Угрюм-река

– Что, зубы?

– Да, проклятые!.. Дупло.

– Не желаете ль коньяку? Радикальное средство.

– Нет, спасибо. Бросил... Аорта, понимаете. Смертельная болезнь. Воспрещено. Строжайше. Ах, проклятые!..

– А вы попробуйте пренебречь запрещением, – с насмешливостью сказал Прохор. – Если ограничивать себя лишь дозволенным, рискуешь обратиться в нуль, и жизнь покажется тюрьмой: того нельзя, этого нельзя. Я сам себе запрещаю и разрешаю.

– Да. Ваша логика, простите, весьма примитивна. Это логика людей мертвой хватки, простите. На эту тему я как раз обязан с вами, милостивый государь, поговорить. Кстати замечу, что я испытываю некоторую неловкость вести разговор в вашем кабинете, а не...

– Простите, господин прокурор, но я ведь передал в телефон вашему чиновнику, что я болен...

– Ах, да! Доктор запретил вам выходить, но вы разве не могли, по вашей же теории, пренебречь этим запрещением? Ясно. Вы делаете только то, что выгодно вам. Итак, вот в чем... – Прокурор опять схватился за щеку и, припадая на правую ногу, забегал по комнате.

Из граненого графина Прохор налил в две серебряные стопки дорогого коньяку и достал из шкафчика тонко нарезанный лимон. Прокурор любил выпить, у прокурора пошла слюна.

– Прошу. Кажется – Василий Васильич?

Прокурор сморщился в убийственную гримасу, застонал и, отчаянно взмахнув рукой, опорожнил серебряную стопку.

Прохор посмотрел на него смело и нахально:

– Помогло?

– Не знаю. Как будто.

Пауза.

– Итак, совершенно официально... На ваших предприятиях, милостивый государь, наблюдается сплошное нарушение обязательных постановлений правительства от двенадцатого июня тысяча девятьсот третьего года. Вы знакомы с этими постановлениями? Вот они-с... – И прокурор, выхватив из кармана форменной тужурки большую брошюру, потряс ею в воздухе. – Да-с!.. Прочтите: жилые помещения для рабочих должны быть светлы, сухи, оконные рамы непременно двойные, и так далее и так далее. А у вас что? Не жилища, а могилы. Кто вам разрешил строить так, как вы строили?

– Я.

– Вы подлежите за это ответственности. Люди не скоты. Я настаиваю, чтоб все бараки были перестроены. Слышите, милостивый государь, я настаиваю...

Прохор улыбнулся в бороду, наполнил стопки, сказал:

– Я сразу этого сделать не могу.

– У рабочих нет на руках расчетных книжек. Они не знают, сколько ими заработано денег. Где эти книжки?

Прохор опять сдвинул брови, но тотчас же, мягко улыбнувшись, сделал легкий жест рукой:

– Василий Васильич, прошу.

Прокурор схватился за щеку, застонал и выпил. Пепельно-желтое лицо его стало розовым, глаза приобретали блеск.

Длительная пауза. Прохор ходил по кабинету.

– Расчетные книжки находятся в конторе. Это упущение. Я много раз говорил, теперь прикажу раздать их рабочим.

– Пожалуйста, Прохор Петрович, пожалуйста, – сказал прокурор обмякшим басом.

Вновь молчание.

– Действует?

– Действует, – сказал прокурор. Он по-орлиному насупил густые брови и стал похож на Бисмарка.

Прохор вновь налил стопки.

– Я вас, Василий Васильич, внимательно слушаю.

– Да! – И прокурор, грозно вскинув палец вверх, задвигал бровями. – Вы плохой король в своем государстве, извините за выражение. Ваши подданные стонут от ваших сатрапов и от вас самих. Я знаю... Вы...

– Простите, господин прокурор. Если мне во всем мирволить своим подданным, то я сам обратился бы в плохого подданного своего государя. А я смею думать, что кой-какую пользу нашему отечеству приношу...

– Да, да! Да, да! Кто же это отрицает? Но вы нарушаете установленные правительством нормы работ. Вы совершенно обесцениваете труд, рабочий день у вас чрезмерен, жилищные условия из рук вон плохи, обсчет, обмер рабочих, тухлые продукты и... простите... какой-то... какой-то... извините за выражение, какой-то невыразимый... этот... этот... – Прокурору неудержимо захотелось выпить, он схватился за щеку. – О, проклятый!..

– Прошу вас.

Прокурор застонал, выпил и закусил лимоном. Стал с интересом рассматривать картину Шишкина, большие елизаветинские часы.

– Да-с! – воскликнул прокурор и, подойдя к Прохору, загрозил ему скрюченным пальцем. – Я настаиваю на этом. Да-с, да-с, да-с... Вы немедленно должны пойти на уступки. Прибавка рабочим двадцати пяти процентов платы, увольнение Ездакова, реорганизация всего дела, возвращение Протасова, да-с, да-с, да-с, прошу не возражать. Вообще вы должны все это проделать завтра же, завтра же!

Прохор открыто засмеялся в лицо прокурору, налил коньяку, сказал:

– Вы, Василий Васильич, очень легко, даже до смешного наивно желаете распоряжаться моими делами и моими капиталами. Да кто их наживал, позвольте вас, господин прокурор, спросить: вы или я?

– Совершенно верно, вы. Но в этом вам помогали и рабочие. На семьдесят процентов, может быть.

– Ах, так? Ну, тогда конечно. Прошу.

Выпили. Прохор налил еще.

– Действует?

– Действует, – сказал прокурор. – Зуб успокоился.

Глаза прокурора слипались, нос навис на губы.

Длительная пауза. Прокурор стал слегка подремывать.

– Василий Васильич! Дорогой мой... – Голос Прохора весь в зазубринах. Прокурор приоткрыл глаза. – Я имею сильную, весьма сильную заручку в Петербурге. И члены Государственной думы и даже кой-кто из министров. (Прокурор приоткрыл глаза шире.) Вы не забывайте, что я один из крупнейших капиталистов России. Поэтому, милый мой, давайте лучше жить дружно. Я половину этих рабочих уволю, другая половина останется. На днях придет новая партия в четыреста человек, и чрез неделю у меня будет избыток в рабочей силе. Голодной скотинки на наш век хватит. Но я от своего принципа не отступаю. Я даю народу минимум, беру максимум. И потом – если я уступлю сегодня, то вынужден буду сделать это и завтра и послезавтра... Коготок увяз – всей птичке пропасть!

– Да-с! Я вас вполне понимаю, – окончательно проснулся прокурор и выпил пятую стопку коньяку без приглашенья. – Да-с... Но я обязан действовать в контакте с губернатором. И вообще... и вообще... такова воля его превосходительства. Что? Он ждет мирного окончания забастовки. Что?

Прохор открыл средний ящик письменного стола.

– Я дам его превосходительству исчерпывающие объяснения. Я уверен, что он меня поймет. А это вот вам. – И Прохор Петрович вручил прокурору запечатанный пятью сургучными печатями пакет.

– Что это?

– Десять тысяч.

Прокурор побагровел, выпучил глаза, затряс, как паралитик, головой и, размахнувшись, швырнул пакет Прохору в лицо:

– Как вы смели! Взятка?! Подкуп?! Я вас прикажу арестовать. Сейчас же! Немедленно же!..

Прокурор крепко зашагал к выходу, схватил стоявшую возле камина крючковатую свою палку и, хлопнув дверью, вышел.

У Прохора зарябило в глазах.

Выселение рабочих властью прокурора приостановлено. Пристав не знал, как себя вести. Растерялся и судья. Пристав пришел к судье совещаться. Оба напились в стельку. Рабочие собирались идти к прокурору всем народом.

Прохор личного ареста не боялся, считал такой акт совершенно невозможным. «Прокурор дурачина, – думал он, – на него действует лишь коньяк, взятка не действует». Выбитые из колеи ум и сердце Прохора требовали встряски.

Направился к Наденьке. Пристава нет. Сидели долго, до седого вечера. Говорили с расстановкой, вдумчиво. О чем говорили – неизвестно. Знал лишь волк. Прохор давал Наденьке какие-то инструкции. Наденька утвердительно кивала головой.

– Поняла ли?

– Поняла... Все выполню.

Ночью, при участии ротмистра, в поселке и бараках произведены новые аресты. Попался и Петя Книжник.

Ночью же, приказом прокурора, арестован Фома Григорьевич Ездаков. Прокурором был подписан ордер и на арест рыжеусого заведующего питанием Ивана Стервякова, но тот, опасаясь мести рабочих, дня три тому назад удрал в тайгу.

Народ чем свет узнал об аресте своего заклятого врага Фомки Ездакова и об обыске в квартире Ивана Стервякова, жулика и прощелыги. Рабочие, совершенно разобщенные с забастовочным комитетом, по близорукости своей вообразили, что прокурор целиком на стороне народа.

– Братцы! Прокурор за нас.

Так думала и Наденька. Наденька действовала. Ее дружки сидели в каждом предприятии, знали, как вести себя. Наденька с головой вбухалась в крепкие сети Прохора Петровича. Это роковое влияние громовщины господствовало всюду: в него попадал всякий, кого ловила на жизненном пути удавка Прохора. Так, возвращался в резиденцию Андрей Андреевич Протасов; переводился под конвоем в село Разбой, по соседству к Шапошникову, бывший прокурор Стращалов, ныне ссыльнопоселенец; выехала домой Нина с дочкой Верочкой; выиграл в Питере большие деньги поручик Приперентьев и через взятку обдумывал поход на золотой прииск Прохора; мечтал вновь попасть на службу к Прохору Петровичу злополучный инженер Владислав Викентьевич Парчевский, до сих пор влюбленный в Нину. Все они, эти люди, так или иначе соприкоснулись своей судьбой с жизненными путями Прохора.

XIV

– ...Носятся разные провокационные слухи, – выходя из дому, сетует отец Александр отцу Ипату и хватается за голову. – Сюда идет мирная толпа... Боюсь... Не знаю, что предпринять.

– Смиренно лицезреть... Что можем мы предпринять против властей предержащих? Мы бессильны, – трясет головой толстобрюхенький отец Ипат.

– ...Разика два-три пальнуть будет весьма полезно, – говорит офицер Борзятников офицеру Усачеву.

– Да, конечно, – отвечает толстяк Усачев. – У вас, кажется, опыт был.

– У меня нет, а вот у ротмистра – да. Девятого января в Питере орудовал.

– Вы не позволите! Вы не посмеете этого!!! – кричит в телефон Кэтти.

– Милая Кэтти, успокойтесь, – тихо отвечает ей Борзятников. – Все произойдет как надо.

...И еще четыре звонка жандармскому ротмистру, ранним утром – тревожные, с четырех разных пунктов.

– Рабочие нашего участка сегодня собираются идти в поселок подавать прошение прокурору. Не верьте им, ротмистр. Они идут, чтоб обезоружить солдат, убить начальников, произвести погром и грабеж.

И с второго, и с третьего, и с четвертого пунктов почти слово в слово. Это говорили четыре провокатора в четыре жутких голоса. Смысл этих слов был внушен им Наденькой, а Наденьке – Прохором Петровичем. Ротмистр несколько перетрусил. У ротмистра сразу испортился желудок. Ротмистр объявил солдатам:

– Будьте, братцы, начеку. Я имею сведения, что толпа придет сюда обезоружить вас и растерзать.

Прокурор смертельно болен. Угрожала аорта. Вчерашняя стычка с Прохором и коньяк сделали свое дело. Возле прокурора врач. Ротмистр приводит свои доводы. Прокурор отмахивается рукой, задыхаясь, говорит:

– Вы, ротмистр, теряете самообладание. Рабочих можно остановить и не стрельбой. Я заявляю вам – я против... Впрочем, если у вас неопровержимые данные и раз вам вверена власть чуть ли не Петербургом...

– Вот телеграмма...

– В таком случае действуйте, конечно, на свой страх и риск... Я очень, очень болен. Я умываю руки.

...Встретив доктора, жандармский ротмистр спросил его:

– Слушайте, Ипполит Ипполитыч, а как у вас насчет перевязочных средств? Предлагаю вам экстренно все привести в порядок: койки, операционную, медицинский персонал... К завтрему чтоб...

– Слушаю-с. А, смею спросить, зачем?

– Ну, на всякий случай. Ну, мало ли... До свиданья.

Поздно вечером Ипполит Ипполитыч зашел в кабинет Громова. Хозяин бледен. Третий день он ни капли не пьет. Он весь в напряжении. Упорство бастующих рабочих бесит его.

– Прохор Петрович, – начал доктор. – Знаете ли вы, что у нас готовится пролитие крови? Я сегодня встретил фон Пфеффера. – И доктор взволнованным голосом рассказал о приказе жандарма.

– Ну и что ж? – насупился Прохор.

– Я пришел, Прохор Петрович, умолять вас предотвратить кровопролитие. Все зависит от вас. Ведь это же ужасно, Прохор Петрович.

Прохор набычился, встал, крикливо ответил:

– Может быть, вы желаете, чтоб вас вместо ротмистра назначили командующим вооруженными силами? Ах, нет? Ну так и молчите, пожалуйста. Да, да! Прошу вас. Мы сами знаем, что делаем. За нас закон.

Доктор вздохнул, поправил дымчатые очки и, рискуя претерпеть грубость хозяина, сказал:

– Очень жаль, что здесь нет Нины Яковлевны. Я уверен, что, будь она дома...

– Ха! Вы уверены? А вот Прохор Громов говорит вам, что, если б она посмела ввязаться, я бы ее вздул арапником и приказал арестовать. Идите, исполняйте то, что вам приказано ротмистром, и не суйте нос не в свое дело. Прощайте...

Прохор остался один. В окаменелой неподвижности просидел битый час. Мысли, одна мрачней другой, одолевали его. Ему то и дело звонили по телефону. Он на звонки не отвечал и никого принимать не велел. Всю ночь провел без сна.

А этой ночью жандармским ротмистром, при участии мирового судьи, были арестованы многие выборные и уцелевшие члены забастовочного комитета.

Утром, чуть свет, известие о разгроме рабочих организаций разнеслось повсюду. В бараках, в казармах, в тайге, на заводах и приисках рабочие стали быстро гуртоваться. Собрания были крикливы. Возбужденная масса с негодованием выражала свою волю.

– Протасова нет, Абросимов тряпка, хозяин зверь. Идем, братцы, к прокурору!.. Пусть освободит наших выборных. Чем они виноваты? А?!

– Бей полицию! Бей жандармского барина! Бей пристава! – буйно орали приискатели. Но их останавливали:

– Еще, ребята, надо требовать заработанные деньги да паек. А нет – все ихние амбары расшибем! Нечего нам овечками-то прикидываться. Казаки со стражниками в нас не станут стрелять, а приезжих солдатишек мы в капусту искрошим.

В пять часов утра рабочие прииска «Нового» тысячной толпой повалили на прииск «Достань». Там уже шумели рабочие приисков «Веселенького», «Богатого», «Находки». Подтягивался народ с механического и трех лесопильных заводов. На общем собрании решено идти к прокурору всем народом, всем миром и лично заявить ему, что подстрекателей в забастовке среди рабочих нет, что каждый из них бастует сам по себе, на свой страх и риск, а поэтому пусть прокурор немедленно же освободит всех арестованных товарищей.

В десять часов утра вся масса двинулась к главной конторе, в резиденцию «Громово». Единая цель многотысячной толпы – подать прокурору «жалобную» докладную записку, а также вручить ему сотни четыре личных прошений.

По дороге к толпе примыкали землекопы, лесорубы, рабочие с мельниц, со шпалопропитного завода, с росчистей. Толпа росла.

В это же утро к хозяину явился робкий, встревоженный инженер Абросимов. У Прохора под глазами мешки, цвет лица изжелта-серый. Своего подначального он принял холодно:

– Что? С советами? Да что вы на самом деле! То один, то другой... Тьфу!

– Позвольте, Прохор Петрович, я еще рта не раскрыл, а вы уже... Да, знаете, положение аховое. Рабочие огромной толпой идут сюда.

– Плевал я на толпу, – запальчиво сказал Прохор, и мутные от бессонницы глаза его засверкали.

– Нет-с, Прохор Петрович, с огнем шутить опасно. И – позвольте вам доложить: третьего дня утром, с риском для жизни, я обошел семь бараков, Прохор Петрович, я говорил рабочим: «Ребята, становитесь на работы, а я даю вам слово уговорить хозяина, он постепенно исполнит все ваши требования...»

– Фига! Фига! – закричал Прохор; голос его хрипел, глаза прыгали. – Я вам приказываю, поезжайте сейчас же по всем баракам и говорите рабочим: «Подлец хозяин ни на какие уступки не пойдет!.. Подлец хозяин плюет на ваши требования!» Поняли, Абросимов? И пусть они, сволочи, посмеют поднять открытый бунт. Пусть!.. Они тогда увидят, что мы с ними сделаем. Я сам буду их расстреливать из собственных пушек!.. Бац – и мокренько... Вы, Абросимов, еще мало знаете меня...

Закусив прыгающие губы, инженер Абросимов понуро отошел к окну. К дому подкатил в сопровождении конвоя ротмистр фон Пфеффер. Он вошел в кабинет, гремя шпорами, браво, воинственно. Однако лицо его бледно, бачки топорщились.

– Идут?

– Идут, Прохор Петрович. Я приказал стянуть на бугор возле штабелей все вооруженные силы.

Из окна Абросимов видел, как бегут с ружьями солдаты, проехал на рысях отряд стражников, несутся собачонки, мальчишки, спешат бабы, старики.

– Карл Карлыч, милый, – начал Прохор протестующим голосом с нотками жалобы и стиснул в замок кисти рук. – Вот они, то один, то другой... Вчера даже поп приходил, отец Александр. И все словно сговорились: «Пойдите на уступки, пойдите на уступки!» Да не могу я, премудрые мои советчики, не могу!.. Я тогда сорву все мои планы. Если им дать потачку, не я буду хозяин, а они. И я пропал. Понимаете – пропал!

– Любезнейший Прохор Петрович, – нетерпеливо перебил его ротмистр. – Время моих переговоров с вами кончилось. Сейчас – момент действия. Я имею директивы правительства пустить в ход вооруженную силу...

– Ну так и действуйте, Карл Карлыч. И действуйте...

– Да! Но я должен предуведомить вас, что толпа – в четыре тысячи с лишком, что толпа вооружена, моих же солдат девяносто семь человек-с.

– Что ж, трусите?

– Нет, нет! Нет, нет! – завилял глазами ротмистр и чуть попятился от Прохора. – Но я должен честно сказать, что ежели, Боже упаси... Вы понимаете? Тогда нам никому несдобровать, вы же поплатитесь жизнью в первую голову.

Надбровные морщины Прохора резко задвигались. Инженер Абросимов все еще трясся у окна. Ротмистр фон Пфеффер, оценив действие на Прохора Громова пугающих слов своих, нервно покашлял в фуражку и торжественно звякнул шпорами.

– Итак, Прохор Петрович, ваше слово! Значит, уступок рабочим с вашей стороны не будет?

Пыхтящее молчание. Абросимов было посунулся к хозяину. Меж сдвинутых бровей Прохора врубилась вертикальная складка. Он резко ответил:

– Нет!

– В таком случае... Господин Абросимов, идемте, нас ждут.

Через минуту залились бубенцы, тройка уехала на поле действий. Шумно дыша чрез ноздри, Прохор с биноклем – к окну. Странная тишина за окном, солнце и вызывающий бряк бубенцов. Из окна не видать ни пригорка с солдатами, ни дороги, по которой движутся толпы рабочих.

Прохор Петрович позвонил лакею, приказал заложить скорей тройку каурых, заседлать жеребца и в торбу – «чего-нибудь жрать». Из несгораемого шкафа суетливо достал стальную шкатулку с бриллиантами Нины, положил ее в охотничью сумку, сунул туда же пять крупных самородков, все это снова запер в несгораемый шкаф и чуть не бегом – на чердак. Выбрался чрез слуховое окно на крышу, спрятался за печную трубу и стал смотреть в бинокль. Глаза его расширились и сузились, сердце упало...

...Речка прорезала поселок и впала в Угрюм-реку.

Мост через речку; из тайги через мост – широкая дорога, по ней должны показаться почти четырехтысячной толпой рабочие. По сю сторону речки, в полверсте от моста, на возвышенном, покрытом луговиной взлобке – цепь вооруженных солдат. Они заграждают путь в центр поселка. Ими командуют безусый толстяк Усачев и усатый Борзятников. Сзади солдат, на бугорке – жандармский ротмистр Карл Карлович фон Пфеффер, пристав, судья, горный инженер Абросимов. К их услугам готовые ринуться на толпу верховые стражники с жандармами. С горки видно и мост, и дорогу, и весь плац. По обе стороны дороги, между мостом и солдатами, огромные, в высоту человека, штабели шпал; они тянутся сажен на сто, образуя неширокий коридор. Толпа, пройдя мост, неминуемо должна попасть в этот коридорчик как в ловушку.

В небе полное солнцесияние. Из тайги движется огромная толпа. Она заливает всю дорогу, хвост ее увяз в тайге. Почти все по-праздничному одеты. У многих в руках маленькие узелки с едой. Пока шли лесом, играли на гармошках. Лица рабочих в светлой надежде: сейчас все благополучно разрешится, они потолкуют с прокурором, кое-что уступят хозяину, хозяин уступит им, – и завтра с Богом на работу.

Впереди, в красной рубахе, в продегтяренных сапогах, высокий старик Константин Фарков. Чрез шею и во всю грудь серебряная цепочка с часами. Все шли «вожжой», тихо, весело.

– Остановить, остановить! – меняясь в лице, орет ротмистр фон Пфеффер, и три жандарма со стражниками скачут на толпу. Толпа в версте. Всадники перемахивают мост, подлетают к народу.

– Стой! Стой! Ни с места...

– Почему такое? Мы мирные. Мы к прокурору.

– Стой! Стой!

На толпу, как на отару овец борзая, скачет офицер Борзятников. Картуз лихо заломлен, в глазах помешательство. Пред ним не толпа мирных людей – пред ним коварнейший враг, жаждущий его крови.

– Стой, сволочи, стой!! Стрелять будем...

– Сам сволочь... Да ты очумел?.. За что стрелять?..

– Расходись! Расходись!..

Сзади неожиданно вылетает из тайги взмыленная тройка. Инженер Протасов выпрыгнул из кибитки и махом к начальствующей группе. В его лице дрожит каждый мускул, кровь тугими ударами бьет в виски.

– В чем дело, господа?!

– Вы кто такой?

– Разве не узнали, ротмистр? Я Протасов.

– Ах, пардон. Но какое отношение вы имеете ко всему этому? Вы ж бросили службу.

– Я вернулся. Вот пригласительная телеграмма Прохора Петровича. Я переговорю с рабочими. Я их успокою. Они мне поверят.

– Время переговоров кончено. Впрочем, попытайтесь... Сами же разводите крамолу... Черт вас побери!..

Но эти последние слова были пущены Протасову в спину, он не слыхал их. Он что есть духу неуклюже побежал, суча локтями, навстречу толпе, голова которой уже стала выплывать из коридора штабелей, а хвост все еще шел по мосту.

– Ребята!! Товарищи! – задыхаясь, взывал на бегу Протасов. – Остановитесь! Остановитесь! Вы на гибель идете, на расстрел.

– Сто-о-о-й!! – во всю мочь заорал Фарков и, повернувшись лицом к толпе, замахал руками: – Стой, стой! – Но толпа, ничего не видя и не слыша в коридоре, все валила и валила, сминая передние ряды, – толпу подпирал вливавшийся в коридор оглохший, незрячий хвост.

– Стой, стой, сто-о-о-й!!

– Стой, ребята, стой!.. Барин Протасов с нами. Протасов вернулся! Протасов хочет говорить!

На горе, у церкви – группа любопытных. По откосу к солдатам и к толпе перебегают ребятишки и собаки. Оба священника с тростями в дрожащих руках тоже на горе.

Многие рабочие уже вскарабкались на штабели, кричали что есть силы:

– Стой! Стой! Не напирай!!!

Часть толпы, успевшая выкатиться сажен на тридцать из коридора, широко растеклась и стала. Впереди толпы – оттиснутый народом Протасов. Курильщики вынули кисеты, начали закуривать. Несколько десятков рабочих свернули на другую, окольную, ведущую к конторе дорогу, чтоб уйти от греха подальше. Впоследствии оказалось, что эта группа мирно настроенных рабочих и была причиной происшедшей сумятицы.

Невнятно проиграли у солдат сигнальные рожки. Этих предупреждающих звуков за шумом, за говором никто не слыхал в толпе.

– Ребята! Вы идете на смерть. Разве не видите?.. Там солдаты! – Пот катился с возбужденного лица Протасова, лицо дрожало, дрожал и голос.

– Товарищ Протасов! Барин! Андрей Андреич! – Кольцом окружили Протасова рабочие, жарко дышали, пускали из ноздрей и ртов табачный дым. – Мы мирно! Мы бастуем... Мы к прокурору... с открытой душой.

– Где выборные?.. Давайте прошение!.. – взывал Протасов.

– Эй, выборные!! К Протасову!..

И там, на взлобке:

– Братцы, нас обходят... – трусливо проблеял какой-то низколобый солдат, кося глазом на идущих окольной дорогой несколько десятков рабочих. И сразу по шеренге прокатился трепет.

– Глянь, глянь! И впрямь обходят... – заежились, зашептали солдаты. Им стало страшно, как на войне перед началом боя.

Ротмистр фон Пфеффер оторвал от бинокля остеклевшие, в холодном огне, глаза. Выпирая из коридора, толпа возле Фаркова и Протасова быстро увеличивалась.

– Господин ротмистр, – приложив руку к огромному, нависшему на нос козырьку, протряс брюхом Усачев. – Неприятель близок. Ни минуты больше!

Ротмистр бел как полотно; губы прыгают, пальцы рук в корчах. В малодушном шепоте солдат, в озлобленном пыхтенье Усачева, в заполошных ударах собственного сердца ему мерещится адский голос телефона: «Не верьте рабочим, они идут, чтобы убить начальников...» И широко открытые глаза его видят то, чего нет. Они видят мчащуюся на него остервенелую толпу. Еще миг – и он будет растерзан.

– Они бегут.

Ротмистр фон Пфеффер судорожно стиснул зубы, качнулся, зажмурился.

– Прошу, господин ротмистр, немедленно же передать командование мне... Нас сомнут!..

Ротмистр открыл глаза, приосанился: «Вот я ж им, мерзавцам...» – и свирепо взмахнул платком.

Толстяк Усачев, сразу подтянувшись, браво повернулся к солдатам, сиплым голосом скомандовал:

– Повзводно пачками...

Офицер Борзятников, выпуча закровянившиеся глаза, ошалело шагал сзади шеренги солдат, грозил револьвером:

– Целься верней! Кто будет мазать, пристрелю на месте...