Возвышение Бонапарта

В театрах, в больших кафе тон задают роялисты. В Тюльерийском саду всегда толпа гуляющих, которые не знают, куда деваться от скуки и для развлечения переливают из пустого в порожнее; сплетники перебегают от одной группы к другой и, сами ничего не зная, предсказывают в ближайшем будущем контрреволюцию или террор; за отсутствием точных данных, воображение разыгрывается вовсю. Порой на перекрестке столкнешься с индивидуумом, который открыто пророчествует восстановление королевской власти; его арестуют и отправят в ссылку; вообще самоубийства, преступления, аресты видишь в большом количестве; вокруг дворца Эгалитэ и других публичных мест поминутно рыщут полиция и жандармы, подстерегая ослушников закона, а в двух шагах оттуда, едва стемнеет, улицей завладевают грабители и мошенники. Однако местами эти улицы, плохо освещенные и небезопасные для прохожих, оживляют звуки музыки, веселые ритурнели, призывающие к танцам; ярко освещенные портики, иллюминированные разноцветными стаканчиками. Время от времени раздаются тяжелые шаги патрулей, они перекликаются между собой; в воздухе звучит: слушай, бе-ре-гись! отряды линейных солдат национальной гвардии встречаются, останавливают безобидных прохожих, заставляют их предъявлять свои охранительные грамоты, но не трогают воров и уличных женщин, оставляют без надзора притоны веселья и разгула; Париж ночью – это нечто среднее между городом на осадном положении и залой публичного бала.[461]

Париж продолжал вести ту же жизнь, которой он жил с термидора, полную шумных общедоступных развлечений. Театр оставался потребностью для парижан; чтобы уйти от действительности, они искали прибежища в фикции. Обанкротившаяся опера закрылась, но уже готовилась комбинация, благодаря которой она должна была с блеском возродиться из пепла. Другие театры привлекали больше зрителей, чем могли вместить, кишели плохо одетой и шумливой публикой. К услугам парижан было множество развлечений; новые пьесы, с успехом шедшие водевили, Франкони с его цирком, модные гулянья, выставки картин, открытие салона живописи в Лувре, обыкновенно приходящееся на фрюктидор;[462] иногда даже парадные обеды в министерствах, церемониальные визиты, прием послов у Барраса в его замке Гробуа. Не прекращались и революционные праздники, хотя каждый раз возникало опасение, как бы праздник не послужил поводом к беспорядкам. 18 фрюктидора не решились даже устроить примерной маленькой войны, войска маневрировали на Марсовом поле с заряженными ружьями и пушками.[463] Собирались праздновать 1-ое вандемьера, день республиканского нового года, но официальная часть этих торжеств “теперь уже никого не привлекает на Марсово поле, кроме лиц, участвующих в программе”.[464]

В летних развлечениях парижане также не терпели недостатка: никогда они еще не были так многочисленны, разнообразны и блестящи, как при директории. Тиволи иллюминировал свои боскеты, придумывал все новые и новые развлечения; “пиротехнические пантомимы”, спуски аэростатов, прогулки на воздушном шаре, полеты “воздушного флота”; Марбеф и Бирон усердно конкурировали с ним. Марбеф на миг привлек внимание всего Парижа шарлатанством одного изобретателя, который уверял, что он может летать по воздуху при помощи особых приборов. Публика шла смотреть на эти зрелища по привычке и от нечего делать, но увлечения не выказывала. “Все здесь имеет печальный вид; зрелища и собрания, как прежде, многочисленны, и публики, как прежде, много, но веселье и беспечность, отличавшиеся прежде парижан, исчезли без следа”, – пишет госпожа Рейнар, которую муж по приезде из-за границы, несмотря на свое звание министра, повел для развлечения в Тиволи и к Фраскати.[465] Вечером в Елисейских Полях, блистающих тысячью огней, под гром оркестров гуляет толпа народа; женщины, разодетые, расфранченные, полунагие, под легкой дымкой светлой кисеи, усевшись тесными рядами вдоль большой аллеи, наблюдают за движением экипажей. Женщины из буржуазии ходят в Тиволи с обнаженными руками и шеей, не думая о вечерней сырости, простужаются и умирают через несколько дней.[466] При этой распущенности мод и нравов и душевной неуравновешенности все усилия развлечься и забыться оказывались недостаточными, – веселье не заглушало чувства омерзения в обществе, которому все надоело и опротивело, до него самого включительно. К тому же ежеминутно шел дождь, портя все приготовления к празднику, смывая краски декораций, (прибавляя еще больше уныния в общее настроение, и без того не веселое. В это дождливое лето 1799 года, перемежающееся градами и жестокими ливнями, когда стихали уличные волнения и якобинская агитация, весь город погружался в какое-то мрачное оцепенение.

II

Париж отвык от вестей о победах. Однако 1-го вандемьера, в годовщину республики, он был обрадован блестящим военным подвигом: в Голландии Брюн, атакованный англо-русскими войсками близ Бергена, дал им яростный отпор и заставил отступить с большим уроном. Успех этот однако не был решителен: армия герцогства Йоркского, хоть и сильно пострадавшая, держалась стойко, прикрытая своими окопами и плотинами, и даже победоносному Брюну предстояло через несколько дней отступить, очистив Алькмаер, и увести свои войска на другую позицию поближе к Амстердаму.

Все чувствовали, что решительный бой должен разыграться в Швейцарии. Что же делал Массена, с полученными им подкреплениями, с многочисленной армией? Почему он не решил оттеснить Корсакова и Гоца, прежде чем Суворов обойдет его через Готард и прижмет с тылу? Напрасно Бернадот подбодрял и подстрекал его. Директора, в конце концов, решили уволить его в отставку, не оглашая этого сразу. Как вдруг 7-го вандемьера с театра войны прибыл гонец с известием о вторичном взятии Цюриха и выигранном сражении, – на этот раз настоящем большом сражении, крупной победе, одной из самых славных и плодотворных в истории наших войн. Французские войска, переправившись через Лиммат, отбросили русских и заперли их в городе, так что тем с большим трудом удалось спасти свою пехоту, кавалерия же, артиллерия и обоз были потеряны.

12000 врагов были убиты и взяты в плен; кроме того, были захвачены все знамена, 150 орудий, весь боевой материал; для армии Корсакова это был настоящий погром. В тот же день был убит Гоц, и войска его в беспорядке отступили, теснимые Сультом (Soult).

Впечатление было довольно сильное. Давно уже Париж не испытывал такого благотворного волнения. Когда в совете пятисот официально объявили это известие, залы и трибуны огласились радостными кликами, а музыка заиграла “знаменитый мотив Карманьолы”.[467] Искренним друзьям революции будущее казалось теперь несколько менее мрачным, к ним отчасти вернулась надежда: так, значит, это правда, республика еще может быть спасена своими военными доблестями, неустрашимостью своих солдат и талантами своих полководцев.

Победа Массены как бы разрушила злые чары и порвала цепь неудач; в следующие дни приходили все приятные известия, одно за другим; со всех сторон горизонт прояснялся. В Швейцарии Суворов вышел из Сен-Готарда, но тут встретил наши войска, которым теперь уже нечего было бояться со стороны Цюриха. С трудом оттеснив Лекурба, он столкнулся с Молитором; то были битвы великанов. Суворов должен был соединиться с Елачичем в Швице, но на пути туда стоит Массена; точно так же закрыт путь в Глариц, а на Люцернском озере нет австрийских судов, чтобы переправить на другой берег его войска. Обманутый в своих ожиданиях, со всех сторон задерживаемый и гонимый, он блуждает теперь в хаосе гор, в трудном бою с грозной природой. Париж издали с замиранием сердца следит за всеми подробностями этой агонии. По телеграфу передаются неполные, неточные сведения, вызывающие, однако, тревожные надежды; нередко сообщение прерывается под влиянием атмосферических измерений. В газетах напечатан обрывок депеши, приписываемый Массене: “он защищается, как дог, но я держу его крепко”. Сегодня сообщают о гибели Суворова, завтра опровергают это известие. Факт тот, что Суворов ведет отчаянную борьбу и, в конце концов, пробивается; он находит убежище в Куаре, но приводит туда лишь 6000 человек из 24000, лишь остатки армии, и Гельвеция все же является могилой его славы.

Победа под Бергеном оказывается немаловажной по своим нравственным результатам; стремительность республиканцев в этой стычке смутила русских; особенно пострадали они от наших атак и жалуются, что англичане плохо помогали им. В союзной армии, по-видимому, начался раздор; движение ее замедляется, заметны нерешительность, колебание. А вот и наглядные доказательства, трофеи победы; пять неприятельских знамен, присланных Брюном с одним бригадным Командиром; их торжественно проносят по улицам в Люксембург. На Рейне имперские войска выказывают меньше предприимчивости, не так часто атакуют наши посты; армия эрцгерцога Карла иммобилизирована вдоль правого берега. Неприятель везде отступает или останавливается; армия еще раз спасла революцию, спасла ей жизнь, спасла честь; освобождение границ является тем большим облегчением для Парижа, что после него требования крайних партий утратили значительную долю своей силы; нанося с размаху удары русским, австрийцам и англичанам, Массена и Брюн рикошетом разбивали якобинцев.

А победы продолжались. 13-го в совет пятисот вводят гонца от директории. “Победа!”—кричат при виде его, как будто теперь и речи не может быть о чем-либо ином. Принесенная им весть, действительно, способна удивить и увлечь народное воображение.

Секретарь вскрывает пакет и громко читает: “Исполнительная директория препровождает вам копию депеши, только что полученной, от генерала Бонапарта…” Гром рукоплесканий прерывает чтеца, он продолжает; собрание не ошиблось: это на самом деле Бонапарт снова выступает на сцену, напоминая о себе, как всегда своеобразным бюллетенем. Вернувшись в Египет, со своими войсками, он опрокинул восемнадцатитысячную турецкую армию, высадившуюся на Абукирском полуострове, куда она была доставлена на английских судах, и произвел страшное избиение. Злополучное имя Абукир, роковое для французского флота, благодаря ему, теперь звучит победой; в письме, написанном уже два месяца тому назад и привезенном судном “Озирис”, проскользнувшим мимо неприятельских флотов, он, в свою очередь, сулит богатую жатву отвоеванных знамен. “Да здравствует республика!” – кричат депутаты, вскакивая с мест и размахивая своими тогами; музыка играет “Caira”; на трибунах рукоплещут, и все дивятся нежданной улыбке фортуны. Суворов прижат к стене где-то в Альпийских ущельях, и Бонапарт словно воскрес из мертвых.[468]

18-го – новый театральный эффект; около двух часов в Париже раздаются пушечные выстрелы, в нескольких местах одновременно, и эти залпы повергают в трепет волнения парижан.[469] Что еще случилось? Это возвещают новые три победы зараз.

Вслед за первой депешей Бонапарт шлет вторую, извещая, что форт Абукир снова взят французами, и на Египетском берегу не осталось ни одного вооруженного турка. С другой стороны, официально подтверждается отступление Суворова в область Гризон. И, наконец, Брюн, снова атакованный англо-русскими войсками, разбил их наголову под Гастрикумом, захватив одиннадцать орудий и тысячу пятьсот пленных.

Победа на севере, на юге, на востоке; всюду и везде только победы.

Советы в энтузиазме особым декретом благодарят гельветическую, восточную и батавскую армии за их заслуги перед отечеством. Ораторы совета пятисот не находят достаточно патетических слов для прославления наших храбрецов. “Какая счастливая перемена! – восклицают газеты, – какой блестящий конец кампании!”[470] Они полны отчетов, обстоятельных реляций, подробностей битв, примеров героизма, напоминающих золотые времена освободительных войн: после битвы под Бергеном командир русского экспедиционного корпуса, генерал Гессе, взятый в плен одним из наших гренадеров, предлагал этому последнему крупную сумму за свое освобождение. “Я сражаюсь не ради денег, ответил француз, но ради славы”, и ни за что не хотел, чтобы его произвели в офицеры. “Сняв с себя саблю, я снова возьмусь за плуг”.[471] В Швейцарии число трофеев победы все растет и растет; размеры австро-русской катастрофы оказываются крупнее, чем думали вначале; теперь, говорят, уже тридцать тысяч солдат выведены из строя; через Базель проводили целые колонны русских пленных, “и они вовсе не смотрят людоедами”.[472] Проводили и пленных гренадеров, в шапках “с изогнутыми металлическими бляхами спереди”, и красавцев белых гусар, и казаков с длинными бородами до пояса. В Гастрикуме наша атака решила победу; армия Йоркского, увязшая в болотах и зыбучих песках, обессиленная лихорадками, капитулирует с условием, чтоб ей позволили сесть на суда и вернуться домой. На Рейне генерал Нэй рядом жарких стычек освободил майнские апроши.[473] И с каждым из этих бюллетеней Париж понемногу просыпался от своей спячки, стряхивал с себя равнодушие. Париж волнуется, ликует, возрождается для высоких чувств. И, наконец, – словно судьба рассчитано приберегала самый лучший эффект, – ряд чудесных вестей завершается самой необычайной, самой неожиданной вестью, не менее тяжким ударом для коалиции, чем потеря еще трех сражений:[474] Бонапарт во Франции.

17 вандемьера – 9 октября, он высадился в Сан-Рафаэле, близ Фрежюса; не дождавшись призыва директории, он уже сорок семь дней тому назад покинул Египет на фрегате “Мюирон”, в Аяччио столкнулся с английским флотом, крейсировавшим вдоль берегов Прованса, и чудесным образом ускользнул от него. С ним были двое ученых и пять генералов: Монж, Бертолле, Бертье, Ланн, Мюрат, Мармон, Андреосси, отряд мамелюков и проводники. Прибрежные жители, чтобы скорее увидеть его, кинулись ему навстречу и как бы взяли, на абордаж его судно, дав ему таким образом предлог избавиться от карантина. И вот он на пути в Париж, он идет, приближается, подымая повсюду бурю восторгов и рукоплесканий. Об этом уже говорят в Париже вечером 21-го вандемьера; весть о близости Бонапарта циркулирует, как слух, в общественных местах, вызывает сенсацию в театрах; иные верят ей, другие нет, но все в несказанном волнении.

Странная сцена разыгралась в это время в Люксембурге. Сийэс у себя в кабинете ждал Моро, только утром прибывшего из Италии. Захватив Моро тотчас по приезде, пока он не успел еще осмотреться, Сийэс рассчитывал победить его колебания и уговорить его стать во главе переворота. В это время ему принесли извещение о высадке в Фрежюсе победителя Египта; он ждал Моро – дождался Бонапарта.

Он послал за Бодэном Арденнским, членом совета старейшин, одним из его интимных друзей и поверенных. Ярый патриот и убежденный республиканец, Бодэн верил в необходимость героических средств для спасения республики и преобразования государства; он был посвящен в планы Сийэса и ревностно содействовал их осуществлению. В кабинет директора он вошел одновременно с Моро. Сийэс сообщил обоим великую новость. Лицо Бодэна выразило растерянность, удивление, безумную радость; он был, видимо, глубоко потрясен; в его глазах это был нежданно возвратившийся преобразователь республики, человек, с которым дело спасения отечества не может не увенчаться успехом. Он слышал, как Моро сказал Сийэсу: “Вот тот, кто вам нужен; он вам устроит переворот гораздо лучше меня!”.[475] Бодэн вышел, опьянев, почти одурев от радости, и помчался к своим поделиться счастливой вестью. На другой день утром, поднявшись с постели,[476] он вдруг свалился на пол и умер; разнесся слух, что он умер от радости. Мгновенно весть о чудесном возвращении из слуха стала фактом и разнеслась по всемy городу, теперь уже все верили, и энтузиазм был колоссальный.

Теперь, когда границы вне опасности, директория уже недовольна, что Бонапарт опередил ее приказ, и извещает совет о его приезде в post-scriptum'e отношения, где говорится главным образом о Гастрикуме и о наших успехах в Голландии. Вслед за курьерами, привезшими это извещение во Дворец Бурбонов, в залу Совета врывается толпа граждан и военных.[477] Отношение, довольно длинное, выслушано молча. Наконец, докладчик переходит к путаному заключению: “Директория имеет удовольствие сообщить вам, граждане представители, что получены также известия о египетской армии. Генерал Бертье, высадившийся 17-го сего месяца во Фрежюсе вместе с главнокомандующим Генералом Бонапартом (его прерывают крики: “Да Здравствует республика!” все собрание, как один человек, встает), и генералы Ланн, Мармон, Мюрат и Андреосси, граждане Монж и Бертолле, сообщают, что они оставили французскую армию в состоянии вполне удовлетворительном”. И тут публика приходит в неистовый восторг, которому вторят приветственными кликами депутаты.

Собрание не в состоянии больше обсуждать текущие дела: оно задыхается от волнения. Несколько ораторов и, главным образом, Брио, никогда не упускающий случая поговорить, начинают патриотические дифирамбы; но когда депутат Труазеф, в свою очередь, пытается угостить публику речью, его уже не слушают; голос его теряется в общем шуме; Гарро требует, чтобы отложили заседание; требование его исполняется при криках “Да здравствует республика!” и под звуки “любимых песен свободы”.[478]

Весь Париж на ногах и в движении. Генерал Тьебо, рассказывая впечатления этого дня, говорит, что в садах Пале-Рояля толпилось множество народа; поминутно образовывались группы вокруг какого-нибудь знающего человека, которого слушали, затаив дыхание; а затем слушавшие кидались врассыпную распространять новость дальше. Кто-то крикнул ему на бегу: “Генерал Бонапарт высадился в Фрежюсе!”[479] И всюду, куда ни шел Тьебо, он видел те же приливы и отливы толпы, читал на лицах встречных ту же новость. По улицам расхаживали оркестры гарнизонных полков, в знак общей радости угощая публику трескучим музыкальным кавардаком. Их провожала все выраставшая толпа народу, маршировавшая вслед за солдатами, стараясь идти в ногу, по-военному; впереди выступали маленькие республиканские барабанщики, совсем еще дети. На бульваре опять другое зрелище: Между двух шпалер солдат идет колонна русских пленных. Париж видит их впервые. Их ведут в Рюэльские казармы кружным путем, по бульвару и через Елисейские поля.[480] Народ добродушно толпится возле них, угощает их лакомствами, с удовольствием разглядывает эти живые трофеи; сегодня все как будто соединилось для того, чтобы бодрить и веселить, наполняя душу радостным восторгом. Вечером во всех театрах о возвращении Бонапарта возвещают со сцены; в ответ раздаются крики, “браво!”, аплодисменты, бешеный топот; “даже в харчевнях пьют за его возвращение; в честь его поют песни на улицах”.[481] Все волнуются, радуются; никто не может ни говорить, ни ни о чем другом; у многих влажные глаза; рука невольно тянется навстречу другой руке; это наплыв чувств, напоминающий первые дни революции, общий сердечный порыв, расцвет душ. Утром в тот день Беранже, тогда еще очень юный, ничего не зная о происходящем, зашел в читальню; там сидело человек тридцать; разнеслась новость, и все читавшие невольно вскочили с места с криком радости.[482]

Эта радость, это волнение передаются во все концы Франции. Опьяненному Югу, встрепенувшемуся Парижу вторят главные города провинции импровизированными празднествами в честь и вчерашних побед, и великого события, сулящего новые победы. За исключением Запада, поглощенного своими распрями, вся Франция на миг как бы слилась в одно целое; одно имя, одна надежда снова объединила нацию.

В чем же истинный смысл этого необычайного движения? Наплыв ли цезаризма, пробившийся наружу, неотразимый и грозящий все увлечь за собою? Приглядевшись ближе, окунувшись в атмосферу эпохи, разобравшись в ее страстях и нуждах, начинаешь думать, что этот национальный порыв метил и дальше, и выше. Грозившая опасность рассеялась, но ведь война продолжалась. Враг был лишь отодвинут, но не покорен. Возвратившийся был великим полководцем; уже много веков мир не видал такого завоевателя. Конечно, в наших армиях не было недостатка в предприимчивых и умелых вождях. Массена недавно только одержал блестящую победу. Сульт выиграл сражение, Брюн целых два, но Бонапарт выиграл их двадцать, сто! А главное, он имел успех там, где никто до него не пытал даже счастья; он одержал столько побед, что мог окончить войну, навязав нашему главному врагу на континенте мирный договор, продиктованный почти в виду Вены, мир, являвшийся как бы прелюдией к общему замирению. Леобен и Кампо-Формио возвеличили его не меньше, чем Аркола и Риволи. Если он вернулся теперь, то лишь для того, чтобы закончить свое дело, недостойно испорченное другими, чтобы исправить ошибки и упрочить успехи; он один, кажется, способен довести до конца свою победоносную миссию и завершить ее естественным финалом: миром.

А народ прекрасно понимал, что главный источник гнетущих его зол – затянувшаяся война. Она вызвала закон о заложниках и прогрессивный налог; она послужила поводом якобинцам снова поднять свое ненавистное знамя; она поощряет к заговорам и восстаниям роялистов; она, проклятая, умножает наборы, отбирает у крестьянина лошадь и сына, бросает в леса и горы тысячи беглых рекрутов, присоединяющихся к разбойничьим бандам, чтобы сообща мучить Францию. Вот уже девять лет революция осложняется внешним кризисом, увеличивающим ее бедствия и отягчающим злодеяния. По мнению народа, покончить с революцией можно, только прекратив войну;[483] Бонапарт кажется ему человеком, пригодным для выполнения такой задачи; французы ждут от него, и в ближайшем будущем, именно того благодеяния, которого он не в силах им дать; он воитель по натуре, – его приветствуют, по выражению одной газеты, как “предтечу мира”.[484]

Без сомнения, партии всполошились, видя, что теперь над ними есть старшой и судья; для них Бонапарт – это нежданно появившийся властелин; благодаря появлению на сцене этого нового фактора, полного неожиданностей, приходится переделывать заново все комбинации; политики в тревоге; их муравейник разметан одним ударом. Но для народной массы внутренний вопрос остается на втором плане, ибо решение его зависит от того, как разрешится внешний, а этому Бонапарт Италийский, Бонапарт Египетский несомненно даст великое и славное разрешение. Журдан справедливо пишет: “Проницательные люди предвидели, что он не замедлит завладеть властью”, но тут же добавляет: “Народ видел в нем лишь неизменно победоносного генерала, предназначенного восстановить честь оружия республики”[485] и затем дать ей возможность насладиться победоносным отдыхом. Вот почему народ больше радуется его возвращению в вандемьере, чем будет радоваться в брюмере захвату им власти. Нация вверяет ему не столько управление, сколько начальство, готова примириться даже с тем, что гражданская власть станет только атрибутом военной. Нужен прежде всего меч, обращенный против иноземца, покровитель и защитник, непогрешимый и несокрушимый, под охраной которого можно будет наконец отбросить страх и ожить; вот каков смысл грандиозной народной овации, устроенной Бонапарту.

Если крестьяне Нижних Альп толпами бегут по ночам. провожать его с факелами, оберегая его от разбойников; если города, через которые лежит его путь, устраивают в честь его иллюминации; если весь Лион радостно поднимается ему навстречу; если народ танцует на улицах, кружась в вихре пляски, и кричит “виват” под окнами гостиницы, где он остановился;[486] если в честь его оказывается необходимым наскоро сочинить и поставить у Целестинцев пьесу, где актеры невнятно бормочут или читают по книжке свои роли, которых они не успели выучить; если народный поток подхватывает его карету и как будто несет ее; если достаточно слуха о его приближении, чтобы на протяжении десяти миль все города, деревни, отдельные усадьбы, почтовые станции расцветились флагами, а городские обыватели и поселяне нарядились в национальные кокарды и выстроились на пути трехцветными шпалерами;[487] если все население юга и юго-востока растерянно теснится и жмется к нему – это оттого, что в нем видят спасение и защиту от иноземца, который стоит невдалеке, за горами, и вот-вот, перейдя через Альпы, хлынет потоком из ущелий и горных проходов, неся с собой проскрипции и репрессалии. В Фрежюсе, когда жители брали на абордаж корабль Бонапарта и лезли на борт, на все санитарные запреты и угрозы возможностью заразы они отвечали: “Для нас лучше чума, чем австрийцы!”.[488] Народу, без сомнения, известно, что для того, чтоб окончательно прогнать врага и добиться мира, нужно будет напрячь все силы, но он готов на всякое усилие, раз им будет предводительствовать Бонапарт. К нации как будто сразу вернулись бодрость и энергия; в Невере батальон новобранцев отказывается отправиться по назначению, так как он зачислен в кавалерию, а лошадей нет; тогда новобранцам говорят, что Бонапарт во Франции, и они начинают просить, чтобы их отправили сейчас же, как есть, без лошадей. В Фонтенбло офицеры словно ожили; прежней вялости, уныния нет и следа; все поглощены одной мыслью – поднять дух и выправку солдат, привести свою часть в блестящий вид, чтобы показать ему. “Наши офицеры прямо помешались на этом, потому что батальонный командир был лично с ним знаком”.[489] Таково было возбуждающее влияние этого человека; таковы были скрытые пружины, управлявшие народом. Желание, готовность налицо; от него ждут, чтобы он собрал всех готовых к бою и во главе их ринулся в Италию, Германию или куда угодно, чтоб нанести решительный удар, а затем пусть делает, что хочет, с Францией. На юге один клубный оратор обратился к нему с такими словами: “Идите, генерал, разбейте и прогоните врага, а затем мы вас сделаем королем!”[490]