Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.

Между тем, построившись в боевой порядок, к месту боя подходила русская пехота. Перед ней обрисовался уже громадный вал, прикрывавший юго-восточное предместье Карса, которое пленные называли Байрам-Паша. Там еще продолжались работы городскими жителями; а на валу стояли войска, реяли знамена и группами разъезжали турецкие военачальники.

Как только пехота перешла ручей, с крепостных башен загремели орудия; русская артиллерия стала им отвечать. Колонны остановились. Два донские казачьи полка (Сергеева и Леонова), поддержанные Нижегородским полком, развернулись на правом, а три (бригада Победнова и казачий полк Карпова) – на левом фланге боевого порядка. Сводный уланский полк остался в резерве.

Масса развернувшейся русской кавалерии озадачила турок, но не надолго. Большая часть конницы их потянулась вправо, то есть к нашему левому флангу, а меньшая стремительно понеслась прямо на бригаду Сергеева, стараясь охватить ее с тыла.

Паскевич приказал казакам подаваться назад, чтобы заставить турок как можно дальше отойти от Карса, а между тем барону Остен-Сакену велено было взять из резерва Сводный уланский полк и отрезать неприятелю всякий путь к отступлению. В то же время пионерный батальон выдвинулся вперед почти к подошве Карадага, чтобы не допустить атакованную конницу укрыться в предместье Байрам-Паша.

Уланы только что размундштучили лошадей, готовясь навесить им торбы, как прискакал ординарец с приказанием идти на рысях к боевой линии. Мундштучить снова было некогда – и полк поскакал на трензельках… Турки заметили опасность и повернули назад, но было уже поздно. Стройно, как на ученье, развернув свои эскадроны, несся Сводный уланский полк, шумя флюгерами наклоненных пик, и под огнем крепостных орудий ударил во фланг неприятелю; казаки Сергеева рубили его с тыла; линейцы, с подполковником Верзил иным, и грузины, с князем Бековичем-Черкасским, прискакавшие сюда с левого фланга, отрезали его от Карса. Вся неприятельская линия, сбитая со своего направления, кинулась вправо, прямо под огонь пионерного батальона, и, не имея другого выхода, она проскакала вдоль фронта, преследуемая конницей, поражаемая градом пуль и картечью. Сколько неприятель потерял в этом месте убитыми и ранеными – неизвестно; наша конница привела сорок пленных и между ними нескольких офицеров. Полагают, что барон Остен-Сакен слишком поспешил выдвинуть улан, если бы он выдержал и позволил туркам еще более скакать за казаками, то неприятель был бы отрезан от Карса уже не горстью линейцев, а целым уланским полком, и поражение его было бы еще значительнее. Преследование продолжалось почти до самых стен городского предместья. “Размундштученные лошади улан,– рассказывает Остен-Сакен,– не слушали трензелей, и полк рассыпался. Я приказал трубить сбор, но уланы не скоро справились со своими лошадьми, и блистательный удар мог бы обратиться во вред нам, если бы турки не потеряли голову”.

Действительно, вместо того, чтобы непосредственно помочь бегущим, турецкие резервы устремили все свои силы на левый фланг русской позиции. Там стоял генерал Завадовский с тремя донскими полками. Старый запорожский казак, всю свою жизнь проведший в боях, он сразу искусным маневром навел турецкую конницу на огонь казацкой артиллерии и, после картечного залпа, ударил в пики… Поражение турок на левом фланге вышло еще сильнее, нежели на правом.

Сражаясь на глазах целого корпуса, русская конница покрыла себя в этот день славою: в подвижности она не уступала турецкой, а в решимости к удару холодным оружием превосходила ее. Не участвовали в бою одни Нижегородские драгуны – гроза персидских наездников; Паскевич берег их для решительной минуты, и они до конца простояли в резерве. Сводный уланский полк, под командой полковника Анрепа, в первый раз бывший в деле, дрался с замечательной храбростью. Успех поднял дух полка, и во все время войны он сражался уже всегда с блестящим успехом.

Пехота вовсе не принимала участия в деле и, составив ружья в козлы, спокойно отдыхала, в ожидании приказа идти вперед. Сам Паскевич находился во время боя в первой линии и завтракал, как говорит Муравьев, под неприятельскими выстрелами. С турецких башен долго еще и после сражения гремели выстрелы, но русская артиллерия мало-помалу замолкла. Начальник артиллерии генерал Гилленшмит, проезжая по линии, приказывал батареям прекращать огонь. Паскевич вспылил и сделал ему резкий выговор, напомнив, что в присутствии главнокомандующего никто распоряжаться не может. Пальбу опять начали. Но Гилленшмит, “не выходя из границ уважения”, начал доказывать, что снарядов мало и что их нужно беречь для более важного случая. Паскевич наконец согласился, и артиллерийский огонь с русской стороны был прекращен.

“Удивительно,– говорит Муравьев, хорошо знавший Паскевича,– что случай сей не имел никакого влияния на службу Гилленшмита, и он успел удержаться в хороших отношениях с нашим начальником”.

Впрочем, отзывы Муравьева относительно Паскевича вообще слишком резки, если не сказать пристрастны. Описывая дело 19 июня, он склонен относиться отрицательно ко всем его распоряжениям. “С каким намерением,– говорит он,– было предпринято это общее движение, я не понимаю. Крепость мы разом взять не могли; на полевое сражение не могло быть надежды; для рекогносцировки не нужно было выводить весь корпус, дабы прикрыть движение обозов, достаточно было части войск, тогда как другая могла бы идти и занять новый лагерь. Поэтому,– продолжает он,– движение сие предпринято было без всякой цели, как и многие подобные движения Паскевича… По крайней мере из этой рекогносцировки мы больше ничего не узнали, как то, что в крепости находится достаточное число орудий, но мы никак не выбрали и не утвердили места, с которого нам надо было начать осаду, ибо на сие, как кажется, было обращено малое внимание”.

Но если и признать, что в словах Муравьева есть доля правды, то, во всяком случае, нельзя отвергать, что день этот имел огромное влияние на дух карсского гарнизона, который с тех пор так и не мог оправиться. Из города поражение турецкой конницы было видно, как на ладони, и, смотря на гибель своей кавалерии, замечая в то же время спокойную уверенность отдыхавшей русской пехоты, турки должны были испытывать угнетающее чувство.

Еще большее впечатление день 19 июня произвел на умы окрестных армян. Согнанные турками с родных пепелищ в начале войны, напуганные слухами о многочисленности турок, они ожидали неминуемой гибели русских войск, едва последние подойдут под стены турецкой твердыни. И вот, когда разнеслась молва о разгроме турецкой конницы под самыми стенами Карса, настроение жителей мгновенно переменилось. 20 числа уже явились к Паскевичу армянские старшины с просьбой о позволении вернуться им в покинутые деревни. Их обласкали и даже навстречу возвращавшимся армянам отправили часть русского войска, которая должна была прикрыть их движение. Тогда возвратилось до семисот пятидесяти армянских семейств, и пустынный край стал оживляться.

“По отношению к русской пехоте,– замечает историк этой войны Ушаков,– сражение 19 числа замечательно было также тем, что она впервые шла против турок, построенная в колонны. Румянцев, как известно, первый отбросил рогатки и начал строить войска в каре, чтобы доставить им большую подвижность. Паскевич, еще во время персидской войны, отбросил каре и первый решился заменить их колоннами. Теперь эту же тактику, испытанную им в боях с азиатами, он перенес и на турок[1].

Потери русской кавалерии в бою 19 июня были ничтожны: убито двенадцать и ранено до сорока человек, в последнем числе – три офицера.

В то время, когда совершались рассказанные события, пришло известие, что вагенбург уже подходит к селению Кичик-Кев, куда должен был прибыть на ночлег и весь действующий корпус. Главнокомандующий тотчас отрядил в ту сторону полковника Ренненкампфа с батальоном егерей сорокового полка, с казачьим полком Карпова и двумя горными орудиями. Ренненкампфу приказано было занять место для лагеря и укрепиться на высотах противоположного берега Карс-Чая. На марше Ренненкампф был также атакован кавалерией, но нескольких выстрелов из горного единорога было достаточно, чтобы очистить путь, и вагенбург под его прикрытием благополучно прибыл на место в первом часу пополудни. Пока устраивали лагерь, две роты сорокового полка перешли Карс-Чай и, утвердившись на заречной высоте, короновали ее небольшим редутом на четыре орудия. Вылазка из крепости, с целью воспрепятствовать этим работам, была отражена огнем двух горных единорогов и батареей, стрелявшей из лагеря.

В пять часов пополудни, когда лагерь уже был устроен, весь корпус, оставив на позиции только гренадерскую бригаду Муравьева, отошел к Кичик-Кеву. Муравьев простоял перед крепостью до самого вечера – и до самого вечера продолжалась редкая неприятельская пальба. Наконец отступил и Муравьев; неприятель его не преследовал.

На следующий день, в восемь часов утра, люди всех полков, стоявших в лагере, вызваны были на линию. Граф Паскевич верхом объезжал войска приветствовать храбрых своих сподвижников с первой победой, предтечей будущих славных подвигов, и особенно благодарил кавалерию за молодецкое дело. Он слышал общую радость, видел порывы к новым трудам, видел доверие к самому себе, а с этим доверием кавказского солдата не трудно было решиться на осаду и штурм неприступного Карса.

III. ТРЕХДНЕВНАЯ ОСАДА КАРСА

Деревня Кичик-Кев, около которой 19 июня 1828 года расположилась русская действующая армия, стояла на правом берегу Карс-Чая. Давно покинутая жителями, деревня представляла собою груду жалких развалин, лепившихся по небольшим высотам, омываемым в этом месте рекою.

Карс-чай поворачивает отсюда к северо-востоку и, пройдя таким образом две-три версты, образует прихотливый изгиб и затем снова зигзагами устремляется к северу. По обеим сторонам изгиба и лежала крепость Карс с ее предместьями. Теперешние укрепления Карса с его передовыми далеко выдвинутыми фортами занимают сравнительно огромную площадь, в самом центре которой помещаются старая крепость и ее форштадты, а окраины обнимают собою все те места, которыми могли свободно воспользоваться войска Паскевича. Но и в 1828 году, при тогдашнем артиллерийском и ружейном огне, крепость эта представляла твердыню первоклассную.

Отроги Саганлугского хребта, прихотливо перевиваясь между собою, плотно подступают по левому берегу реки с севера и северо-запада к самому Карсу, образуя ряд кряжей и плато с заметными на них вершинами. Это так называемые Чахмахские и Шорахские высоты. С южной и восточной стороны Карс более открыт, так как высоты здесь несколько отодвигаются. Сильный по своей природе, Карс еще был усилен рядом искусственных фортов и укреплений, то примыкавших к городу, то отступавших от него.

Собственно крепость представляла неправильный четырехугольник, обнесенный высокими двойными стенами, которые фланкировались множеством выдающихся башен, приспособленных к обстреливанию дальним огнем всей лежащей впереди них местности. Самые стены, доходившие от двух до четырех саженей высоты, были сложены из огромных каменных плит и увенчаны зубцами, между которыми располагались орудия.

Внутри крепости, в северо-западном углу ее, на высокой скале Карын-Кала, возвышалась неприступная цитадель, унизанная в три яруса пушками. Она состояла из трех совершенно отдельных частей, спускавшихся тремя уступами к городу, имела все строения каменные, покрытые накатником и землей, и, по силе своей обороны, являлась пунктом поистине неприступным. Подступы к цитадели были возможны только с востока и юга, то есть со стороны самого города; с севера же и запада скалистый обрыв реки устраняет всякую мысль о возможности подъема. Карс-Чай протекает здесь, вдоль всей северной стороны крепости, среди скал, на глубине сорока и более саженей, и эта расселина обрамлена почти отвесными берегами. Для добывания воды из этой пропасти цитадель имела к Карс-Чаю крытый ход под каменными сводами, с крутой лестницей в триста ступеней, настолько узкой, что два встретившиеся на ней человека с трудом могли разойтись. Вверху этот ход запирался железной подъемной дверью, ключи от которой в военное время хранились у коменданта.

С трех сторон к крепостным стенам примыкали три большие форштадта. К югу, к стороне русского лагеря, простиралось обширное главное предместье, Орта-Кени, защищенное, помимо каменной стены, двумя бастионами, из которых один, Юсуф-паша, сильно укрепленный, расположен был на юго-восточном выдающемся углу форштадта.

К востоку тянулось другое предместье, Байрам-паша, доходившее уже до самой горы Карадага, на вершине которой стоял сильный редут на четырнадцать орудий, обстреливавших подступы к крепости. Редут носил имя также Карадагского и состоял из двух деревянных срубов, наполненных внутри землей и каменьями. Не лишнее сказать, что название горы Карадаг приписывают имени какого-то святого, бывшего знаменосцем у магометан, его гробница сохранилась поныне на самой вершине ее, там, где в позднейшее время у турок стояла батарея Зиарет, что, собственно, и значит “место поклонения”.

Той грозной линии укреплений, которая впоследствии, начинаясь у Зиарета, оканчивалась с одной стороны знаменитой Араб-Табией, упиравшейся в крутой обрыв правого берега Карс-Чая, а с другой соединяла Карадаг с самой крепостью, тогда еще не было. От Карадагского редута тянулась на запад, по направлению к обрыву, лишь небольшая стена, сложенная также из деревянных срубов и имевшая не более двухсот шестидесяти пяти саженей протяжения.

Между предместьями Орта-Кени и Байрам-Паша простирался пустырь, прямым углом вдававшийся в город и обнаруживавший юго-восточный угол самой крепости. Но все это пространство, занятое по бокам кладбищами, представляло собою болото, находящееся под перекрестным огнем, делавшим подступ с этой стороны почти немыслимым. Тем не менее, довершая треугольник, по гипотенузе его, тянулся земляной вал, связывавший между собою оба эти предместья.

Наконец, на западе, на левом берегу Карс-Чая, лежало предместье армянское. Эти заречные жилища, неширокой полосой разбросанные по утесистым возвышениям, защищались отдельными каменными стенками с бойницами. Древний замок Темир-Паша, лежавший впереди форштадта, против его середины, составлял главнейшую опору заречных укреплений, командуя не только всеми предместьями, но даже и южной стеной крепости. Перед армянским форштадтом, на полугоре, простиралось большое турецкое кладбище.

Далее к югу, как бы продолжая укрепления армянского предместья, между этим последним и кладбищем расположился турецкий укрепленный лагерь, поставленный, однако, уже после занятия русским корпусом позиции у Кичик-Кева. А к северу, на утесистых высотах, там, где впоследствии возник грозный форт Лек, и начиналась так называемая английская линия устроены были каменные шанцы. Все эти укрепления, в их общей связи, представляли для нападающих неимоверные трудности.

Стратегическое значение Карса понимали уже самые древние его обитатели, и, чтобы удержать его за собой, здесь отчаянно боролись разнообразные народности. Самое первоначальное название города – Карас-Калак, Город дверей – указывает на значение, какое он имел в эпоху чужеземных нашествий на Грузию и Армению. Некогда, во времена династии Багратидов, Карс был столицей армянского царства; потом, переходя то к персам, то к византийцам, то к туркам-сельджукам, он окончательно остался во власти последних, и нынешняя крепость построена была султаном Амуратом III, с именем которого связаны в Азии все памятники военного могущества турок. Грозные твердыни Карса устояли под ударами великого завоевателя Надир-шаха, который, разбив под стенами его стотысячную турецкую армию, бесполезно истощал усилия для покорения крепости. Еще доселе на высотах перед городом видны следы укреплений, прикрывавших некогда грозный стан персиян, которые, после неудачной четырехмесячной осады, вынуждены были, наконец, отступить.

Таковы были твердыни, перед которыми стояло теперь русское войско. Имея перед собою с одной стороны крепость, Паскевич должен был ожидать с другой нападения армии Киос Магомет-паши. Лазутчики один за другим являлись к нему с вестями, что двадцатитысячная турецкая армия вышла из Арзерума и с часу на час может появиться из-за Саганлугских гор. Необходимо было поставить действующий корпус так, чтобы сделать его способным ответить на нападение с двух фронтов.

Положение при Кичик-Кеве представляло для этого большие выгоды. Несколько южнее деревни, но совсем близко, пролегала дорога из Арзерума, тянувшаяся широкой лентой из-за реки; главный пункт переправы – прочный каменный мост, замечательный своей глубокой древностью, видевший, по преданиям знаменитое отступление Ксенофонта с десятью тысячами греков,– лежал в каких-нибудь ста пятидесяти саженях от русского лагеря. Отсюда превосходно обстреливалась и другая дорога, проложенная как раз по ту сторону речки, по которой также можно было проникнуть в Карс.

Вот в этом-то месте и расположился весь русский лагерь в одно большое каре, задний фас которого, образуемый полками гренадерской бригады, примыкал к самой реке и был обращен тылом к крепости, а лицом к Арзеруму. В середине стояла корпусная квартира и располагалась кавалерия. Осадные орудия, транспорты, парки и маркитанты со своими духанами поставлены были несколько поодаль. Небольшой редут, переброшенный на ту сторону речки и наскоро сложенный из дикого камня, прикрывал левый фланг русской позиции; тыл ее был обеспечен рекою, на правом фланге также возводился редут, а фронт был прикрыт четырьмя люнетами. Возвышенный, оканчивавшийся скалистым обрывом берег Карс-Чая открывал далекую перспективу к стороне Саганлугских гор и давал возможность издали видеть приближение турецкой силы, а в то же время он мог служить и прекрасной оборонительной позициею в случае, если бы боевой фронт пришлось обратить в ту сторону. В таком расположении можно было не только встретить, но и отразить с успехом нападение Киос-паши, не снимая осады.

Муравьев справедливо замечает в своих записках, что помощь со стороны сераскира могла бы подойти иными, окольными дорогами; но и он не отвергает того подавляющего нравственного влияния, которое должно было иметь на дух гарнизона это смелое движение русского корпуса, ставшего на главных сообщениях крепости с целью лишить Карс свободного прилива свежих подкреплений из Арзерума.

Положение русского лагеря было весьма удобно и по отношению к самому Карсу. Насколько было известно, по собранным сведениям, осаду крепости можно было вести только с одной юго-западной стороны ее, так как к югу от крепости, по всему протяжению правого берега Карс-Чая, стлалась открытая, низменная равнина, находившаяся под тройным перекрестным огнем турецкой артиллерии, а значительные болота между предместьями Орта-Кепи и Байрам-Паша, неприступный Карадаг и, наконец, высокие утесы реки, огибающей цитадель, представляли неодолимые препятствия для осадных работ с востока и севера. По ту же сторону Карс-Чая, против западного фаса крепости, одни выше других тянулись горные высоты, командовавшие не только окрестностями, но и самим городом; осадные батареи, поставленные на этих высотах, могли свободно анфилировать все укрепления Карса, а волнистая местность позволяла осаждающим приблизиться к ним на самое короткое расстояние. Неприятель сознавал слабую сторону своей обороны и потому-то, как только русский корпус занял позицию у Кичик-Кева, он, на левом берегу Карс-Чая, впереди Армянского предместья, поставил свой укрепленный лагерь.

Весь вечер, 19 июня, с крепости продолжалась пальба. На темных стенах ее то и дело вспыхивали огни, сопровождаемые громом пушечных выстрелов. Турецкие орудия, благодаря чрезмерной длине своей, били далеко, и ядра их, как свидетельствует Муравьев, долетали даже до русского лагеря. Но на них мало обращали внимания: все хорошо понимали, что после поражения, понесенного турецкой конницей, неприятель не отважится на ночную вылазку. Ночь, действительно, прошла спокойно.

20 июня, едва забрезжил свет, весь сорок второй егерский полк выступил к селению Мешко, лежащему по дороге в Гумры, откуда ожидали прибытия последних транспортов, следовавших под прикрытием Крымского полка и Черноморских казаков. В Мешко егеря ночевали, а на следующий день, 21 числа, уже в составе целой бригады благополучно провели обозы мимо самой крепости. Впрочем, туркам уже было не до мелких нападений на русские транспорты, начиналась осада крепости.

20 июня, с самого утра в лагере кипела необычная деятельность: осадную артиллерию ставили на лафеты; рабочие команды, посланные в парки, принимали лопаты, мотыги и кирки; войска готовились к походу. Предполагалось сделать усиленную рекогносцировку крепости с юго-западной стороны ее и окончательно выбрать места, с которых следовало начать осадные работы. А чтобы скрыть настоящее намерение и отвлечь внимание турок, Паскевич решил сделать демонстрацию против северного фаса крепости. В два часа пополудни войска выступили под личным предводительством главнокомандующего. Нужно было ждать сильной вылазки со стороны турок, и потому Паскевич, зная, какое впечатление должна произвести на них первая встреча с русской пехотой, взял с собою лучшие боевые силы. Пошла гренадерская бригада с Ширванским пехотным полком, линейные казаки и Донской полк Карпова, столько раз уже отличавшийся в боях с персиянами. Невдалеке от лагеря отряд переправился на левый берег Карс-Чая по арбяному мосту и едва стал подниматься на высоты, где еще виднелись развалины старинных укреплений, оставшихся после Надир-шаха, как турки открыли по нем орудийный огонь из цитадели. Отряд остановился. Часть неприятельских конных стрелков, издали следившая за движением русских, тотчас была усилена турецкой пехотой, вышедшей из укрепленного лагеря; она засела на береговых утесах Карс-Чая и, наскоро устроив каменные шанцы, выслала вперед пешую цепь. Скоро на помощь к ней из города выступили еще один или два батальона, которые с распушенными знаменами прошли через Армянское предместье к тем же утесам. В передовой цепи завязалась слабая перестрелка. Паскевич, лежа на бурке, спокойно разговаривал с некоторыми генералами. Начальник штаба барон Остен-Сакен несколько раз подъезжал к нему, прося позволения подвинуть войска вперед, чтобы заставить неприятеля выйти из шанцев и разбить его в поле. Но Паскевич не соглашался; по-видимому, он вовсе не хотел завязывать серьезного дела и намеревался ограничиться на этот раз одной демонстрацией. Между тем приближался вечер; уже темнело; Сакен снова и настоятельно просил сделать по крайней мере обозрение крепости. Паскевич дал наконец разрешение, но с тем, чтобы не подвигать вперед пехоты. Сакен взял с собою несколько казаков и в сопровождении Муравьева, Вальховского и Ренненкампфа выехал к турецким позициям. Турки встретили его выстрелами, и между конными патрулями их стали показываться пешие стрелки – турецкая цепь наступала. Сакен вернулся назад и доложил, что подъехать к крепости невозможно, не сбив наперед неприятельских застрельщиков. Тогда Паскевич решился выдвинуть вперед роту Эриванского полка, которой велено было оттеснить неприятеля. На пути лежал большой овраг, и едва эриванская цепь, под командой молодого прапорщика князя Эристова, спустилась вниз, как в то же мгновение была атакована турками. Штыковой удар неприятеля был так энергичен, что стрелки в беспорядке отступили, и турки почти по пятам их добежали до самой роты. Но испытанные в боях эриванцы не сдавались. Рота, под командой храброго своего командира штабс-капитана Музайко, дала залп – и неприятель был отброшен. Цепь заняла свое прежнее место. Очевидно было, что рота не могла прогнать неприятеля, а туркам необходимо было дать хороший урок, чтобы отучить их от подобных попыток, и потому Паскевич приказал овладеть утесом, на котором, в наскоро сложенных шанцах, уже собралось до двух тысяч турок. Посланы были еще две роты эриванцев, сотни линейных казаков и два казачьи орудия, под общей командой генерал-майора Муравьева.

Ознакомившись с местностью, Муравьев повел роту штабс-капитана Музайко в обход неприятельских шанцев, а обе прибывшие роты, под командой полполковника Кошутина, приготовились по сигналу штурмовать укрепление с фронта. Ночь уже наступала, и с каждой минутой темнело все более. Едва началось обходное движение, как Муравьеву дали знать (известие впоследствии оказалось ложным) что на фланге его со стороны Арзерума показались передовые войска Киос Магомет-паши. Но Муравьев рассчитал, что укрепление может быть взято прежде, чем эти новые войска подоспеют к бою, и только ускорил марш. Часов в девять вечера эриванцы обошли завалы, рота развернулась, и барабан ударил атаку. Сигнал услышали в отряде Кошутина, и войска с двух сторон двинулись на приступ. Сотня линейцев, спешившись, шла в передовой цепи; два орудия картечным огнем помогали штурмующим. Ночная темнота скрывала движение русских войск, и турки едва успели дать два-три неверные залпа, как Музайко со своей ротой взошел на скалистый утес и сбросил их в ложбину. Шанцы, состоявшие из невысокой стенки, сложенной на самом краю обрыва, были взяты с потерей трех человек ранеными. Неприятель укрылся в башне Темир-Паша, защищавшей вход в Армянское предместье, и оттуда открыл огонь; но эриванцы залегли за стенкой, и выстрелы не наносили им вреда. Муравьев, между тем, передав командование отрядом полковнику Фридериксу, отправился с докладом к Паскевичу, который все еще стоял на горе возле старых укреплений Надир-шаха.