, и вышел человек низкого роста, плотный, с небольшою рыжею бородою. На нем был короткий русский кафтан из толстого синего сукна, на голове низкая барсуковая шапка. На плече имел он двуствольное ружье, за кушаком кистень и топор, чрез плечо охотничью суму.

– Добрый вечер, святые отцы! – сказал незнакомец грубым голосом.

– Добро пожаловать! – отвечал Леонид. Иваницкий пристально смотрел на пришельца и не знал, на что решиться. Незнакомец подошел к огню, поздоровался с монахом еще раз, осмотрел всех с головы до ног и, не видя у них оружия, покачал головою и сказал:

– На пир ходят с ножом, а в лес – с ружьем. Налегке вы выбрались в дальний путь, отцы мои! Видно, не трусливого десятка.

– Ты, верно, знаешь пословицу: соколу лес не диво! – отвечал Иваницкий.

– Вижу соколов по полету! – примолвил незнакомец с улыбкою. – Только и соколов бьют на лету.

Иваницкий добыл огромный нож и, сверкнув им пред глазами незнакомца, сказал:

– Кремень осекается, а вот надежный друг! Он не даст промаху.

– Славно! – воскликнул незнакомец. – Только этим не достанешь далеко.

– Тем лучше, – отвечал Иваницкий, – с этим надобно ближе подойти к неприятелю и короче с ним познакомиться.

– Нашего поля ягода! – воскликнул незнакомец, ударив Иваницкого по плечу. – Молись Богу, что попался мне в руки, я люблю таких удальцов.

– За любовь спасибо, – отвечал Иваницкий. – Только скажу тебе откровенно, что я ни в чьих руках не бывал и никому живой не отдамся.

– Что далее, то лучше! – сказал незнакомец. – Послушай же, приятель: в чужом доме кланяются хозяину, а я, прошу не прогневаться, здесь хозяин. Не хочешь ли видеть моих челядинцев? – При сих словах незнакомец взял пук сухих ветвей, зажег и поднял вверх, сказав:

– Смотри вокруг: видишь ли, что ты не в глуши, а в честной беседе?

Иваницкий и монахи подняли головы и увидели, что кругом на деревьях сидели люди с ужасными лицами, прицелившись в них ружьями.

– Мы пропали! – воскликнул Мисаил, всплеснув руками. Варлаам перекрестился; Иваницкий, отступив три шага от незнакомца, добыл пистолеты; Леонид стоял неподвижно, сложив руки на груди.

– Вы не пропали, – сказал незнакомец, – а должны благодарить Бога, что попались ко мне. Мне понравился вот этот удалец (при сем незнакомец указал на Иваницкого), и я хочу спасти вас, а не погубить. Слыхали ли вы, что в здешних местах завелась вольница, рыбаки, что запускают неводы по чужим клетям? Вы понимаете меня!

– Нам сказывали в Стародубе, что на Украине составились шайки… – сказал Леонид и остановился.

– Разбойников, не правда ли? – подхватил незнакомец с насмешливою улыбкой.

– Да, так называют этих молодцов смиренные граждане, – примолвил Леонид.

– Пусть зовут, как хотят, это их дело, – возразил незнакомец. – Мы зовем себя вольницей. А слыхали ли вы об их атамане, Хлопке-Косолапе?

– Кое-что слыхали, – сказали монахи один за другим.

– Мало слышали, так видно, что вы не здешние. Откуда вы попали в мое воеводство, в этот лес?

– Мы идем из Москвы и провели часть зимы в окрестностях Новагорода-Северского, – отвечал Иваницкий.

– Скоро услышат обо мне и в Москве! – сказал Хлопка. – Прошлый год я только собирался в гости под Москву, а теперь пойду на пир. Затрещат палаты боярские, так, что и в Кремле будет слышно! Царь Борис Федорович богат, надобно ему поделиться со мной казною. Хлопка хоть не князь и не хан (49), а объявит войну царю Московскому.

– Когда ты в войне с Борисом, так мы твои союзники, – возразил Иваницкий. – Вот тебе рука моя!

Хлопка ударил рукой в руку и сказал:

– Я знаю вас: вы – те самые люди, которых стерегут сыщики на рубеже литовском. За ваши головы, так же, как и за мою буйную головушку, царь Борис назначил плату.

– Спасибо ему, что он ценит наши головы! – примолвил Иваницкий весело.

– Ценит, да не купит, – возразил Хлопка. – Ну, скажите мне правду, что вы напроказили в Москве? За что он на вас так сильно прогневался?

– Изволишь видеть, царевич Димитрий Иванович, которого Борис велел извести, не зарезан в Угличе, а жив и здоров, как мы с тобою, – сказал Иваницкий. – Литовские люди разгласили об этом в Москве. Мы слышали весть и повторяли, а царю донесли, будто мы это выдумали, так он и велел поймать нас к допросу. Вот вся наша вина!

Хлопка смотрел на Иваницкого с удивлением.

– Царевич жив! Неужели это правда?

– Нам сказывали литовцы, которые видели его и говорили с ним, – отвечал Иваницкий.

– Яблоко недалеко падает от яблони, – сказал Хлопка, – не таков ли сынок, каков был отец?

– Говорят, что Димитрий-царевич умен, как отец, а добр, как брат Федор Иванович, – отвечал Иваницкий.

Хлопка опустил голову, потупил глаза и, помолчав немного, сказал:

– Нам что поп, то батька, а чем лучше, тем для нас хуже. И Димитрий Иванович если придет, так не с жалованием для вольницы, и если поймает, так велит вешать не на шелковинке, а на такой же веревке, как и царь Борис.

– Димитрий Иванович будет иметь нужду в храбрых людях, – отвечал Иваницкий, – он верно объявит прощение вольнице и пригласит сражаться за доброе дело под знаменами отечества.

– Наше отечество – темный лес, а доброе дело – пожива, – возразил Хлопка. – Теперь я сам большой, а в службе царской для меня последнее место. Знаю я, как прощают и как милуют нашу братью! Только бы попался в когти, а там поминай как звали! Но, правду сказать, мне б было на руку, если б теперь царь Борис стал воевать с царевичем Димитрием. Пока б пастухи дрались, волки облупили б барашков! – Хлопка громко захохотал. – Что будет, то будет, а я вас проведу за рубеж. Не бойтесь ничего: вот вам моя рука! Что сказал Хлопка, то верно, как это ружье, которое никогда не дает промаху. – При сем Хлопка потряс ружьем и поставил его возле дерева. – Не бойтесь ничего, вы у меня в гостях, – примолвил он, свистнул три раза, сучья зашевелились кругом, и человек до тридцати вооруженных людей прибежало к огню и окружило атамана и беглецов.

– Вот мой передовой полк! – сказал Хлопка с улыбкой, указывая на своих товарищей. – Посмотрите, молодец в молодца, народ казенный, деловой, с ножевого завода! – Он погладил по черной бороде одного разбойника исполинского роста с зверским лицом, примолвив: – Ты что скажешь, Ерема?

Ерема вынул топор из-за пояса и, кивнув головою на монахов, сказал:

– Прикажешь, что ли, отпускную?

– Нет, побереги острие для добрых людей, а это нашего сукна епанча. Рыбак рыбака далеко в плесе видит: вот из этого молодца будет прок, – Хлопка указал на Иваницкого. – Ему тяжел клобук, как пивной котел. Что, брат, не хочешь ли к нам? Сего дня по рукам, а завтра будешь есаулом.

– Спасибо за честь, – отвечал Иваницкий, усмехнувшись. – У всякого свой талан: тебе махать кистенем, а мне перебирать четки.

– Нет, брат, не тем ты смотришь! В твоих руках нож да кистень пригоже четок и кадила. Право, пристань к нам! Как тебя зовут?

– Григорий Отрепьев! – отвечал Иваницкий.

– Пойдем-ка с нами трепать, Отрепьев! – примолвил Хлопка. – У нас не житье, а масленица. Савка Гвоздь! подай-ка вина! – Один из разбойников подал флягу Хлопке, и он сказал: – Твое здоровье, Григорий! – Выпив вина, Хлопка передал флягу Иваницкому, примолвив: – Выпей, да попотчуй своих товарищей: они приуныли, как мокрые вороны перед коршуном.

Иваницкий имел нужду укрепить силы; он против обыкновения выпил глоток вина и отдал флягу своим товарищам. Варлаам выпил немного, Леонид вовсе отказался, а Мисаил прильнул к фляге, как пиявка к телу.

– Этот толстый приятель знаком что-то мне, – сказал Хлопка, указывая на Мисаила. – Не был ли ты когда под Москвой в руках сыщиков?

– Был нынешней зимой, и освобожден добрыми людьми на дороге от Александровской слободы в Москву, – отвечал Мисаил.

– Эти добрые люди – я да мои товарищи, – возразил Хлопка. – Ну, вот видишь, – примолвил он, обратясь к Иваницкому, – что я вашу братью спасаю, а не гублю. Пей, старый знакомый: я знаю, что ты охотник до сткляницы, – сказал он Мисаилу, который низко кланялся и несвязно благодарил разбойника за свое избавление.

– Огни, ребята! – закричал Хлопка, – и готовьте ужин. Савка Гвоздь! обойди сторожевых и скажи есаулу, чтоб послал кругом обходных. Не думай, чтоб это была вся моя сила, – сказал Хлопка Иваницкому. – Нет, брат, моя дружина стоит доброго полка стрелецкого! Это только мои налеты, мои ближние, неразлучные, пережженные, перемолотые. Из этих удальцов каждый стоит десятка. Песенники, вперед! Вина!

В одну минуту запылал огромный костер. Хлопка сел на колоде и посадил возле себя Иваницкого, не заботясь о его товарищах. Из кустов вынесли разбойники куски мяса и стали жарить на бердышах и ножах. В котле закипела каша. Баклаги с вином развесили на сучьях.

– Ты удивляешься, может быть, как мы подошли к вам близко, а вы не приметили? – сказал Хлопка Иваницкому. – Дело мастера боится. Мы умеем подкрадываться лучше лисицы и гложем не хуже волков. Увидев издали ваш огонь, мы стали стучать жердями по ветвям, чтоб наделать шуму, будто от ветра, а между тем другие ребята мои подползли на брюхе и взлезли на деревья. На проведы идет у меня собака: если людей много и с оружием, то она лает, а если мало и без оружия, то воет. Сам черт не застанет нас врасплох. Верст на сто кругом бродят мои лазутчики, а стража и обходы берегут все тропинки на десять верст. Не только между ратниками, но и в воеводских избах и во всех приказах царских у меня свои люди. Я все знаю, что замышляют противу меня, и безопасен со всех сторон. Вот видишь, что я знаю даже о том, что вас ловят на рубеже. Если б ты пожил с нами неделю, то не расстался бы вовек. Я полюбил тебя за твою смелость, и мне нужен письменный человек.

Иваницкий, видя, что в его настоящем положении было бы опасно раздражать разбойничьего атамана отказом, и не зная, как отделаться от него, сказал:

– Я бы рад остаться с тобою, но меня призывает в Литву важное семейное дело: я возвращусь к тебе осенью, а если тебе нужен человек для письма, то удержи товарища моего, Мисаила.

– Быть так, я не хочу никого держать силою, – отвечал Хлопка, – но если ты воротишься ко мне, то дам тебе сто рублей и сделаю есаулом. Ребята, мою песенку!

Разбойники запели хором:

То не гром гремит по поднебесью;То не ветр шумит во дубровушке —Атаман зовет громким голосомУдалых ребят, свою вольницу.Ах, вы, молодцы, собирайтеся,С отцом с матерью расставайтеся!Бросьте жен, детей, красных девушек!Не на пир зову, а на жаркий бой;Кому смерть страшна, не ходи со мной.Не Окой пойдем и не Волгою,Поплывем рекой мы кровавою,Поспешим к Москве белокаменнойЗа рублями и за куницами,За парчами и за девицами!Ах, послушайте, добры молодцы!Зарядите вы ружья меткие,Наточите вы ножи вострыеИ мужайтеся крепким мужеством.Не литву вам бить, не татар плошить,Надо резаться русским с русскими,Биться надобно орлу с соколом.Кому жизнь мила, не кидай села;А кто любит бой, тот ступай за мной!

Хор, кончив пение, расступился, и на средину выступили разбойник Ерема с балалайкою и два цыгана. Сии последние скинули с себя кафтаны, взяли в обе руки по большому широкому ножу и стали друг против друга. Ерема заиграл и запел плясовую песню на голос: «Ах, на что ж было город городить», – а цыгане стали плясать вприсядку, то сближаясь один с другим и ударяя ножом в нож с прикрикиванием, то отдаляясь, представляя единоборство и бой на ножах. Ерема ходил вокруг плясунов, а хор повторял два последние стиха куплета.

Ерема

Ах, что это за добры молодцы!Не крестьяне, не дворяне, не купцы.Без работы, без заботы век живут, Сладко пьют, едят и песенки поют. Ай, жги, ай, жги, говори. Ах, что это за добры молодцы!

Хор

Ай, жги, ай, жги, говори,Ах, что это за добры молодцы!

Ерема

Мужик сеет, мужик веет, мужик пашет,Кистенем наш брат, посвистывая, машет.

Хор

Ай, жги, ай, жги, говори,Кистенем наш брат, посвистывая, машет.

Ерема

Сторожит истцов судья, как мух паук,Добрый молодец натягивает лук.

Хор

Ай, жги, ай, жги, говори,Добрый молодец натягивает лук.

Ерема

Православных на торгу купец морочит,Добрый молодец булатный нож свой точит!

Хор

Ай, жги, ай, жги, говори,Добрый молодец булатный нож свой точит!

Ерема

Жирный барин с мужичков оброк берет,Добрый молодец свинцовы пули льет.

Хор

Ай, жги, ай, жги, говори,Добрый молодец свинцовы пули льет.

Ерема (вместе с хором)

Ах, что это за добры молодцы!Не крестьяне, не дворяне, не купцы.Без работы, без заботы век живут,Сладко пьют, едят и песенки поют. Ай, жги, ай, жги, говори, Ах, что это за добры молодцы!

– Вина! – закричал Хлопка. – Пей, ешь, веселись!

Разбойники бросились к ужину и сняли баклаги с сучьев. Хохот и грубые шутки насчет монахов раздавались со всех сторон, невзирая на честь, оказываемую атаманом одному из них. Перед Хлопкою поставили большую сковороду с лучшими кусками жареного мяса, сушеные калачи и чашку с пшеном. Ерема налил водки в серебряную стопу и с поклоном поднес Хлопке, примолвив: "Кушай на здоровье!" Хлопка перекрестился и, выпив духом, мигнул подносчику, чтоб он попотчевал гостей. Иваницкий и монахи отказались, исключая Мисаила, который уже был навеселе. Атаман пригласил своих гостей ужинать с собою из одной чаши. За трапезою он был молчалив и велел наливать себе крепкого меду. Краска мало-помалу выступила у него на лице, и он был недоволен, что гости его не пили вместе с ним.

– Что это, отливная ваша бочка, что ли! – спросил он у монахов, указывая на Мисаила, который один не отставал от атамана.

– Мы не привыкли к питью, – отвечал Иваницкий. – Вино и мед могут ослабить наши силы и здоровье, а они теперь нам нужны.

– Неженка! – воскликнул Хлопка. – От тебя этого я не надеялся, – примолвил он, обращаясь к Иваницкому. – Впрочем, и трезвость дело хорошее, даже и в нашем ремесле. Но, изволишь видеть, иногда черные мысли, как туман, ложатся в голове, так не худо разогнать их хмелем. Черт побери! Режешь, режешь, да и обрежешься сам! Что ни говори, а два столба с перекладиной не приманчивы. Вина!

Хлопка выпил большую стопу, и глаза его налились кровью, лицо вспыхнуло. Он сбросил охотничью суму и обнажил свою широкую грудь.

– Жарко, здесь горит! – примолвил он, указывая на сердце. – Погубил душу мою злодей Семен Никитич Годунов! Отец мой был вольный человек, суздальский мещанин, и служил ему верно лет двадцать с целою нашею семьею. Ни за что ни про что боярин закабалил нас, как пришла перепись холопям и крестьянам при царе Федоре Ивановиче, а когда мы с отцом хотели уйти от него и возвратиться на родину, так он заковал нас в железо и нещадно сек семь пятниц сряду. Отец мой не выдержал и помер, а я бежал сперва в Муромские леса, потом на Украину, нашел удальцов, таких же несчастных беглецов, как я, и принялся за промысел сдирать шапки с волосами. Один черт, что погибнуть от злого боярина, что от палача! Но пока меня поймают в петлю, достанется от меня многим! Доберусь я и до самого Семена Никитича! – Хлопка разгорячился. – Иду к Москве, непременно к Москве! – воскликнул он. – Народу у меня столько, что не знаю, куда деваться с ними. На ловца и зверь бежит! Наскучило прятаться по лесам и оврагам. В чистое поле! Подниму всю сволочь: повею вихрем, помету метелью и зажгу Россию молниею с одного конца до другого. Тешься душа, веселись на кровавом пиру! Всех бей и режь от мала до велика! Ха, ха, ха! Вина!

С ужасом смотрел Иваницкий на ожесточенного кровопийцу, который в бешенстве, пылая злобою противу равного себе злодея, грозил гибелью отечеству и приносил в жертву своему мщению невинную кровь. Голова у Хлопки закружилась, он бросился на постланное для него ложе из ветвей и войлоков и заснул. Ерема заступил его место: разделил шайку на три смены и поставил сторожевых у огней. Наконец все разбойники утихли и прилегли отдыхать вокруг огней. Не зная положения места, опасаясь разгневить Хлопку и попасть снова в его руки, Иваницкий и его товарищи не помышляли о побеге и решились ждать исполнения обещания атамана разбойников. Усталость превозмогла беспокойства: они также заснули.

С первыми лучами солнца Хлопка был уже на ногах.

– Савка Гвоздь! – закричал он, и разбойник тотчас явился. – Все ли благополучно?

– Все исправно, я был сам в большой дружине у есаула; там всего довольно, а вестей нет никаких. На нашу стражу пришел наш приятель, еврей Юдка с литовской границы. Он хочет поговорить с тобой.

– Приведи Юдку и пошли к есаулу сказать, чтоб он шел за нами четырьмя шайками, одна от другой на три ружейные выстрела. Для передачи голоса между шайками должны идти исправные люди, как водится. Мы пойдем по берегу к ближнему литовскому селению, к Лоеву. Сигнал к походу – три свиста, к остановке – два, к помощи – два выстрела. Ступай!

Лишь только Савка Гвоздь скрылся в кустах, явился жид в сопровождении одного разбойника. Жид снял шапку и в пояс поклонился атаману.

– Ну, что скажешь, приятель? – сказал Хлопка, сев на бревне. – В которой стороне ратники и проведали ли они, что я близко?

– Полным-полнехонько и конных и пеших; и ходят, и ездят по берегу, а все ищут тех беглецов московских, о которых я тебе сказывал третьего дня. Об тебе еще не проведали и думают, что ты далеко. Я вчера говорил с самим московским головою. Добрый барин! Дал мне полтину и велел проведывать о беглецах. За одного, который называется Григорий… как бишь Григорий Трепаев, или Отрепаев, не помню, да у меня написано: за этого одного обещает дать пятьсот рублей чистыми денежками! Я пришел к тебе сказать об этом: не велишь ли своим людям поискать беглецов. Я бы свел их связанных и принес бы тебе денежки. Твои люди попроворнее этих ратников. – Жид опять поклонился, а Хлопка посмотрел значительно на Иваницкого и на монахов и примолвил:

– Пятьсот рублей! Дорогая голова!

Беглецы молчали, почитая себя погибшими. Хлопка обратился к Иваницкому и сказал:

– Что ты призадумался, дорогая головушка?

– Думаю, как бы отблагодарить тебя за добрый прием и помощь, – отвечал Иваницкий.

– Уж верно не пятьюстами рублями, которые дает за тебя начальник московской дружины, – примолвил Хлопка, улыбаясь.

– Почему знать? Быть может, когда я возвращусь из Литвы, то дам тебе и более, – отвечал Иваницкий.

– А ты знаешь пословицу: не сули журавля в небе, а дай синицу в руки, – сказал Хлопка. – Видишь ли, Юдка, вот те беглецы, которых ты мне советуешь искать.

– Не связанные! – воскликнул Юдка.

– А! ты любишь связанных! Постой, будут и связанные, – примолвил атаман. – Гей, Ерема! свяжите жида.

– О, вей мир! меня за что? – воскликнул жид со слезами.

– Здорово живешь, – возразил Хлопка, смеясь. – Ерема, руки назад, петлю на шею, да и на сук!

Жид страшно завопил и бросился к ногам Хлопки, воскликнув:

– Помилуй! что тебе сделал Юдка? Не я ли верно служил тебе?

– Ты служил черту, а не мне, так от него и жди милости, – сказал атаман хладнокровно. – Ерема! на сук приятеля!

Разбойники связали руки жиду и накинули аркан на шею.

– Что я сделал! Чем я виноват! – кричал жид в отчаянии.

– А зачем Христа мучили? – сказал Хлопка с зверскою усмешкой.

– Я не мучил никого! – сказал жид, заливаясь слезами.

– Все равно, ты или твой дед, прадед. На сук его, Ерема! – сказал Хлопка.

Несчастного жида поставили под деревом, закинули веревку на сук, и два разбойника потянули ее. Жид вскрикнул в последний раз, а Ерема запел с адским смехом: "Вечная память!".

– Негодная трава из поля вон! – примолвил Хлопка. – Ну, Григорий, что, ты думаешь, сделаю я с вами?

– Проведешь в Литву, как обещал, – отвечал Иваницкий.

– Угадал! – отвечал Хлопка с довольным видом. – Что сказано, то сделано. Я тебя не выдал бы и за сто тысяч рублей! По глазам твоим вижу, что ты дока и наделаешь много хлопот на Руси. А мне это и на руку! Кого боится царь Борис, у того, верно, сам черт в голове. Давай руку, приятель, ты будешь ночевать в Литве. Ворон ворону не выклюнет глаза.

Иваницкий ударил по руке атамана и сказал:

– Сдержал ты слово, сдержу и я. Увидишь, что дам выкуп за себя и за товарищей.

– Что будет впереди, о том потолкуем после, а теперь с добрым словом в путь во дороженьку. – Хлопка при сем свистнул три раза, взял ружье на плечи и, велев Иваницкому следовать за собою, пошел вперед. Разбойники пошли за атаманом в некотором расстоянии, не все вместе, но по нескольку и поодиночке.

Хлопка шел лесом с такою уверенностью, как большою дорогою. Он часто смотрел на деревья и замечал, с которой стороны ствол и сучья обросли мохом и плесенью. Это означало север. Он часто прилегал к земле и прислушивался, замечал течение солнца, полет птиц и, подобно опытному мореходцу, держался безошибочно настоящего пути. Наконец к полудню лес стал редеть, появились полевые птицы, потом следы и тропинки, и Хлопка остановился. Он дал отдохнуть своей шайке, подкрепил силы толокном и небольшим приемом водки, велел наблюдать тишину и, выслав Ерему и Гвоздя на разведы, прилег отдохнуть. Между тем разбойники взлезли на деревья и смотрели вокруг. Разбойники разговаривали между собою шепотом. Приказания атамана исполняемы были во всей точности.