Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.

В то же время генералу Панкратьеву предписано оставить в крепостях Баязетского пашалыка только Козловский и Нашебургский полки с восьмью орудиями, а остальные войска – Кабардинский полк, шесть рот севастопольцев, два казачьи полка и двенадцать орудий – передвинуть на Арпачай к селению Агузум. Расположение отряда именно в этой позиции имело ту стратегическую выгоду, что одновременно прикрывало и турецкую границу со стороны Карса, и Армянскую область со стороны персиян, если бы последние отважились на вероломное вторжение.

Независимо от этого значительно усилены были и средства местной народной обороны. Эчмиадзин укреплен, и для защиты его формировался полубатальон эриаанских сарбазов, но, к удивлению, армяне Эриванской области, так много обещавшие в словах, в течение нескольких месяцев не могли составить даже небольшого гарнизона для защиты столь чтимой ими священной обители, тогда как армяне турецкие, и в Карее и в Баязете, охотно шли в ополчение и формировали в помощь русским войскам и конные, и пешие дружины. Многие отказывались даже от жалованья и служили на собственном иждивении. В Баязете один из почетных армян, некто Мелик Мартирос, сам предложил сформировать целый батальон армян в пятьсот человек, без всякой платы и содержания, лишь бы правительство отпустило триста ружей, вдобавок к тем двумстам, которые у него уже имелись. Ружья были отпущены, и, когда батальон сформирован был в течение нескольких дней,– Паскевич приказал назначить Мартироса его командиром.

Слухи о деятельных мерах, принимаемых русскими к отпору, с такой быстротой достигали наследного принца, что когда Кудашев в половине апреля прибыл в Тавриз, там уже знали о сосредоточении русских войск к персидским границам, и очень может быть, что это обстоятельство значительно подвигло персиян на уступки. Кудашев писал Паскевичу, что персияне деятельно готовятся к войне, но что настроение наследного принца, по получении им письма главнокомандующего, стало более определенным и, видимо, уже склоняется к миру. Он даже заявил торжественно, что, по совету Паскевича, решается тотчас же, не ожидая дозволения шаха, отправить своего сына Хосров-Мирзу в Петербург, чтобы испросить у трона русского монарха забвения неистовым поступкам тегеранской черни. С его стороны это был шаг чрезвычайно важный и крайне рискованный в том случае, если бы тегеранский двор под влиянием враждебной для России партии отказался признать это посольство законным. Но для Аббас-Мирзы другого выхода не было. Желая доказать Паскевичу свое миролюбие, он разослал приказания ко всем пограничным персидским начальникам удерживать подвластные им кочевья от набегов на русские земли, а русским позволил закупать пшеницу в Салмазе и Хое. Макинский хан, уже готовый к открытию военных действий и занимавший своей конницей Дарадизское ущелье, теперь, с той же конницей, должен был доставить в Баязет к русским войскам несколько сот четвертей хлеба, а Джалалинским курдам, обитавшим на земле Макинского ханства, дозволено было вступать в формировавшийся тогда в Баязете курганский полк.

Чтобы поддержать такое настроение персидского правительства, Паскевич торопил теперь выездом в Тавриз генерал-майора князя Долгорукова, назначенного по высочайшей воле находиться при особе наследного персидского принца, с правами и обязанностями министра, хотя и без этого официального титула. Пребывание в Тавризе такого лица было совершенно необходимо, так как в руках Аббаса-Мирзы сосредоточивались главные нити персидской политики, а между тем его бесхарактерность была хорошо известна Паскевичу. Аббас-Мирза, одаренный от природы чрезвычайно живым темпераментом, пылкий и нервный, всегда находился под впечатлением минуты, и это всецело отражалось на делах государственных. Ничего не было легче, как заставить принца следовать чужим указаниям. В собственных начинаниях его всегда было много хорошего, но это хорошее являлось у него какой-то вспышкой, минутным впечатлением, за которым наступало быстрое охлаждение, и принц уже не имел ни воли, ни терпения продолжать начатое. Князь Долгоруков был именно из таких людей, которые могли иметь влияние на Аббас-Мирзу и направлять его действия к обоюдной пользе России и Персии.

Политические обстоятельства были так сложны, так запутаны, что на долю Долгорукова досталась тяжелая миссия. Охраняя с твердостью достоинство русского имени, он должен был избегать излишней настойчивости там, где дело касалось предметов второстепенной важности, обходить все, что могло задеть народное самолюбие, касаться его веры или коренных обычаев, раздражать духовенство, которое в тех странах сильнее самого правительства. Замечательно, что министерство графа Нессельроде, продолжавшее, вопреки указаниям Паскевича, верить в искреннее доброжелательство Англии, рекомендовало Долгорукову стараться прежде всего приобрести расположение и дружбу английского министра Макдональда. И это писалось тогда, когда Макдональд – образец благородства, как выражался о нем Нессельроде – заявлял открыто, что если Хосров-Мирза поедет в Петербург, то он покинет Тавриз, где ему нечего делать, и отправится в Кирман-шах собирать партию для Хассан-Али-Мирзы против наследного принца. К счастью, Паскевич смотрел на английскую дружбу иными глазами. Отправляя Долгорукова, он посоветовал ему прежде всего не доверяться англичанам, поддерживать хорошие отношения с их миссией, но зорко следить за действиями Макдональда, что было тем удобнее сделать, как выражается Паскевич, что “вы его намерение знаете, а ваши от него сокрыты”. Предусмотрительность Паскевича и твердость Долгорукова, успевшие парализовать интригу, веденную Англией, доставили России торжество дипломатической победы – и вопрос об удовлетворении ее оскорбленной чести был решен в Тавризе бесповоротно.

Подходил конец апреля. Вскоре в Тифлисе должно было появиться торжественное персидское посольство, сопровождавшее принца Хосров-Мирзу. Но только тогда, когда это посольство, проехав Тифлис, находилось бы уже на пути к Петербургу, можно было сказать, что острый персидский вопрос, принесший с собою столько тревог и обещаний, чрезвычайно усложнив дела закавказского края, приходит к благополучному исходу. Только тогда и Паскевич мог обратить все свое внимание и все русские силы Закавказья на турок.

XIX. НОВАЯ ГРОЗА ПОД АХАЛЦИХЕ

Посольство Хосров-Мирзы только что находилось на пути к Тифлису, и персидские дела, следовательно, не могли еще считаться окончательно улаженными, как главнокомандующий получил известие о новых сборах турок против Ахалцихе.

Над Ахалцихе в то время тяготело страшное бедствие: там появилась чума, занесенная, как говорили, во время осады, и все меры бороться с нею оказывались бессильными. Стесненное положение гарнизона, вынужденного держаться в крепостных стенах, мешало подвергнуть войска исполнению всех карантинных правил,– и чума, свирепствовавшая почти беспрепятственно, уносила в могилу храбрых ширванцев и еще более несчастных (разоренных) жителей города.

А слухи о неприятеле не прекращались.

Уже через пятнадцать дней по снятии осады лазутчики дали знать князю Бебутову, что в Аджарии почти повсеместно происходят большие волнения, и Ахмет-бек, встревоженный мятежным настроением народа, уже готового изъявить покорность России, вынужден был занять войсками приграничные санджаки Коблиен и Шаушет. По сведениям, силы неприятеля, собранные на этих пунктах, простирались до двадцати тысяч человек, и Ахмет-бек намеревался вторгнуться в наши пределы, чтобы громом побед восстановить утраченное влияние. Слухи, шедшие через армян, очевидно были преувеличены,– но тем не менее жители Ахалцихского пашалыка, застигнутые среди своих сельских работ признаками вновь приближающихся военных бурь, казались чрезвычайно встревоженными.

Гроза собиралась также над Карсом и частью над Баязетом. Еще горы были покрыты большими снегами, а передовые партии курдов показались около Саганлуга. Стало известно, что султан отправил к сераскиру два миллиона пиастров с тем, чтобы купить спокойствие курдов, уже колебавшихся, на чью сторону перенести свое оружие. Турецкое золото, а еще более сомнение, чтобы русские вышли победителями из-под ударов двух мусульманских держав, и, наконец, надежда легкой добычи, при ослаблении войск в Баязетском пашалыке, склонили куртинских старшин искать сближения с Турцией. Курды первые и начали военные действия. Как только 1 апреля отряд генерала Панкратьева вышел из Баязета на Арпачай, сильная партия курдов на другой же день напала на Хамурские деревни. По первой тревоге из Топрахкалинского замка был выслан есаул Карасев с шестьюдесятью донцами, но пока казаки проскакали сорок верст, деревни уже были разграблены, и донцы настигли курдов только на дороге к Патносу. Партия, уходившая с добычей, отступала под прикрытием ста человек отборных наездников, которые, подпустив к себе донцов шагов на пятьдесят, встретили их залпом. Карасев бросился в пики,– и прежде чем дым ружейного залпа рассеялся, казаки врезались в толпу, не успевшую даже схватиться за сабли. Сорок курдов легли на месте, двадцать пять были взяты в плен, и в том числе их старшины Ахмет-ага, человек известный в крае богатством и родственными связями. Со стороны казаков были ранены только двое. Партия, вынужденная бросить добычу, ушла налегке,– и случай этот сразу убедил курдов, что надежда их на легкую поживу напрасна.

Как только выяснилось, что со стороны Баязета и Карса грозили лишь мелкие разбойничьи набеги, Паскевич сосредоточил все свое внимание на положении ахалцихского гарнизона, сообщение с которым, вследствие весенней распутицы, становилось день ото дня затруднительнее. Генералу Бурцеву приказано было с Херсонским полком и восьмью орудиями снова подвинуться к Ахалцихе и стать впереди Ацхура. Бурцев выступил из Гори в начале апреля, но, достигнув Боржомского ущелья, должен был остановиться у нижней переправы, так как разлившаяся Кура в две-три недели уничтожила и последние признаки дороги, по которой он еще недавно прошел на помощь к Ахалцихе. Долго пытались войска переправиться через Куру на пароме, и каждый раз река бешеным напором воды разрывала канат и уносила паром, причем несколько человек утонуло. . После неимоверных усилий, в конце концов, удалось-таки переправить пехоту, горный единорог, да две кегорновые мортиры; весь же обоз и полевая артиллерия остались на том берегу, под прикрытием роты. По тропам, пробитым почти на отвесных скалах, Бурцев добрался кое-как до Гогиасцихе.

Теперь на этом месте стоит роскошный Боржом, с его необъятными парками и целебными минеральными водами. Масса больных с ранней весны стекается сюда искать исцелений от своих недугов. Жизнь бьет ключом в окрестностях Боржома, она видна повсюду – и в дачном городке, в лесу, по дорогам, и даже на Куре, покрытой плотами. Не то было, когда утомленный, промокший и голодный отряд Бурцева, в ожидании артиллерии и обозов, остановился здесь на бивуаке. Многоводная река преграждала путь, обильные ручьи целебной и горячей воды, никому не нужные, свободно струились с камня на камень и, падая каскадами, спешили к лону Куры. Девственный лес, колеблемый ветром, пел однообразную, унылую песню. На обоих берегах Куры, на голых скалах, мрачно выступая из тени давнишних веков, высились одряхлевшие развалины некогда грозных замков Гогиасцихе и соперника его Петерсцихе. Эти два угрюмые свидетеля былой кипучей и страстной жизни устами народных преданий рисуют картины таких кровавых событий, такого мрачного коварства, корыстолюбия и, наряду с беззаветной храбростью, такого безрассудного самодурства, что для человечества было бы лучше, если бы их вовсе не существовало.

Седой сазандарь и теперь еще поет о том, как в этих каменных гнездах жили два брата, вражда которых не знала пределов. В их взаимной борьбе, в их диком разгуле сказались такие черты феодальных нравов, которые вполне были достойны рыцарей больших дорог. Как два коршуна, стерегли они добычу, и не было прохода к мирному путнику ни купцу-армянину, ни оплошавшему каравану. Покровительство одного вызывало беспощадную месть другого, и оба брата со своими азнаурами не раз встречались в кровавых схватках из-за добычи, наводя своей жестокостью и злобой ужас на всех окрестных тавадов. Гибель и смерть черной тучей стояли над обоими замками. С омерзением смотрели соседи на столь ненормальное явление братской вражды и всеми силами старались примирить их. Наконец братья съехались, обнялись и дали клятву во взаимной дружбе. Дорогие азарпеши и турьи рога, наполненные кахетинским вином, пошли на радостях ходить вкруговую, но вино не могло залить таившейся ненависти и только разогревало страсти. И вот, во время шумного пира, одно неосторожно брошенное слово вызвало новую бурю: неугомонные братья схватились за кинжалы – и оба пали мертвыми их азнауры не отстали от своих владельцев – и шестьдесят человеческих трупов легли на том самом месте, где за минуту перед тем произнесены были клятвы вечной любви. С тех пор замки опустели, а беспощадное время превратило их в безобразную груду развалин.

У этого-то исторического Гогиасцихе отряду пришлось опять остановиться, опять строить паром и переходить Куру, расплачиваясь человеческими жизнями.

Турки, прекрасно зная, что делается весной в Боржомском ущелье, не хотели верить, что русские войска могли в эту пору года прийти на помощь к Ахалцихе, и потому были чрезвычайно удивлены, когда 17 апреля Бурцев явился верстах в сорока за Ацхуром. Целью движения его на этот раз была простая рекогносцировка. Но Бебутов, желая воспользоваться присутствием войск в Абас-Туманском санджаке, поручил ему наказать некоторые деревни, наиболее волновавшиеся во время осады Ахалцихе. Бурцев грозою прошел почти вплоть по подошвы Аджарских гор, и население, загнанное им в горные ущелья, еще заваленные снегом, лишившиеся скота и имущества, вынуждено было просить о пощаде. Бурцев вызвал к себе старшин, привел их к присяге и отошел к Ацхуру.

Весть, что русские войска уже подходят из Грузии, ускорило наступление турецких войск, и двадцать пятого апреля сильный авангард их под личным начальством Ахмет-бека, спустившись с гор, стал в деревне Квели, верстах в семидесяти от Ахалцихе. Лазутчики сообщили, однако, что авангард пришел налегке, без артиллерии, которую не мог перетащить через горы и потому рассчитывает на первое время ограничиться только разорением христианских деревень в Ардаганском санджаке. Князь Бебутов, со своей стороны, поспешил воспользоваться неосторожным движением Ахмет-бека, чтобы разбить его прежде, чем подойдут остальные турецкие войска, и поручил экспедицию Бурцеву.

30 апреля Херсонский полк с пятью орудиями выступил из-под Ацхура и, соединившись на пути еще с двумя ширванскими ротами и казачьим полком Леонова, ночевал верстах в двадцати шести от Ахалцихе. Здесь получены были известия, что неприятель уже вышел из Квели по дороге на Ардаган, и Бурцев, быстро сообразив возможность отрезать его от гор, форсированным маршем двинулся к деревне Цурцкаби. Удайся это движение – и неприятель, отброшенный внутрь пашалыка, мог очутиться в безвыходном положении. К счастью для турок, это опасное движение было открыто вовремя, и Ахмет-бек вернулся назад с такой поспешностью, что когда Бурцев подошел к деревне, она уже была занята пятитысячным турецким отрядом.

Цурцкаби, большая омусульманившаяся вконец деревня, не сохранила от старины ни малейших признаков, которые свидетельствовали бы о том, что и она некогда принадлежала к обшей семье грузин. Даже православная церковь, где в старые годы все население Посховского бассейна собиралось слушать пастырское слово, стоит не в развалинах, как большая часть церквей этой злополучной местности, а обращена в мечеть, и с ее плоской кровли мулла призывает правоверных к намазу. От прежнего величественного храма остались только голые стены, да несколько камней, сохранивших неясные следы грузинских начертаний.

Подходя к Цурцкаби, войска увидели ряд высот, которые, заслоняя деревню, громоздились амфитеатром одна выше другой и были усеяны турецкими стрелками. Рассчитывая на крепость позиции, Ахмет-бек намеревался отстаивать одну высоту за другой, и затем, когда русский отряд уже будет ослаблен значительными потерями, дать решительный бой под самой деревней, где были укрыты его резервы.

Теперь положение самого Бурцева, очутившегося лицом к лицу с двойными силами противника, укрывшегося в крепких позициях, стало опасным. Обойти высоты было нельзя, а штурм их с фронта грозил большими потерями. Но Бурцев все-таки предпочел лучше идти вперед, чем отступать на протяжении пятидесяти верст, в виду неприятеля отважного, умеющего пользоваться малейшим успехом. И вот, в два часа пополудни русские войска двинулись на приступ. Первая позиция турок скоро была взята батальоном херсонцев, но последующие оборонялись так упорно и требовали такого напряжения сил, что когда ширванские роты овладели наконец последней высшей точкой высот, весь отряд вынужден был остановиться всего в полутораста шагах от Цурцкаби. Потеря была уже значительная, а перед войсками стояла деревня, окруженная толстой деревянной стеной, оборона которой еще усиливалась несколькими ярусами огня из всех домов селения. Вот в эту-то роковую минуту неприятель вдруг выдвинул свои резервы и всеми силами перешел в наступление. Ширванские роты были атакованы пехотой; турецкая конница насела на полубатальон херсонцев, далеко выдвинувшийся вперед за нашу боевую линию. Жестокий бой, не раз переходивший в рукопашную свалку, длился до самого вечера, но все нападения неприятеля были отбиты, и Ахмет-бек отошел в деревню.

Наступила темная апрельская ночь. Положение обоих противников, измученных боем, понесших большие потери, было настолько критическое, что трудно было даже сказать, что произойдет поутру: русские ли попытаются овладеть деревней, турки ли еще раз атакуют русскую позицию, или, наконец, одна из сторон, слабейшая духом, воспользуется ночью, чтобы заблаговременно уйти из-под ударов противника? Случилось именно последнее. Турки за час до рассвета покинули деревню и отступили. Бурцев преследовал неприятеля и предавал огню все встречавшиеся ему на пути непокорные деревни.

Между тем в Ахалцихе получены были новые известия, что другой турецкий отряд, спустившийся с гор прямой дорогой, заходит Бурцеву в тыл. Князь Бебутов немедленно отправил к нему еще батальон Ширванского полка с полковником Юдиным, и в крепости остались всего три роты гарнизона. Ахалцихе пришлось пережить несколько тревожных дней, пока наконец не были получены известия, что Ахмет-бек бежал из Цурцкаби, и что турецкий отряд, стремившийся к нему на помощь, при приближении Юдина поспешно удалился в Аджару.

Не заходя в зачумленный Ахалцихе, Бурцев возвратился в Боржомское ущелье и в двенадцати верстах от Ацхура, там, где грозно сдвинувшиеся скалы образуют так называемый Страшный Окоп, столько лет стоявший дозором на русской границе, поставил сильное укрепление, под прикрытием которого коммуникация с Грузией была вполне обеспечена.

Две экспедиции Бурцева в Аббастуманский санджак и к Цурцкаби, были важны в том отношении, что после них край, где турецкие войска прежде находили обильное продовольствие и хорошие квартиры, теперь был совершенно опустошен, и Ахалцихе, еще раз вырученный из опасного положения, находил для себя в этом обстоятельстве новую защиту.

Но приближалось время, когда на тех же самых полях готовились совершиться более грозные и важные события. Открывалась кампания 1829 года.

XX. БИТВА ПРИ ДИГУРЕ И ЧАБОРИО

Был уже май 1829 года; природа оживала, а вместе с тем наступала и возможность открытия военных действий. Горные проходы быстро освобождались ото льдов и снегов, реки спадали, и пути с каждым днем становились удобнее. Приближалось время военных гроз.

У турок шла необычайная деятельность. Войска их со всех сторон тянулись на сборный пункт, в крепость Гассан-кале, где должна была сосредоточиться сорокатысячная армия с пятьюдесятью орудиями. Туда же прибыл и сам Гагки-паша, уже фактически вступивший в роль турецкого главнокомандующего. Множество арб и длинные верблюжьи транспорты с боевыми запасами и продовольствием тянулись из Арзерума по горным дорогам на Нариман и Ольту, а за ними двигался особый пятнадцатитысячный корпус сераскирского Кягьи (начальника штаба), который имел поручение принять под свое начальство все войска, бывшие в Аджаре, и действовать с ними против Ахалцихе. Среди завоеванных нами пашалыков ходили по рукам турецкие прокламации, приглашавшие жителей спокойно оставаться на своих местах, но предупреждавшие, что всякий, кто не выкажет усердия к турецкому правительству, будет наказан смертью. Сообщение между Карсом и Ардаганом сделалось весьма затруднительным, так как турецкая конница, прошедшая из Ольты в Гельский санджак, стала в верховьях Куры и наводнила окрестность своими партиями. Несколько армян, пытавшихся пробраться этим путем, были убиты или захвачены в плен. Жители, охваченные страхом, не знали, что делать и чьей стороны держаться. Магометане приостановились с посевом хлеба; некоторые совсем ушли в неприятельскую землю; другие только еще намеревались последовать за ними, но предварительно желали разграбить армян, защита которых ложилась новым бременем на войска карсского гарнизона.

Турция между тем не сумела воспользоваться усердием своих единоверцев. Тех, которые бежали к ним, они записывали в войска, а скот и арбы забирали под военные транспорты. В народе возник ропот, и жители многих деревень, ограбленные своими же соотечественниками, бежали обратно к русским. Но тем не менее фанатизм мусульман, подогреваемый турецкими эмиссарами и муллами, был так велик, что доверять этому населению все-таки не приходилось.

Обширные средства, дававшие сераскиру возможность открыть кампанию разом на нескольких пунктах, требовали и со стороны Паскевича такого распределения сил, чтобы неприятель повсюду мог встретить должный отпор. Между тем, отношения к Персии еще не установились прочно, и осторожность предписывала держать войска и на ее границе. Положение Паскевича, таким образом, представляло немалые затруднения. Весь план кампании приходилось переделывать. Теперь нельзя было и думать о наступлении против турок с двух сторон, от Карса и Баязета, как это предполагалось в минувшем году. Баязетский пашалык, как пограничный с Персией, сам уже требовал помощи, ибо, с удалением оттуда отряда Панкратьева, в нем осталось только четыре батальона.

Инициатива наступления очевидно переходила к туркам, и объектами их действий, естественно, должны были явиться Каре и Ахалцихе. Стратегическая обстановка указывала нам необходимость обеспечить оба названные пункта и, сверх того, иметь сильный подвижной резерв, который в случае надобности мог бы дать помощь тому или другому из передовых отрядов. С этой целью колонна Бурцева прикрыла Ахалцихе; отряд Панкратьева, усиленный еще войсками из Грузии, придвинут был к Карсу[14]; Муравьев с гренадерской бригадой, Нижегородским драгунским полком, тремя казачьими полками[15] и двадцатью восьмью орудиями образовал резерв и стал в Ахалкалаках.

Затем в Тифлисе остался только Крымский пехотный полк, находившийся в кадровом составе, да батарейная рота двадцатой артиллерийской бригады. Это было все, чем могла располагать Грузии для собственной защиты, а потому пришлось по необходимости опять обратиться к сбору грузинской милиции. “Перед вами, грузины,– писал в своем воззвании военный губернатор генерал Стрекалов,– открыто новое поле для действий. С появлением вашим в рядах бесстрашного русского воинства, вы становитесь участниками великих событий и дел нашего времени, удивляющих современников, заслуживающих благодарность потомства”. Но и без этой прокламации грузины Горийского, Душетского, Телавского и Сигнахского Уездов охотно выставили две тысячи ратников, которые, разбившись на дружины, заняли Боржомское ущелье и протянули кордонную цепь по Картли, а частью и по Алазани. Только Тифлис с его уездом оказался вне патриотического движения, охватившего Грузию. Стрекалов доносил Паскевичу, что во всем Тифлисском уезде не оказалось не только поселян, желавших добровольно служить в ополчении, но даже не нашлось помещиков, готовых стать против неприятеля. Паскевич обошелся без них.

Войска уже стояли на сборных пунктах, а главнокомандующий еще оставался в Тифлисе, поджидая прибытия персидского посольства. И только тогда, когда Хосров-Мирза был уже на дороге к Петербургу, Паскевич поспешил к войскам и 19 мая прибыл в Ахалкалаки.

Весна в этом году стояла суровая; в половине мая снег еще покрывал вершины гор и ущелья, через которые пролегали дороги; в долинах шли постоянные дожди с градом и дул холодный ветер; кое-где показывалась только молодая травка, не дававшая еще подножного корма. А турецкая армия, готовая к бою, перешла уже в наступление. Первым замечен был корпус Кягьи-бека, который, пройдя долиной Геля, был близок уже к Ардагану. Это заставило Паскевича двинуться навстречу со всей колонной Муравьева, но Кягьи-бек уклонился от боя – он отступил и скрылся в аджарские горы. Следовать за ним Паскевич не решился, так как по рассказам лазутчиков, дорога представляла такие трущобы, что туркам самим пришлось разбирать орудия и перетаскивать их на руках. С отступлением Кягьи опасность для Ардагана нисколько не уменьшилась. Главнокомандующий отлично понимал, что стоит русским войскам отойти от крепости, как турки снова начнут угрожать ей, а потому, чтобы поставить гарнизон в положение вполне самостоятельное, он потребовал из Карса еще батальон сорокового егерского полка с четырьмя орудиями. Батальон пришел форсированным маршем. Но вслед за ним прискакал курьер от Панкратьева с известием, что главная турецкая армия начинает наступление. Действительно, передовой отряд, под начальством Осман-паши, перешел уже Саганлуг и стал у Ах-Булаха; в то же время Кягьи-бек, испытавший неудачу под Ардаганом, начал угрожать Ахалцихе, а Ванский паша стягивал свои войска к Баязету.