Тайна Запада. Атлантида – Европа

Тех, римских, солдатских, во дворе Каиафы, плевков на челе Господа чище ли эти, увы, не только иудейские, – на челе Марии?

Как же было смиреннейшей тени у ног Ее, Мирре, не принять позора, принятого Ею самой, лучезарною, Солнцем солнц?

VIII

Мир наполнился благоуханием, когда родился Адонис, мирровый цвет. Сын – в мать; вот почему «люди ее никогда не забудут».

«Дух Св., Pneuma, подобен благоуханию тончайшему и вездесущему», – учат сэтиане-гностики (Hyppol., Philosoph., V, 19. – W. Bousset, Hauptproblème der Gnosis, 1907, p. 120). Мир – цветок, благоухающий Богом Духом.

В дереве бог – Адонис, и Мирра – тоже. Вспомним Древо Жизни Еноха, на «Закате всех солнц»: «Благовоние его сладостней всех благовоний… Не прикоснется же к нему никакая плоть до великого дня; тогда оно будет дано смиренным и праведным… И благовоние его напитает кости их… И не будет уже ни болезни, ни плача, ни воздыхания».

IX

В Греции сначала, а потом в эллинизме, миф об Адонисе выветрился окончательно; в мифе мистерия умирает жалкою смертью. Мосх, Бион, Феокрит, и особенно Овидий уже ничего не помнят, ничего не знают, ни во что не верят; «делают из этого забаву», легкостью, плоскостью эстетической заменяют глубину и тяжесть религиозную; Бога Адоная Всевышнего превращают в жеманного пастушка, фарфоровую куколку идиллии; неизреченную тайну богозачатия, от которой херувимы закрывают лица свои в ужасе, – в соблазнительную сказку или случай из уголовной хроники.

…Мягче сна пурпурное ложе Киприды…Нежных богининых уст поцелуй не уколетбезусый.(Theokr., Idyl., XV)Трижды любимый Адонис, и в мраке Аида любимый…Уст холодеющих все еще сладко лобзанье Киприде…»…О, помедли, помедли со мною, мой бедный Адонис!Вздох твой последний с дыханьем моим да сольется…Жадными-жадными выпью устами я вздох твой последний……Нет, умираешь; мне же, несчастной, бессмертной,Смерти с тобой разделить невозможно…»(Bion, Idyl., I)

Все это, может быть, и красиво, но безбожно, и потому бессмысленно.

Плач свой оставь, Киферея, умерь свое горе и слезы:Ведь и в грядущем году снова плакать придется, —

глупо утешает Бион.

Так же как в поздних Адониях, вся метафизика таинства здесь опрокинута: «исчезновению» бога, aphanismos, предшествует его «нахождение», heuresis, как будто сначала воскрес, а потом опять умер; плач после радости, после временной жизни вечная смерть (Vellay, 148–151); смрад тлена сквозь благовонную масть погребения. Все эти поэты упадка – над мифом, как нечистые мухи – над перезрелым и уже загнившим плодом.

Х

В росписи помпейского домика, Casa d’Adone, бог, похожий на римского кинеда, «альфонса», по-нашему, умирает в объятьях богини – Субуррской сводни, и льющуюся кровь из раны его вытирают полотенцами Эроты, напоминающие тех гнусных «рыбок» в лазурных банях Капреи, которыми разжигал свою похоть дряхлый Тиберий (H. Brugsch. Die Adonisklage und das Linoslied, 1852, p. 8). Серного дождя и пепла стоила Помпея-Содом.

Может быть, наглядевшись на такие картинки и начитавшись таких идиллий, императрица Юлия Домна и шепнула сыну своему, Каракалле, на ложе кровосмешения: «Si libet, licet, если хочешь, можешь!»

XI

Благочестивые люди все еще упорно ищут смысла в мифе – жизни в трупе; но лучше б не искали: мнимый смысл хуже бессмыслицы.

«Жатву созревших плодов означает убиение Адониса» – по Аммиану Марцеллину (Ammian Marcell., Hist., XXII, 9), а по бл. Иерониму, Адонис умирающий – в хлебном семени, а воскресающий – в колосе (Hieronym., ad Ezech, 8. – Movers, Die Phönizier, 1841, p. 208–209).

Вся религия Адониса – только «земледельческий культ плодородья», – это нелепое кощунство останется незыблемым от V века до XX. Ну, конечно, Адонис – хлебный злак, умирающий и воскресающий, но совсем не в том смысле, как думают «натуралисты», от бл. Иеронима до Фразера (J. G. Frazer, Adonis, Attis, Osiris, 1906), а в том, как учит ап. Павел: «Что ты съешь, не оживет, если не умрет… Так, и при воскресении мертвых… Говорю вам тайну» (I Кор., 15, 36–42). «Тайна» эта и сделалась «тщетною», увы, не только в древних Адониях.

XII

Если вся религия страдающего Бога – перворелигия всего человечества – «земледельческий культ плодородья», и ничего больше, то зачем глиняные чаши и черепки с хлебными злаками выставляются нарочно на самом припеке, у стен домов, и обильно поливаются водою, так чтобы зелень как можно скорее взошла и увяла? зачем среди них сажают латук, «яство умерших», скопческий злак, «отнимающий силу чародея»? зачем кладет Афродита мертвое тело Адониса на «латуковое ложе»? зачем кидаются проросшие семена Адонисовых садиков не в плодородную землю, а в бесплодное море и в бездонные колодцы, устья преисподней? (Langrange, 244. – Movers, 200. – Brugsch, 4. – С. P. Tiele, La religion des Phéniciens, 1881, p. 184.) И что, наконец, значит миф, сохраненный Дамасцием, о боге Эшмуне, ханаанском Адонисе, оскопившемся крито-эгейскою двуострою секирою, labrys, чтобы избегнуть любовных преследований богини Астронойи – Астарты Звездной – той же Афродиты Небесной, Урании? (Dussaud, Notes de Mythologie Syrienne, 1903, p. 155. – Tiele, 200. – Damascius ap. Phot. Biblioth., 242. – Fr. Lenormant, Cabiri, 773.) Здесь мнимый «бог плодородья» превращается в настоящего бога скопцов, Аттиса. Можно ли представить себе что-нибудь, менее похожее на «культ плодородья»?

XIII

Умные уже не знают, не верят, но все еще верят и знают глупые.

В самом конце весны, в начале летнего зноя, когда вянут травы, и наливается колос, в «страстную седьмицу» Адоний, по всему побережью и островам Средиземного моря, целые города оглашаются надгробными плачами женщин, thrênoi, adonidia, под глухие гулы тимпанов и пронзительные визги флейт: «ai, ai, Adonis!» (Lagrange, Etudes sur les religions Sémitiques, 1905, p. 244. – Vellay, 144.)

«Всюду слышались причитания и завывания плакальщиц, с похоронной музыкой, ululabilis undique planctus et lugubres sonus audiebantur» (Ammian Marcell., XXII, 9).

Что, Киприда, творить нам велишь?Никнет Адонис…Бейте в перси, плачьте, девы, по нем,Рвите хитоны!

Мертвое тело бога, восковое или глиняное изваяние, увитое повязками, умащенное благовоньями, убранное цветами, кладут на гробовое ложе, и девушки рыдают над ним, как над только что умершим братом или возлюбленным (Lagrange, 244. – Vellay, 144).

«Дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших, ибо, если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?» (Лук. 22, 28–31.) Дщери не только иерусалимские, но и вавилонские, египетские, критские, а может быть, и маянские, видя Иисуса, несущего крест на Голгофу, поняли бы, что зеленеющее Дерево Жизни, которого люди искали от начала мира и чью только тень находили, наконец, найдено.

XIV

Кружится, кружится, что-то чудесное над одною точкою Св. Земли, постепенно суживая круги, как орел, готовый пасть на добычу.

«Адонисовым святилищем», Adônidos hiera, как называет Страбон Библос, можно бы назвать и весь Ханаан. Прежде чем Израиль вступил в него, здесь уже поклонялись Адонису крито-эгейскому, Таммузу вавилонскому, Озирису египетскому (Vellay, 36. – Moret, 84. – Sethe, Aegyptische Zeitschrift, XLV, p. 12–14). Слышится плач на полях Мегиддонских, в Гадад-Риммоне, Adad-Ramman, городе, посвященном Адонису-Таммузу: «Воззрят на Того, Кого пронзили, и будут рыдать о Нем, как рыдают о сыне, и скорбеть, как скорбят о первенце… Подымется великий плач в Иерусалиме, как плач… на полях Мегиддонских» (Зах. 12, 9–12). – «Дух поднял меня и принес в Иерусалим (во храм)… во врата дома Господня, которые к полуночи, и вот, там сидят жены, плачущие по Таммузу» (Иез. 8, 3, 14).

Плачем этим наполнен весь Ханаан. Семь дней плача, а на восьмой – радостный клич: «Жив Адонис! Адонис воскрес!» (Vellay, 136.)

XV

Каждую весну, на горных лугах Ливана, цветут подснежники не белые, как наши, а красные, – «кровь Адониса», анемоны; расцветут и на лугах Галилейских, у ног Иисусовых, поцелуют босые ноги Назаретского Плотника. «Царь Соломон, во славе своей, не одевался так, как всякая из них», – сказано не о наших белых, гордых лилиях, а об этих смиренных, красных цветах Адониса.

XVI

Каждую весну, к началу «страстной седьмицы» – Адоний, горные потоки Ливана, усиленные таянием снегов и внезапными ливнями, краснеют от размываемой железисто-суриковой глины берегов. Это чудо «Адонисовой крови» означает, что бог убит вепрем в горах. Нынешний Nahr-Ibrahim, древний Adônis, горная речка у Библоса, несет красную воду в море, где, смешиваясь с морской водой очень медленно, по причине в эту пору года обычно с моря дующих ветров, оставляет у берега длинную красную в голубой воде, кайму (Е. Renan. Mission en Phénicie, 1867, p. 283. – Pseudo-Lue., de Syria, dea).

Тень подобна телу: первый мир крещен водою потопа, второй – Голгофскою Кровью; вот почему кровь в воде, – вечной зари багрянец в небесной лазури средиземно-атлантических волн.

XVII

Как в сверкающий под зажигательным стеклом фокус, в одну точку Св. Земли направлены четыре луча с четырех концов света: с юга, из Египта, луч Сына, Озириса; с севера, из Хеттеи, луч Матери, Кибелы; с востока, из Вавилона, луч Отца, Эа; и с запада, из Крито-Эгеи, троичный луч – Отца, Сына и Матери. А зажигаемая точка – Вифлеемская Звезда.

XVIII

«Наше и всей земли ныне славнейшее место, Вифлеем, о нем же псалмопевец поет: „Истина возникла из земли“, – осенялось некогда рощей Таммуза-Адониса, и в том самом вертепе, где плакал Младенец Христос, оплакивался Венерин возлюбленный, ubi quondam Christus parvulus vagiit, Veneris amasius plangebatur», – вспоминает бл. Иероним (St. Hieronym., epist. 49, ad Paulin).

Белой магии магов, волхвов, ведет звезда египетской Изиды, крито-эгейской Ма-Кибелы, вавилонской Иштарь-Мами, а может быть, и юкатанской Майи, – в Вифлеемский вертеп, к Иисусу Младенцу и Матери.

XIX

«Женщина принесла алавастровый сосуд с миром и, ставши позади у ног Его и плача, начала обливать ноги Его слезами и отирать волосами головы своей, и умащала миром». – «И дом наполнился благоуханием». – «Видя это, Фарисей сказал сам в себе: если бы Он был пророк, то знал бы, кто и какая женщина прикасается к нему, ибо она грешница». – «И роптали на нее. Но Иисус сказал: оставьте ее; что ее смущаете? Она сделала, что могла: предварила помазать тело мое к погребению». – «Ей же сказал: прощаются тебе грехи; вера твоя спасла тебя; иди с миром» (Лук. 7, 37–48. – Ио. 12, 3. – Мрк. 12. – Мтф. 26, 6–12).

Грешница-жена – вся языческая древность, алавастровый сосуд мира – мистерия, а благоухание на теле Господа – цветы Мирры – Адонис.

6. Распятый Эрос

I

Бог или человек, распятый на кресте, изображен на гематитовой печати перстня – одном из тех «магических» камней, какие употреблялись у гностиков II–III веков по Р. X. Трудно понять по очень смутному облику нагого полудетского, полудевичьего тела, кто это, женщина, мужчина или андрогин. Два огромных гвоздя, не пронзая ног распятого, вбиты, шапками врозь, у подножья креста; семь четырехконечных звезд расположены над ним полукругом; греческая, большими буквами, надпись гласит:

Orpheos Bakkikos

Следует читать: Orpheus Bakhikos, «Орфей Вакхический» или «Вакховых таинств Орфей» (Aug. Boulanger, Orphée, 1925, p. 146–148. – O. Wulff, Altchristliche Bieldwerke, I, 1901, p. 234, pl. 56. – F. Dolger, Der heilige Fisch, 1922, p. 256, pl. 36. – Ot. Kern, Orphika fragmenta, p. 46).

Нам, христианам, это распятье не может не казаться кощунственным. Но, если мы вспомним, что наше распятье появляется на разных печатях-геммах, вероятно, гностических, уже во II веке, а в православно-церковной иконографии не ранее V, то мы поймем, что сознательного кощунства здесь быть не могло. Если же камень все-таки – «магический», как похоже на то, судя по другим подобным камням, то вероятная цель его не «черная», всегда более или менее кощунственная, а «белая магия», теургия. К ней могут привлекаться и силы, действующие в христианстве, как видно по заклятью одного магического папируса, обращенному, должно быть, к языческому богу или демону: «Именем Иисуса, Бога Евреев, заклинаю тебя, orkizô se kata tou theou tôn Ebraiôn Iêsou» (G. Wessely, Pariser Zauberpapirus, lin. 3119–20. – Will. Benj. Smith, Der vorchristliche Jesus, 1911, p. 38).

Маг невежествен: кроме чудотворного имени Иисусова, ничего о христианстве не знает. Кажется, несколько больше знают о нем гностики распятого Вакха-Орфея.

II

Маг овладевает «сверхъестественными» силами через «познание», gnôsis. В чем же заключается гнозис этого распятия? Больше, чем пророк и мученик Вакха, растерзанный мэнадами Орфей; это сам воплощенный бог. Между «растерзаньем» Вакха, diaspasmos, и «распятьем Логоса» устанавливают религиозно-возможную, хотя бы только от противного, связь не одни еретики-гностики, но и такой православный учитель церкви, как св. Климент Александрийский: «Вечную истину видит и варварская, и эллинская мудрость в некоем растерзаньи, распятьи, – не в том, о коем повествует баснословье Дионисово, а в том, коему учит богословие вечного Логоса» (Clement Al., Strom., I, 13).

Кем же и за что распят Вакх-Орфей?

Orf, urf, кажется, очень древний, может быть, этруропелазгийский корень, тот же, что в греческом слове orphnos, значит «сумеречный», «темный» (Gerhard, 137. – Sal. Reinach, Cultes, Mythes et Religions, 1905, II, 122). Темный Вакх и есть Орфей.

Только что выйдя с Евридикой из ада, снова теряет он ее уже навсегда: не до-верил, не до-любил – усомнился, идет ли за ним, оглянулся, «потемнел» – потерял.

С той поры, сгорев душою,Он на женщин не смотрелИ до гроба ни с одноюМолвить слова не хотел,

бедный певец, так же как «бедный рыцарь». Мертвой невесты жених, всех жен и дев живых возненавидел. Горько плачет, сладко поет. Камни, воды, звезды, злаки, звери, люди, боги внимают ему, очарованы; так же как он, ради небесной любви забыли земную. Брачные песни умолкли, жены мужьями покинуты, клятвы любви нарушены. Новым духом повеяло в мире, страшным для незнающих, «скопческим», – благодатным, «девственным» для знающих, – духом Эроса небесного – земного Антэроса, как после знойного дня – вечернею свежестью. Вольною жертвою за эту любовь и пал Орфей (Е. Maas, Orpheus, 1895, p. 287).

Презрены им Киконийские жены; но за себя отомстили…В таинствах Вакха ночных, в исступленьях святых, растерзалиЮное тело…(Virg., Georg., IV)

«Растерзали» – «распяли».

III

Аттиса буду я петь…Не трубным зыком, громовым,Не пронзительным визгомФлейт Идейских Куретов,Но с тихою Фебовой МузойСогласуя мой голос.Эвой-эван! о, Пан! о, Вакх!О, Пастырь белых звезд!

Этот гимн гностиков офитов-наасеян (ophis – по-гречески, nahas, по-еврейски, значит – «змея»), поклонявшихся Змию на райском Древе познания, как воплощению Логоса, сообщает св. Ипполит, епископ II века, в «Опровержении всех ересей» (Hippolit., Refutat. omn. haeres, V, 2. – Reitzenstein, Poimandres, 1904, p. 163).

Аттис – Вакх. Это значит: бог оскопленный – тот же, что растерзанный или распятый. Между ними ставится в мистериях знак равенства.

«Бога Диониса, оскопленного, называют иные, не без причины, и Аттисом», – говорит об одном из трех великих Самофракийских божеств, Кабиров, св. Климент Александрийский, хорошо, конечно, зная, что говорит, потому что он сам, до своего обращения в христианство, был посвящен в мистерии Аттиса (Clement Al., Protrept., p. 16. – Fr. Lenormant, Cabiri. – Dict. d. Ant. Daremb. Sagl., I, II, 757. – Euseb., Praepart. evang., II, 2. – H. Graillot, Le culte Cybele, 1912, p. 156). Значит, и здесь опять оскопленный Аттис и распятый Вакх сливаются, как два дополнительных цвета, скажем, голубой – в небесной бесплодной пустыне, и зеленый – в злаках плодородной земли.

IV

Что именно здесь, около Аттиса, бродит и кипит, как нигде, новое вино религиозной всемирности, видно по другому, тоже офитскому, гимну:

Кто бы ты ни был, – Крона иль Дия блаженного,Реи ли великой сын, – радуйся, Аттис таинственный!Трижды желанным Адонисом тебя называют сирийцы,Богом Озирисом – египтяне, эллинов мудрость —Рогом небесного месяца, самофракийцы – великим Адамом,Гемонийцы – святым Корибантом, а фригийцы – то Папою,То богом Умершим, то Нерождающим,То зеленеющим срезанным Колосом…То юным свирельщиком Аттисом.(Hippolyt., Refut., V. – Reitzenstein, 163.)

Здесь, в таинственном «богосмешении», всеми цветами радуги переливается, как луч солнца в капле росы, белый луч мертвого скопчества или бессмертной любви, – это смотря по тому, кто откуда судит.

V

Раной оскопления – «стыдною раною» пола – все начинается в жертвенных «страстях» – страданиях бога-человека.

«Я – женщина, как ты», – говорит жене своей, в незапамятно древней египетской сказке о «Двух братьях», молодой поселянин, Бата, Хлебный Дух, воплощенный Озирис-девственник, оклеветанный братниной женой, как Иосиф – женою Пентефрия, Ипполит – Федрою, и на глазах брата, чтобы доказать свою невинность, оскопившийся, – тоже небесного Эроса мученик вольный: «он знает день, когда его не будет» (Papyr. d’Orbinii – H. Brugsch, Aus dem Orient, 1864, II, 7–21).

Скопческим или девственным бесплодием поражает землю вавилонская богиня Иштар, женский двойник Орфея-Вакха, нисходящая в ад за мужским двойником Евридики, Таммузом: легкими делает такие превращения догмат божественной двуполости, связанный с догматом божественного девства-скопчества (Cuneiform Texts, XV vol. Tabl. 49. – A. Jeremias. Handbuch der altorieutalischen Geisteskultur, 1913, p. 216. – H. Zimmern. Sumerisch-babylonische Tammuzlieder, 242).

В мифе Дамасция, ханаанский бог Эшмун-Адонис, тоже непреклонный девственник, настигаемый в бегстве лютой Афродитой, как зверем – зверолов, чтобы спастись от нее, оскопляется двуострою секирою, labrys – незапамятно-древнем символом бога-жертвы, может быть, дохристианскою тенью Креста (Tiele, La religion des Phéniciens, 1881, p. 200).

«Ранил я его клыком в бедро нечаянно… хотел поцеловать», – кается у Феокрита, убийца Адониса, вепрь (Theocr., Idyl., XXX). В «пах», а не в бедро, по Овидию (Ovid., Metam., 1. X), или еще точнее, по тайному слову мистерий, – в «стыд», aidoín (Vellay, 90), – то место, о котором говорит Иаков, уснувший на бэтиле, двуполом боге-камне: «Как страшно место сие! Это не иное что, как дом Божий, Врата Небесные!»

Рана Адониса – рана оскопления. Если же Вепрь – бог войны, Эрис-Арей, то Адонис падает вольною жертвою лютого Эроса-Эриса.

Обе язвы – рождения и убийства, пола и войны – соединяются в одну на всех богах Атлантиды, так же как на ней самой.

VI

Что все это должно бы кое-что значить и для нас, мы могли бы понять, если бы вспомнили это, о девстве, конце лютого Эроса, почти так же, как то, о мире, конце лютого Эриса, забытое слово Забытого:

Есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами, ради царства небесного, hoitines eunouhisan heautous dia tên basileian tôn ouranôn.

(Мтф. 19, 12.)

Страшное слово для нас, непонятное. Что же делать? Слова из Евангелия не выкинешь. А может быть, и хорошо, что этим «адским камнем» Врача прижигается «стыдная рана» человечества – Пол.

VII

Козий пастушок, на тучных пастбищах болотистой речки Сангарии, в грустной Азийской пустыне, на грустной свирели играющий, бедный, маленький мальчик, такой же «Пигмей», как боги Крито-Эгейские, все растет, растет, и перерастает, наконец, свою исполинскую Мать, Кибелу. «Богу Aттису, Всевышнему, Вседержителю, Theos Hypsistos Pantokrator», – сказано в одной посвятительной греко-римской надписи. «В свете неприступном живет надо всеми небесами и звездами», – сказано в другой (Graillot, 150–151, 219, 519).

Вот почему, и на том волшебном камне гностиков, с распятым Вакхом-Орфеем-Аттисом, ущербный месяц, образ вечно-умирающего бога-жертвы, – на верхнем конце креста, и над ним – полукруг семизвездия, – должно быть, Млечный Путь, Галаксия, откуда нисходит на землю Аттис, «Пастырь белых звезд», белых коз – душ человеческих. Если так, то, значит, Аттис – тот же бог, что и на Флийской росписи, – окрыленный и седовласый Эрос-Архей, Ветхий деньми, Сын в лоне Отца.

Козий пастушок и Бог надзвездный, – какой неимоверный взлет! Чем же так возвысился Аттис? Девством – «скопчеством».

VIII

«Заповедь новую даю вам, да любите друг друга, как я возлюбил вас» (Ио. 13, 34). Заповедь только братской любви – не новая, а древняя, Моисеева: «Люби ближнего твоего, как самого себя». Так и поняли, и, вот уже две тысячи лет, так понимают все, кроме святых; поняли и позабыли слишком древнюю, «ветхую», заповедь. Но если бы св. Климент Александрийский, уже христианин, мог вспомнить, почувствовать себя снова «аттисианином», поклонником Аттиса, каким был в юности, то, может быть, понял бы, что заповедь эта, в самом деле, «новая», связанная с тем, тоже новым и страшным, евангельским словом о скопцах, самих себя сделавших скопцами ради царства небесного, – о явно-ледяном для безумных «скопчестве», тайно-огненном для мудрых девстве братски-брачной любви.

IX

Новая заповедь – новая «магия». К ней-то, может быть, и влекутся, ее-то и жаждут «знающие», гностики распятого Эроса, оскопленного Аттиса.

«Ранами Его мы исцелились» (Ис. 53, 5), в наших человеческих ранах – всех, кроме этой – «стыдной раны» пола? Нет, и в этой, потому что, не исцелив ее, всего человека нельзя исцелить. Вот что, кажется, хочет сказать, – пусть говорит невнятно, лепечет, как будто в бреду, – но все-таки хочет сказать тот магический камень с распятым Вакхом-Эросом.

Может быть, и всякий из нас только чуть-чуть христианин, даже только христианин бывший, глядя на этого распятого, почувствует, как бы слабый в сердце толчок, недоумение, удивление: кто и зачем соединил эти две самые крайние, как будто несоединимейшие, точки в мире, – Пол и Крест? «Маг», «Чародей», «Строитель мостов», по учению Платона, божественный Эрос, – вот кто соединил их, как два полюса единой грозовой силы, для того чтобы воздвигся между ними молнийный мост.

Х

В очень сильные грозы, иногда образуется в насыщенном электричеством воздухе ослепительный, молнийный шар и, перед тем чтобы разразиться всесокрушающим взрывом, носится вокруг попавшего в такую грозу человека, зажигая у него на самых кончиках пальцев искорки, трещащие, трепещущие ласково-щекотно, как мотыльковые крылышки, но леденящие таким нездешним ужасом, как тот, какой испытал Фауст, когда ему явился великий Дух Земли:

Weh! ich ertag dich nicht!Горе! я не могу тебя вынести!

Вынести и мы не могли бы, если бы предстал нам иной Великий Дух, – маленький Мальчик с алою струйкою крови на молнийно-белой одежде, пастушьем руне, – оскопленный Аттис, распятый Эрос, – Неузнанного тень.

XI

«Бодрствуя, люди живут в одном общем мире; засыпая же, каждый уходит в свой собственный мир», – учит Гераклит (Heracl., fragm. 89). Эти сонные миры несообщаемы, не похожи друг на друга, и еще менее похожи на явь. Вот почему так трудно рассказывать сны: сказанный сон вовсе не то, что виденный. Да и спящий сам, только во сне, помнит, что значит сон, а проснется – забудет.

Мифы – древние, из века в век, из рода в род, повторяющиеся сны человечества. Миф, как сон, нельзя рассказать: чтобы понять, что он значит, надо верить в него, видеть его изнутри, а не виденный и сказанный без веры, чужой миф так же нелеп, как чужой сон. Узкие, с тусклыми стеклами, оконца или скважины из дневного сознания в ночное – в то, что мы называем в себе «подсознательным», эти вещие мифы-сны – может быть, единственный путь для нас из этого мира в тот.

XII

Кажется, один из самых вещих и несказанных, вечно повторяющихся снов человечества – миф о сотворении человека.

Очень поздний христианский писатель Арнобий заимствует незапамятно-древний, может быть, фриго-хеттейский, миф о первом, двуполом Адаме-Агдистис, Agdistis или Agdestis, y Тимофея, из рода Елевзинских жрецов, Евмолпидов, жившего в Египте, при Птоломее I (IV–III век до Р. X.), языческого пророка и теолога, – можно бы сказать, «апостола Павла» всемирной эллинистической религии, сначала предвестницы, а потом и опаснейшей соперницы христианства. «Аттисов миф, – сообщает Арнобий, – извлек Тимофей из сокровенных книг и сокровеннейших мистерий древности; ex reconditis antiquitatum libris et ex intimis mysteriis» (Arnob., adv. nation., V, 5–7. – Umb. Fracassini, II misticismo greco e il christianismo, 1922, p. 124).